Неточные совпадения
И я тем более убежден в этом, так сказать, подозрении,
что если, например, взять антитез нормального человека, то есть человека усиленно сознающего, вышедшего, конечно, не из лона природы, а из реторты (это уже
почти мистицизм, господа, но я подозреваю и это), то этот ретортный человек до того иногда пасует перед своим антитезом,
что сам себя, со всем своим усиленным сознанием, добросовестно считает за мышь, а не за человека.
То-то и есть, господа, не существует ли и в самом деле нечто такое,
что почти всякому человеку дороже самых лучших его выгод, или (чтоб уж логики не нарушать) есть одна такая самая выгодная выгода (именно пропускаемая-то, вот об которой сейчас говорили), которая главнее и выгоднее всех других выгод и для которой человек, если понадобится, готов против всех законов пойти, то есть против рассудка,
чести, покоя, благоденствия, — одним словом, против всех этих прекрасных и полезных вещей, лишь бы только достигнуть этой первоначальной, самой выгодной выгоды, которая ему дороже всего.
Ведь утверждать хоть эту теорию обновления всего рода человеческого посредством системы его собственных выгод, ведь это, по-моему,
почти то же… ну хоть утверждать, например, вслед за Боклем,
что от цивилизации человек смягчается, следственно, становится менее кровожаден и менее способен к войне.
Замечали ли вы,
что самые утонченные кровопроливцы
почти сплошь были самые цивилизованные господа, которым все эти разные Атиллы да Стеньки Разины иной раз в подметки не годились, и если они не так ярко бросаются в глаза, как Атилла и Стенька Разин, так это именно потому,
что они слишком часто встречаются, слишком обыкновенны, примелькались.
Но вот именно потому-то, может быть, ему и хочется иногда вильнуть в сторону,
что он присужден пробивать эту дорогу, да еще, пожалуй, потому,
что как ни глуп непосредственный деятель вообще, но все-таки ему иногда приходит на мысль,
что дорога-то, оказывается,
почти всегда идет куда бы то ни было и
что главное дело не в том, куда она идет, а в том, чтоб она только шла и чтоб благонравное дитя, пренебрегая инженерным искусством, не предавалось губительной праздности, которая, как известно, есть мать всех пороков.
С муравейника достопочтенные муравьи начали, муравейником, наверно, и кончат,
что приносит большую
честь их постоянству и положительности.
Замечу кстати: Гейне утверждает,
что верные автобиографии
почти невозможны и человек сам об себе наверно налжет.
Потому
что о пункте
чести, то есть не о
чести, а о пункте
чести (point d’honneur), у нас до сих пор иначе ведь и разговаривать нельзя, как языком литературным.
Вот однажды, в четверг, не выдержав моего одиночества и зная,
что в четверг у Антона Антоныча дверь заперта, я вспомнил о Симонове. Подымаясь к нему в четвертый этаж, я именно думал о том,
что этот господин тяготится мною и
что напрасно я это иду. Но так как кончалось всегда тем,
что подобные соображения, как нарочно, еще более подбивали меня лезть в двусмысленное положение, то я и вошел. Был
почти год, как я последний раз перед тем видел Симонова.
На приход мой ни один из них не обратил
почти никакого внимания,
что было даже странно, потому
что я не видался с ними уж годы.
У нас же, несмотря на наружные, фантастические и фразерские формы
чести и гонора, все, кроме очень немногих, даже увивались перед Зверковым,
чем более он фанфаронил.
— Ведь дернуло же, дернуло же выскочить! — скрежетал я зубами, шагая по улице, — и этакому подлецу, поросенку, Зверкову! Разумеется, не надо ехать; разумеется, наплевать;
что я, связан,
что ли? Завтра же уведомлю Симонова по городской
почте…
— То и па-а-анудило,
что захотелось оставить прежнюю службу, — протянул я втрое больше, уже
почти не владея собою. Ферфичкин фыркнул. Симонов иронически посмотрел на меня; Трудолюбов остановился есть и стал меня рассматривать с любопытством.
Думают балбесы,
что честь мне сделали, дав место за своим столом, тогда как не понимают,
что это я, я им делаю
честь, а не мне они!
— Третий пункт: люблю правду, искренность и честность, — продолжал я
почти машинально, потому
что сам начинал уж леденеть от ужаса, не понимая, как это я так говорю… — Я люблю мысль, мсье Зверков; я люблю настоящее товарищество, на равной ноге, а не… гм… Я люблю… А впрочем, отчего ж? И я выпью за ваше здоровье, мсье Зверков. Прельщайте черкешенок, стреляйте врагов отечества и… и… За ваше здоровье, мсье Зверков!
— Другие-то продать рады дочь, не то
что честью отдать, — проговорила она вдруг.
А будь ты в другом месте, живи, как добрые люди живут, так я, может быть, не то
что волочился б за тобой, а просто влюбился б в тебя, рад бы взгляду был твоему, не то
что слову; у ворот бы тебя подстерегал, на коленках бы перед тобой выстаивал; как на невесту б свою на тебя смотрел, да еще за
честь почитал.
Я было начал что-то говорить ей, просить ее успокоиться, но почувствовал,
что не смею, и вдруг сам, весь в каком-то ознобе,
почти в ужасе, бросился ощупью, кое-как наскоро сбираться в дорогу.
Она догадалась,
что порыв моей страсти был именно мщением, новым ее унижением, и
что к давешней моей,
почти беспредметной ненависти прибавилась теперь уже личная, завистливая к ней ненависть…
Лягушка, на лугу увидевши Вола, // Затеяла сама в дородстве с ним сравняться: // Она завистлива была. // И ну топорщиться, пыхтеть и надуваться. // «Смотри-ка, квакушка, что, буду ль я с него?» // Подруге говорит. «Нет, кумушка, далёко!» — // «Гляди же, как теперь раздуюсь я широко. // Ну, каково? // Пополнилась ли я?» — «
Почти что ничего». — // «Ну, как теперь?» — «Всё то ж». Пыхтела да пыхтела // И кончила моя затейница на том, // Что, не сравнявшись с Волом, // С натуги лопнула и — околела.
Неточные совпадения
Осип. Да
что завтра! Ей-богу, поедем, Иван Александрович! Оно хоть и большая
честь вам, да все, знаете, лучше уехать скорее: ведь вас, право, за кого-то другого приняли… И батюшка будет гневаться,
что так замешкались. Так бы, право, закатили славно! А лошадей бы важных здесь дали.
Да объяви всем, чтоб знали:
что вот, дискать, какую
честь бог послал городничему, —
что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого,
что и на свете еще не было,
что может все сделать, все, все, все!
Городничий. Там купцы жаловались вашему превосходительству.
Честью уверяю, и наполовину нет того,
что они говорят. Они сами обманывают и обмеривают народ. Унтер-офицерша налгала вам, будто бы я ее высек; она врет, ей-богу врет. Она сама себя высекла.
Добчинский. Молодой, молодой человек; лет двадцати трех; а говорит совсем так, как старик: «Извольте, говорит, я поеду и туда, и туда…» (размахивает руками),так это все славно. «Я, говорит, и написать и
почитать люблю, но мешает,
что в комнате, говорит, немножко темно».
Хлестаков и Лука Лукич, который
почти выталкивается из дверей. Сзади его слышен голос
почти вслух: «
Чего робеешь?»