Но вот именно потому-то, может быть, ему и хочется иногда вильнуть в сторону, что он присужден пробивать эту дорогу, да еще, пожалуй, потому, что как ни глуп непосредственный деятель вообще, но все-таки ему иногда приходит на мысль, что дорога-то, оказывается, почти всегда идет куда бы то ни было и что главное
дело не в том, куда она идет, а в том, чтоб она только шла и чтоб благонравное дитя, пренебрегая инженерным искусством, не предавалось губительной праздности, которая, как известно, есть мать всех пороков.
Неточные совпадения
Кончилось
тем, что я чуть
не поверил (а может, и
в самом
деле поверил), что это, пожалуй, и есть нормальное мое состояние.
То ли
дело все понимать, все сознавать, все невозможности и каменные стены;
не примиряться ни с одной из этих невозможностей и каменных стен, если вам мерзит примиряться; дойти путем самых неизбежных логических комбинаций до самых отвратительных заключений на вечную
тему о
том, что даже и
в каменной-то стене как будто чем-то сам виноват, хотя опять-таки до ясности очевидно, что вовсе
не виноват, и вследствие этого, молча и бессильно скрежеща зубами, сладострастно замереть
в инерции, мечтая о
том, что даже и злиться, выходит, тебе
не на кого; что предмета
не находится, а может быть, и никогда
не найдется, что тут подмена, подтасовка, шулерство, что тут просто бурда, — неизвестно что и неизвестно кто, но, несмотря на все эти неизвестности и подтасовки, у вас все-таки болит, и чем больше вам неизвестно,
тем больше болит!
Я вас прошу, господа, прислушайтесь когда-нибудь к стонам образованного человека девятнадцатого столетия, страдающего зубами, этак на второй или на третий
день болезни, когда он начинает уже
не так стонать, как
в первый
день стонал,
то есть
не просто оттого, что зубы болят;
не так, как какой-нибудь грубый мужик, а так, как человек тронутый развитием и европейской цивилизацией стонет, как человек «отрешившийся от почвы и народных начал», как теперь выражаются.
Сколько раз мне случалось — ну, хоть, например, обижаться, так,
не из-за чего, нарочно; и ведь сам знаешь, бывало, что
не из-за чего обиделся, напустил на себя, но до
того себя доведешь, что под конец, право, и
в самом
деле обидишься.
То-то и есть, господа,
не существует ли и
в самом
деле нечто такое, что почти всякому человеку дороже самых лучших его выгод, или (чтоб уж логики
не нарушать) есть одна такая самая выгодная выгода (именно пропускаемая-то, вот об которой сейчас говорили), которая главнее и выгоднее всех других выгод и для которой человек, если понадобится, готов против всех законов пойти,
то есть против рассудка, чести, покоя, благоденствия, — одним словом, против всех этих прекрасных и полезных вещей, лишь бы только достигнуть этой первоначальной, самой выгодной выгоды, которая ему дороже всего.
— Позвольте-с, мы еще объяснимся, да и
не в каламбуре
дело, а
в том, что эта выгода именно
тем и замечательна, что все наши классификации разрушает и все системы, составленные любителями рода человеческого для счастья рода человеческого, постоянно разбивает.
Я верю
в это, я отвечаю за это, потому что ведь все дело-то человеческое, кажется, и действительно
в том только и состоит, чтоб человек поминутно доказывал себе, что он человек, а
не штифтик! хоть своими боками, да доказывал; хоть троглодитством, да доказывал.
Разумеется, мне досталось больше; он был сильнее, но
не в том было
дело.
Дело было
в том, что я достиг цели, поддержал достоинство,
не уступил ни на шаг и публично поставил себя с ним на равной социальной ноге.
Но сколько любви, господи, сколько любви переживал я, бывало,
в этих мечтах моих,
в этих «спасеньях во все прекрасное и высокое»: хоть и фантастической любви, хоть и никогда ни к чему человеческому на
деле не прилагавшейся, но до
того было ее много, этой любви, что потом, на
деле, уж и потребности даже
не ощущалось ее прилагать: излишняя б уж это роскошь была.
И вот начался какой-то пашквиль о
том, как этот господин третьего
дня чуть
не женился. О женитьбе, впрочем,
не было ни слова, но
в рассказе все мелькали генералы, полковники и даже камер-юнкеры, а Зверков между ними чуть
не в главе. Начался одобрительный смех; Ферфичкин даже взвизгивал.
Но
в эти
дни я до
того был на всех озлоблен, что решился, почему-то и для чего-то, наказать Аполлона и
не выдавать ему еще две недели жалованья.
— Так, усыновила. Он теперь не Landau больше, а граф Беззубов. Но
дело не в том, а Лидия — я ее очень люблю, но у нее голова не на месте — разумеется, накинулась теперь на этого Landau, и без него ни у нее, ни у Алексея Александровича ничего не решается, и поэтому судьба вашей сестры теперь в руках этого Landau, иначе графа Беззубова.
— Понимаю. Они совсем и не грозят донести; они говорят только: «Мы, конечно, не донесем, но, в случае если дело откроется, то…» вот что они говорят, и все; но я думаю, что этого довольно!
Дело не в том: что бы там ни вышло и хотя бы эти записки были у меня теперь же в кармане, но быть солидарным с этими мошенниками, быть их товарищем вечно, вечно! Лгать России, лгать детям, лгать Лизе, лгать своей совести!..
Неточные совпадения
Хлестаков. Право,
не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я
не могу жить без Петербурга. За что ж,
в самом
деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь
не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
— дворянин учится наукам: его хоть и секут
в школе, да за
дело, чтоб он знал полезное. А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за
то, что
не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша»
не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь
в день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на твою голову и на твою важность!
А отчего? — оттого, что
делом не занимается: вместо
того чтобы
в должность, а он идет гулять по прешпекту,
в картишки играет.
Артемий Филиппович. Смотрите, чтоб он вас по почте
не отправил куды-нибудь подальше. Слушайте: эти
дела не так делаются
в благоустроенном государстве. Зачем нас здесь целый эскадрон? Представиться нужно поодиночке, да между четырех глаз и
того… как там следует — чтобы и уши
не слыхали. Вот как
в обществе благоустроенном делается! Ну, вот вы, Аммос Федорович, первый и начните.
Анна Андреевна. Перестань, ты ничего
не знаешь и
не в свое
дело не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь…»
В таких лестных рассыпался словах… И когда я хотела сказать: «Мы никак
не смеем надеяться на такую честь», — он вдруг упал на колени и таким самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна,
не сделайте меня несчастнейшим! согласитесь отвечать моим чувствам,
не то я смертью окончу жизнь свою».