Неточные совпадения
По ее словам, он почти никогда ничего
не делал и по месяцам
не раскрывал книги и
не брал пера в руки; зато целые ночи прохаживал взад и вперед по комнате и все что-то думал, а иногда и говорил сам с собою; что он очень полюбил и очень ласкал ее внучку, Катю, особенно с тех пор, как узнал, что ее зовут Катей, и что в Катеринин день
каждый раз ходил по ком-то служить панихиду.
Входя в
каждую казарму, он молился на образа и потом низко, в пояс, откланивался товарищам, прося
не поминать его лихом.
Готовились к поверке; начало рассветать; в кухне набралась густая толпа народу,
не в прорез. Арестанты толпились в своих полушубках и в половинчатых шапках у хлеба, который резал им один из кашеваров. Кашевары выбирались артелью, в
каждую кухню по двое. У них же сохранялся и кухонный нож для резания хлеба и мяса, на всю кухню один.
Между прочим, они научили меня, что должно иметь свой чай, что
не худо мне завести и чайник, а покамест достали мне на подержание чужой и рекомендовали мне кашевара, говоря, что копеек за тридцать в месяц он будет стряпать мне что угодно, если я пожелаю есть особо и покупать себе провиант… Разумеется, они заняли у меня денег, и
каждый из них в один первый день приходил занимать раза по три.
Он замолчал и в этот вечер уже больше
не сказал ни слова. Но с этих пор он искал
каждый раз говорить со мной, хотя сам из почтения, которое он неизвестно почему ко мне чувствовал, никогда
не заговаривал первый. Зато очень был рад, когда я обращался к нему. Я расспрашивал его про Кавказ, про его прежнюю жизнь. Братья
не мешали ему со мной разговаривать, и им даже это было приятно. Они тоже, видя, что я все более и более люблю Алея, стали со мной гораздо ласковее.
За говядиной ходил на базар кто-нибудь из инвалидов, которых у нас было по одному в
каждой казарме, для надсмотра за порядком, и которые сами, добровольно, взяли себе в обязанность ежедневно ходить на базар за покупками для арестантов и
не брали за это почти никакой платы, так разве пустяки какие-нибудь.
Был он из тех, которые никогда
не могли разбогатеть и поправиться и которые у нас брались сторожить майданы, простаивая по целым ночам в сенях на морозе, прислушиваясь к
каждому звуку на дворе на случай плац-майора, и брали за это по пяти копеек серебром чуть
не за всю ночь, а в случае просмотра теряли все и отвечали спиной.
Наконец, майор догадался, что его надувают, и, убедившись вполне, что портрет
не оканчивается, а, напротив, с
каждым днем всё более и более становится на него непохожим, рассердился, исколотил художника и сослал его за наказание в острог, на черную работу.
Один был ужасно чему-то рад и весел, пел и чуть
не танцевал дорогой, прибрякивая с
каждым прыжком кандалами.
«Так вот друг, которого мне посылает судьба!» — подумал я, и
каждый раз, когда потом, в это первое тяжелое и угрюмое время, я возвращался с работы, то прежде всего,
не входя еще никуда, я спешил за казармы, со скачущим передо мной и визжащим от радости Шариком, обхватывал его голову и целовал, целовал ее, и какое-то сладкое, а вместе с тем и мучительно горькое чувство щемило мне сердце.
Если он замечал, например, что я ищу уединения, то, поговорив со мной минуты две, тотчас же оставлял меня и
каждый раз благодарил за внимание, чего, разумеется,
не делал никогда и ни с кем из всей каторги.
Я даже и теперь
не могу решить: чего именно ему от меня хотелось, зачем он лез ко мне
каждый день?
И странное дело: несколько лет сряду я знал потом Петрова, почти
каждый день говорил с ним; всё время он был ко мне искренно привязан (хоть и решительно
не знаю за что), — и во все эти несколько лет, хотя он и жил в остроге благоразумно и ровно ничего
не сделал ужасного, но я
каждый раз, глядя на него и разговаривая с ним, убеждался, что М. был прав и что Петров, может быть, самый решительный, бесстрашный и
не знающий над собою никакого принуждения человек.
Он любил париться до отупения, до бесчувственности, и
каждый раз, когда случается мне теперь, перебирая старые воспоминания, вспомнить и о нашей каторжной бане (которая стоит того, чтоб об ней
не забыть), то на первый план картины тотчас же выступает передо мною лицо блаженнейшего и незабвенного Исая Фомича, товарища моей каторги и сожителя по казарме.
Как теперь вижу Исая Фомича, когда он в субботу слоняется, бывало, без дела по всему острогу, всеми силами стараясь ничего
не делать, как это предписано в субботу по закону. Какие невозможные анекдоты рассказывал он мне
каждый раз, когда приходил из своей молельни; какие ни на что
не похожие известия и слухи из Петербурга приносил мне, уверяя, что получил их от своих жидков, а те из первых рук.
