Неточные совпадения
Сделав такое важное открытие,
господин Голядкин судорожно закрыл глаза,
как бы сожалея о недавнем сне и желая его воротить на минутку.
Чиновники же,
как показалось
господину Голядкину, были тоже, с своей стороны, в крайнем недоумении, встретив таким образом своего сотоварища; даже один из них указал пальцем на г-на Голядкина.
Так
как, с своей стороны,
господин Голядкин почти всегда как-то некстати опадал и терялся в те мгновения, в которые случалось ему абордировать [Абордировать (франц. aborder) — подступать вплотную.] кого-нибудь ради собственных делишек своих, то и теперь, не приготовив первой фразы, бывшей для него в таких случаях настоящим камнем преткновения, сконфузился препорядочно, что-то пробормотал, — впрочем, кажется, извинение, — и, не зная, что далее делать, взял стул и сел.
Сверх того, этот взгляд вполне выражал независимость
господина Голядкина, то есть говорил ясно, что
господин Голядкин совсем ничего, что он сам по себе,
как и все, и что его изба во всяком случае с краю.
Господин Голядкин, все еще улыбаясь, поспешил заметить, что ему кажется, что он,
как и все, что он у себя, что развлечения у него,
как и у всех… что он, конечно, может ездить в театр, ибо тоже,
как и все, средства имеет, что днем он в должности, а вечером у себя, что он совсем ничего; даже заметил тут же мимоходом, что он, сколько ему кажется, не хуже других, что он живет дома, у себя на квартире, и что, наконец, у него есть Петрушка. Тут
господин Голядкин запнулся.
— Я говорю, чтоб вы меня извинили, Крестьян Иванович, в том, что я, сколько мне кажется, не мастер красно говорить, — сказал
господин Голядкин полуобиженным тоном, немного сбиваясь и путаясь. — В этом отношении я, Крестьян Иванович, не так,
как другие, — прибавил он с какою-то особенною улыбкою, — и много говорить не умею; придавать слогу красоту не учился. Зато я, Крестьян Иванович, действую; зато я действую, Крестьян Иванович!
— Гм…
Как же это… вы действуете? — отозвался Крестьян Иванович. Затем, на минутку, последовало молчание. Доктор как-то странно и недоверчиво взглянул на
господина Голядкина.
Господин Голядкин тоже в свою очередь довольно недоверчиво покосился на доктора.
А между тем, покамест говорил это все
господин Голядкин, в нем произошла какая-то странная перемена. Серые глаза его как-то странно блеснули, губы его задрожали, все мускулы, все черты лица его заходили, задвигались. Сам он весь дрожал. Последовав первому движению своему и остановив руку Крестьяна Ивановича,
господин Голядкин стоял теперь неподвижно,
как будто сам не доверяя себе и ожидая вдохновения для дальнейших поступков.
— Полноте, полноте! я вам говорю, полноте! — отвечал довольно строго Крестьян Иванович на выходку
господина Голядкина, еще раз усаживая его на место. — Ну, что у вас? расскажите мне, что у вас есть там теперь неприятного, — продолжал Крестьян Иванович, — и о
каких врагах говорите вы? Что у вас есть там такое?
— Один из ваших коротких знакомых… а!
как же это? — сказал Крестьян Иванович, внимательно взглянув на
господина Голядкина.
— Жил, Крестьян Иванович, жил, жил и прежде.
Как же не жить! — отвечал
господин Голядкин, сопровождая слова свои маленьким смехом и немного смутив ответом своим Крестьяна Ивановича.
Какое-то странное и крайне неприятное ощущение охватило всего
господина Голядкина.
«Этот доктор глуп, — подумал
господин Голядкин, забиваясь в карету, — крайне глуп. Он, может быть, и хорошо своих больных лечит, а все-таки… глуп,
как бревно».
Господин Голядкин уселся. Петрушка крикнул: «Пошел!» — и карета покатилась опять на Невский проспект.
Так
как для
господина Голядкина было еще довольно рано, то он и приказал своему кучеру остановиться возле одного известного ресторана на Невском проспекте, о котором доселе он знал лишь понаслышке, вышел из кареты и побежал закусить, отдохнуть и выждать известное время.
Закусив так,
как закусывает человек, у которого в перспективе богатый званый обед, то есть перехватив кое-что, чтобы,
как говорится, червячка заморить, и выпив одну рюмочку водки,
господин Голядкин уселся в креслах и, скромно осмотревшись кругом, мирно пристроился к одной тощей национальной газетке.
— Я вам скажу,
господа, по-дружески, — сказал, немного помолчав, наш герой,
как будто (так уж и быть) решившись открыть что-то чиновникам, — вы,
господа, все меня знаете, но до сих пор знали только с одной стороны. Пенять в этом случае не на кого, и отчасти, сознаюсь, я был сам виноват.
