Неточные совпадения
— Вы князь Мышкин? — спросил
он чрезвычайно любезно и вежливо. Это был очень красивый молодой человек, тоже лет двадцати восьми, стройный блондин, средневысокого роста, с маленькою наполеоновскою бородкой, с умным и очень красивым лицом. Только улыбка
его,
при всей ее любезности, была что-то уж слишком тонка; зубы выставлялись
при этом что-то уж слишком жемчужно-ровно; взгляд, несмотря на
всю веселость и видимое простодушие
его, был что-то уж слишком пристален и испытующ.
— О, наверно не помешает. И насчет места я бы очень даже желал, потому что самому хочется посмотреть, к чему я способен. Учился же я
все четыре года постоянно, хотя и не совсем правильно, а так, по особой
его системе, и
при этом очень много русских книг удалось прочесть.
— Да что дома? Дома
всё состоит в моей воле, только отец, по обыкновению, дурачится, но ведь это совершенный безобразник сделался; я с
ним уж и не говорю, но, однако ж, в тисках держу, и, право, если бы не мать, так указал бы дверь. Мать
всё, конечно, плачет; сестра злится, а я
им прямо сказал, наконец, что я господин своей судьбы и в доме желаю, чтобы меня… слушались. Сестре по крайней мере
всё это отчеканил,
при матери.
— Я не выпытываю чего-нибудь о Гавриле Ардалионовиче, вас расспрашивая, — заметила Нина Александровна, — вы не должны ошибаться на этот счет. Если есть что-нибудь, в чем
он не может признаться мне сам, того я и сама не хочу разузнавать мимо
него. Я к тому, собственно, что давеча Ганя
при вас, и потом когда вы ушли, на вопрос мой о вас, отвечал мне: «
Он всё знает, церемониться нечего!» Что же это значит? То есть я хотела бы знать, в какой мере…
«
Он, правда, был пьян, — заметил
при этом Птицын, — но сто тысяч, как это ни трудно,
ему, кажется, достанут, только не знаю, сегодня ли, и
все ли; а работают многие: Киндер, Трепалов, Бискуп; проценты дает какие угодно, конечно,
всё спьяну и с первой радости…» — заключил Птицын.
— Не понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно совсем сбиваетесь. Во-первых, что такое «
при людях»? Разве мы не в прекрасной интимной компании? И почему «пети-жё»? Я действительно хотела рассказать свой анекдот, ну, вот и рассказала; не хорош разве? И почему вы говорите, что «не серьезно»? Разве это не серьезно? Вы слышали, я сказала князю: «как скажете, так и будет»; сказал бы да, я бы тотчас же дала согласие, но
он сказал нет, и я отказала. Тут
вся моя жизнь на одном волоске висела; чего серьезнее?
— Матушка! Королевна! Всемогущая! — вопил Лебедев, ползая на коленках перед Настасьей Филипповной и простирая руки к камину. — Сто тысяч! Сто тысяч! Сам видел,
при мне упаковывали! Матушка! Милостивая! Повели мне в камин:
весь влезу,
всю голову свою седую в огонь вложу!.. Больная жена без ног, тринадцать человек детей —
всё сироты, отца схоронил на прошлой неделе, голодный сидит, Настасья Филипповна!! — и, провопив,
он пополз было в камин.
Он прилеплялся воспоминаниями и умом к каждому внешнему предмету, и
ему это нравилось:
ему всё хотелось что-то забыть, настоящее, насущное, но
при первом взгляде кругом себя
он тотчас же опять узнавал свою мрачную мысль, мысль, от которой
ему так хотелось отвязаться.
Но те же самые предосторожности, как относительно князя, Лебедев стал соблюдать и относительно своего семейства с самого переезда на дачу: под предлогом, чтобы не беспокоить князя,
он не пускал к
нему никого, топал ногами, бросался и гонялся за своими дочерьми, не исключая и Веры с ребенком,
при первом подозрении, что
они идут на террасу, где находился князь, несмотря на
все просьбы князя не отгонять никого.
— Вы клевещете, Лебедев, — проговорил
он, улыбаясь, — вас очень огорчил ваш племянник. Не верьте
ему, Лизавета Прокофьевна. Уверяю вас, что Горские и Даниловы только случаи, а эти только… ошибаются… Только мне бы не хотелось здесь,
при всех. Извините, Лизавета Прокофьевна,
они войдут, я
их вам покажу, а потом уведу. Пожалуйте, господа!
Остальные
при входе несколько зацеремонились и чуть не сконфузились, смотрели, однако же, важно и видимо боялись как-нибудь уронить достоинство, что странно не гармонировало с
их репутацией отрицателей
всех бесполезных светских мелочей, предрассудков и чуть ли не
всего на свете, кроме собственных интересов.
Человек беззащитный… и потому-то я и должен
его щадить, а во-вторых, Гаврила Ардалионович, которому поручено было дело и от которого я давно не получал известий, так как был в дороге и три дня потом болен в Петербурге, — вдруг теперь,
всего час назад,
при первом нашем свидании, сообщает мне, что намерения Чебарова
он все раскусил, имеет доказательства, и что Чебаров именно то, чем я
его предположил.
— Я должен заметить, — с лихорадочным нетерпением и каким-то ползучим голосом перебил
его Лебедев,
при распространявшемся
всё более и более смехе, — что я поправлял одну только первую половину статьи, но так как в средине мы не сошлись и за одну мысль поссорились, то я вторую половину уж и не поправлял-с, так что
всё, что там безграмотно (а там безграмотно!), так уж это мне не приписывать-с…
Недавно
все говорили и писали об этом ужасном убийстве шести человек этим… молодым человеком, и о странной речи защитника, где говорится, что
при бедном состоянии преступника
ему естественно должно было прийти в голову убить этих шесть человек.