Пара подкандальников стоит
не менее шести гривен серебром, а между тем
каждый арестант заводит их себе на свой счет, разумеется, потому что без подкандальников невозможно ходить.
Щи вышли славные; отпущено было для такого дня чуть
не по фунту говядины на
каждого арестанта.
Весь этот бедный народ хотел повеселиться, провесть весело великий праздник — и, господи! какой тяжелый и грустный был этот день чуть
не для
каждого.
Он бродил за ним, как тень, привязывался к
каждому его слову, ломал свои руки, обколотил их чуть
не в кровь об стены и об нары и страдал, видимо страдал от убеждения, что Варламов «все врет»!
В продолжение праздника обыкновенно
каждый день, перед вечером, посылали из острога с покорнейшей просьбой к караульному офицеру: «позволить театр и
не запирать подольше острога», прибавляя, что и вчера был театр и долго
не запирался, а беспорядков никаких
не было.
Приедет дежурный: «Где караульный офицер?» — «Пошел в острог арестантов считать, казармы запирать», — ответ прямой, и оправдание прямое. Таким образом, караульные офицеры
каждый вечер в продолжение всего праздника позволяли театр и
не запирали казарм вплоть до вечерней зари. Арестанты и прежде знали, что от караула
не будет препятствия, и были покойны.
Сев за стол, он начинает есть с жадностью и вздрагивает с
каждым шагом барина, чтоб тот
не заметил его проделок; чуть тот повернется на месте, он прячется под стол и тащит с собой курицу.
Если сочинили их
не сами арестанты, то по крайней мере в
каждую из них положили своего.
Кровати были деревянные, окрашенные зеленой краской, слишком знакомые всем и
каждому у нас на Руси, — те самые кровати, которые, по какому-то предопределению, никак
не могут быть без клопов.
Трубки же и кисеты, которые были почти у
каждого,
не исключая даже и чахоточных, прятались под койки.
Больному собирают сзади на шее кожу рукой, сколько можно захватить, протыкают все захваченное тело ножом, отчего происходит широкая и длинная рана по всему затылку, и продевают в эту рану холстинную тесемку, довольно широкую, почти в палец; потом
каждый день, в определенный час, эту тесемку передергивают в ране, так что как будто вновь ее разрезают, чтоб рана вечно гноилась и
не заживала.
«Меня за все били, Александр Петрович, — говорил он мне раз, сидя на моей койке, под вечер, перед огнями, — за все про все, за что ни попало, били лет пятнадцать сряду, с самого того дня, как себя помнить начал,
каждый день по нескольку раз;
не бил, кто
не хотел; так что я под конец уж совсем привык».
Он самодовольно обходит ряды и подтверждает усиленно, чтобы
каждый исполнял свое дело рачительно, совестливо,
не то…
— Видишь что, любезный, — говорит он, — накажу я тебя как следует, потому ты и стоишь того. Но вот что я для тебя, пожалуй, сделаю: к прикладам я тебя
не привяжу. Один пойдешь, только по-новому: беги что есть силы через весь фрунт! Тут хоть и
каждая палка ударит, да ведь дело-то будет короче, как думаешь? Хочешь испробовать?
Теперь и мне пришлось стоять на этих же местах, даже и
не на этих; мы были закованные и ошельмованные; от нас все сторонились, нас все даже как будто боялись, нас
каждый раз оделяли милостыней, и, помню, мне это было даже как-то приятно, какое-то утонченное, особенное ощущение сказывалось в этом странном удовольствии.
Не то хоть всю жизнь свою знайтесь с народом, хоть сорок лет сряду
каждый день сходитесь с ним, по службе, например, в условно-административных формах, или даже так, просто по-дружески, в виде благодетеля и в некотором смысле отца, — никогда самой сущности
не узнаете.
Никогда еще я
не был до сих пор так оскорблен в остроге, и в этот раз мне было очень тяжело. Но я попал в такую минуту. В сенях в кухне мне встретился Т-вский, из дворян, твердый и великодушный молодой человек, без большого образования и любивший ужасно Б. Его из всех других различали каторжные и даже отчасти любили. Он был храбр, мужествен и силен, и это как-то выказывалось в
каждом жесте его.
И я, наконец, скрепился: я ждал, я отсчитывал
каждый день и, несмотря на то, что оставалось их тысячу, с наслаждением отсчитывал по одному, провожал, хоронил его и с наступлением другого дня рад был, что остается уже
не тысяча дней, а девятьсот девяносто девять.
Пионер чуть
не заплакал, провожая меня и товарища моего из острога, и когда мы потом, уже по выходе, еще целый месяц жили в этом городе, в одном казенном здании, он почти
каждый день заходил к нам, так только, чтоб поглядеть на нас.