«Обед у них начнется не раньше
как в пятом или даже в пять часов, — думал
господин Голядкин, — не рано ль теперь?
Заметно было, что он готовился к чему-то весьма хлопотливому, чтоб не сказать более, шептал про себя, жестикулировал правой рукой, беспрерывно поглядывал в окна кареты, так что, смотря теперь на
господина Голядкина, право бы, никто не сказал, что он сбирается хорошо пообедать, запросто, да еще в своем семейном кругу, — сан-фасон,
как между порядочными людьми говорится.
День, торжественный день рождения Клары Олсуфьевны, единородной дочери статского советника Берендеева, в óно время благодетеля
господина Голядкина, — день, ознаменовавшийся блистательным, великолепным званым обедом, таким обедом,
какого давно не видали в стенах чиновничьих квартир у Измайловского моста и около, — обедом, который походил более на какой-то пир вальтасаровский, чем на обед, — который отзывался чем-то вавилонским в отношении блеска, роскоши и приличия с шампанским-клико, с устрицами и плодами Елисеева и Милютиных лавок, со всякими упитанными тельцами и чиновною табелью о рангах, — этот торжественный день, ознаменовавшийся таким торжественным обедом, заключился блистательным балом, семейным, маленьким, родственным балом, но все-таки блистательным в отношении вкуса, образованности и приличия.
Да и
как, спрошу я,
как могу я, скромный повествователь весьма, впрочем, любопытных в своем роде приключений
господина Голядкина, —
как могу я изобразить эту необыкновенную и благопристойную смесь красоты, блеска, приличия, веселости, любезной солидности и солидной любезности, резвости, радости, все эти игры и смехи всех этих чиновных дам, более похожих на фей, чем на дам, — говоря в выгодном для них отношении, — с их лилейно-розовыми плечами и личиками, с их воздушными станами, с их резво-игривыми, гомеопатическими, говоря высоким слогом, ножками?
Цитировав,
как уже сказано было, весьма кстати фразу бывшего французского министра Виллеля,
господин Голядкин тут же, неизвестно почему, припомнил и о бывшем турецком визире Марцимирисе, равно
как и о прекрасной маркграфине Луизе, историю которых читал он тоже когда-то в книжке.
Иду, да и только!» Разрешив таким образом свое положение,
господин Голядкин быстро подался вперед, словно пружину
какую кто тронул в нем; с двух шагов очутился в буфетной, сбросил шинель, снял свою шляпу, поспешно сунул это все в угол, оправился и огладился; потом… потом двинулся в чайную, из чайной юркнул еще в другую комнату, скользнул почти незаметно между вошедшими в азарт игроками; потом… потом… тут
господин Голядкин позабыл все, что вокруг него делается, и, прямо
как снег на голову, явился в танцевальную залу.
Все, что ходило, шумело, говорило, смеялось, вдруг,
как бы по мановению
какому, затихло и мало-помалу столпилось около
господина Голядкина.
Господин Голядкин, впрочем,
как бы ничего не слыхал, ничего не видал, он не мог смотреть… он ни на что не мог смотреть; он опустил глаза в землю да так и стоял себе, дав себе, впрочем, мимоходом, честное слово каким-нибудь образом застрелиться в эту же ночь.
Впрочем,
господин Голядкин чувствовал, что его
как будто бы подмывает что-то,
как будто он колеблется, падает.
«На этом
господине парик, — подумал
господин Голядкин, — а если снять этот парик, так будет голая голова, точь-в-точь
как ладонь моя голая».
Господин Голядкин вздрогнул, Герасимыч отшатнулся назад, все, что ни было в зале, заволновалось,
как море, и Владимир Семенович уже несся в первой паре с Кларой Олсуфьевной, а красивый поручик с княжной Чевчехановой.
Прорываемые ветром струи дождевой воды прыскали чуть-чуть не горизонтально, словно из пожарной трубы, и кололи и секли лицо несчастного
господина Голядкина,
как тысячи булавок и шпилек.
Итак, один только
господин Голядкин, один с своим отчаянием, трусил в это время по тротуару Фонтанки своим обыкновенным мелким и частым шажком, спеша добежать
как можно скорее в свою Шестилавочную улицу, в свой четвертый этаж, к себе на квартиру.