Князь смеялся; Аглая в досаде топнула ногой. Ее серьезный вид,
при таком разговоре, несколько удивил князя.
Он чувствовал отчасти, что
ему бы надо было про что-то узнать, про что-то спросить, — во всяком случае, про что-то посерьезнее того, как пистолет заряжают. Но
всё это вылетело у
него из ума, кроме одного того, что пред
ним сидит она, а
он на нее глядит, а о чем бы она ни заговорила,
ему в эту минуту было бы почти
всё равно.
Записка была написана наскоро и сложена кое-как,
всего вероятнее, пред самым выходом Аглаи на террасу. В невыразимом волнении, похожем на испуг, князь крепко зажал опять в руку бумажку и отскочил поскорей от окна, от света, точно испуганный вор; но
при этом движении вдруг плотно столкнулся с одним господином, который очутился прямо у
него за плечами.
Мне кажется, живописцы обыкновенно повадились изображать Христа и на кресте, и снятого со креста,
всё еще с оттенком необыкновенной красоты в лице; эту красоту
они ищут сохранить
ему даже
при самых страшных муках.
Пусть зажжено сознание волею высшей силы, пусть
оно оглянулось на мир и сказало: «Я есмь!», и пусть
ему вдруг предписано этою высшею силой уничтожиться, потому что там так для чего-то, — и даже без объяснения для чего, — это надо, пусть, я
всё это допускаю, но опять-таки вечный вопрос: для чего
при этом понадобилось смирение мое?
Есть в крайних случаях та степень последней цинической откровенности, когда нервный человек, раздраженный и выведенный из себя, не боится уже ничего и готов хоть на всякий скандал, даже рад
ему; бросается на людей, сам имея
при этом не ясную, но твердую цель непременно минуту спустя слететь с колокольни и тем разом разрешить
все недоумения, если таковые
при этом окажутся.
— Видите, — запутывался и
всё более и более нахмуривался князь, расхаживая взад и вперед по комнате и стараясь не взглядывать на Лебедева, — мне дали знать… мне сказали про господина Фердыщенка, что будто бы
он, кроме
всего, такой человек,
при котором надо воздерживаться и не говорить ничего… лишнего, — понимаете? Я к тому, что, может быть, и действительно
он был способнее, чем другой… чтобы не ошибиться, — вот в чем главное, понимаете?
Всего чаще находился
при нем Даву, как теперь помню: огромный, полный, хладнокровный человек в очках, с странным взглядом.
Он разговорился, а этого с
ним еще не повторялось с того самого утра, когда, полгода назад, произошло
его первое знакомство с Епанчиными; по возвращении же в Петербург
он был заметно и намеренно молчалив и очень недавно,
при всех, проговорился князю Щ., что
ему надо сдерживать себя и молчать, потому что
он не имеет права унижать мысль, сам излагая ее.
В этот же раз, в полубреду,
ему пришла мысль: что, если завтра,
при всех, с
ним случится припадок?
— Ах, боже мой! — вскричал князь, конфузясь, торопясь и воодушевляясь
всё больше и больше, — я… я опять сказал глупость, но… так и должно было быть, потому что я… я… я, впрочем, опять не к тому! Да и что теперь во мне, скажите пожалуйста,
при таких интересах…
при таких огромных интересах! И в сравнении с таким великодушнейшим человеком, потому что ведь, ей-богу,
он был великодушнейший человек, не правда ли? Не правда ли?
— Ну, да ведь от иезуита же, все-таки выходит, что от иезуита! — подхватил старичок, рассмеявшись
при приятном воспоминании. — Вы, кажется, очень религиозны, что так редко встретишь теперь в молодом человеке, — ласково обратился
он к князю Льву Николаевичу, слушавшему раскрыв рот и
всё еще пораженному; старичку видимо хотелось разузнать князя ближе; по некоторым причинам
он стал очень интересовать
его.
Князь стал припоминать Аглаю; правда, она
ему удивительно улыбнулась,
при входе и
при прощанье, но не сказала ни слова, даже и тогда, когда
все заявляли свои уверения в дружбе, хотя раза два пристально на
него посмотрела.
Рассказывали, будто
он нарочно ждал торжественного званого вечера у родителей своей невесты, на котором
он был представлен весьма многим значительным лицам, чтобы вслух и
при всех заявить свой образ мыслей, обругать почтенных сановников, отказаться от своей невесты публично и с оскорблением и, сопротивляясь выводившим
его слугам, разбить прекрасную китайскую вазу.
Генерал Иван Федорович был в недоумении, очень желал добра «молодому человеку», но объявил, что «
при всем желании спасти
ему здесь действовать неприлично».
Прежде, то есть несколько дней назад, она,
при свиданиях с
ним, употребляла
все усилия, чтобы развеселить
его, боялась ужасно
его грустного вида: пробовала даже петь
ему;
всего же чаще рассказывала
ему всё, что могла запомнить смешного.
Он стоял и всматривался минуту или две; оба, во
всё время, у кровати ничего не выговорили; у князя билось сердце, так, что, казалось, слышно было в комнате,
при мертвом молчании комнаты.
Мы никак не могли узнать в точности, каким образом могли завязаться подобные отношения; завязались
они, конечно, по поводу
всё той же истории с князем, когда Вера Лебедева была поражена горестью до того, что даже заболела; но
при каких подробностях произошло знакомство и дружество, нам неизвестно.