Хотя снег, дождь и все то, чему даже имени не бывает, когда разыграется вьюга и хмара под петербургским ноябрьским небом, разом вдруг атаковали и без того убитого несчастиями
господина Голядкина, не давая ему ни малейшей пощады и отдыха, пронимая его до костей, залепляя глаза, продувая со всех сторон, сбивая с пути и с последнего толка, хоть все это разом опрокинулось на
господина Голядкина,
как бы нарочно сообщась и согласясь со всеми врагами его отработать ему денек, вечерок и ночку на славу, — несмотря на все это,
господин Голядкин остался почти нечувствителен к этому последнему доказательству гонения судьбы: так сильно потрясло и поразило его все происшедшее с ним несколько минут назад у
господина статского советника Берендеева!
Если б теперь посторонний, неинтересованный какой-нибудь наблюдатель взглянул бы так себе, сбоку, на тоскливую побежку
господина Голядкина, то и тот бы разом проникнулся всем страшным ужасом его бедствий и непременно сказал бы, что
господин Голядкин глядит теперь так,
как будто сам от себя куда-то спрятаться хочет,
как будто сам от себя убежать куда-нибудь хочет.
Только что сказал или подумал это
господин Голядкин,
как увидел впереди себя идущего ему навстречу прохожего, тоже, вероятно,
как и он, по какому-нибудь случаю запоздалого.
Он тоже шел торопливо, тоже,
как и
господин Голядкин, был одет и укутан с головы до ног и так же,
как и он, дробил и семенил по тротуару Фонтанки частым, мелким шажком, немного с притрусочкой.
Незнакомец молча и с досадою повернулся и быстро пошел своею дорогою,
как будто спеша нагнать потерянные две секунды с
господином Голядкиным.
Господин Голядкин не питал даже ни ненависти, ни вражды, ни даже никакой самой легкой неприязни к этому человеку, даже напротив, казалось бы, — а между тем (и в этом-то вот обстоятельстве была главная сила), а между тем ни за
какие сокровища мира не желал бы встретиться с ним и особенно встретиться так,
как теперь, например.
Скажем более:
господин Голядкин знал вполне этого человека; он даже знал,
как зовут его,
как фамилия этого человека; а между тем ни за что, и опять-таки ни за
какие сокровища в мире, не захотел бы назвать его, согласиться признать, что вот, дескать, его так-то зовут, что он так-то по батюшке и так по фамилии.
Какая-то затерянная собачонка, вся мокрая и издрогшая, увязалась за
господином Голядкиным и тоже бежала около него бочком, торопливо, поджав хвост и уши, по временам робко и понятливо на него поглядывая.
Почти в то же самое мгновение поспел и
господин Голядкин и,
как стрелка, влетел под ворота.
Ночной приятель его был не кто иной,
как он сам, — сам
господин Голядкин, другой
господин Голядкин, но совершенно такой же,
как и он сам, — одним словом, что называется, двойник его во всех отношениях.
Как тут судьба поймала
господина Голядкина: не успел он пожелать,
как сомнения его вдруг разрешились, но зато самым странным и самым неожиданным образом.
Дверь из другой комнаты вдруг скрипнула тихо и робко,
как бы рекомендуя тем, что входящее лицо весьма незначительно, и чья-то фигура, впрочем весьма знакомая
господину Голядкину, застенчиво явилась перед самым тем столом, за которым помещался герой наш.
Первым движением
господина Голядкина было быстро осмотреться кругом, — нет ли там
какого шушуканья, не отливается ли на этот счет какая-нибудь острота канцелярская, не искривилось ли чье лицо удивлением, не упал ли, наконец, кто-нибудь под стол от испуга.
Господин Голядкин взглянул на Антона Антоновича, и так
как, по всей вероятности, физиономия нашего героя вполне отзывалась его настоящим и гармонировала со всем смыслом дела, следовательно в некотором отношении была весьма замечательна, то добрый Антон Антонович, отложив перо в сторону, с каким-то необыкновенным участием осведомился о здоровье
господина Голядкина.
— Да, Антон Антонович, я знаю, что существуют такие поветрия… Я, Антон Антонович, не оттого, — продолжал
господин Голядкин, пристально вглядываясь в Антона Антоновича, — я, видите ли, Антон Антонович, даже не знаю,
как вам, то есть я хочу сказать, с которой стороны за это дело приняться, Антон Антонович…
— Что-с? Я вас… знаете ли… я, признаюсь вам, не так-то хорошо понимаю; вы… знаете, вы объяснитесь подробнее, в
каком отношении вы здесь затрудняетесь, — сказал Антон Антонович, сам затрудняясь немножко, видя, что у
господина Голядкина даже слезы на глазах выступили.
—
Как? — вскрикнул
господин Голядкин.
Господин Голядкин остолбенел от изумления, и на время у него язык отнялся. Так легко трактовать такую безобразную, невиданную вещь, вещь действительно редкую в своем роде, вещь, которая поразила бы даже самого неинтересованного наблюдателя, говорить о фамильном сходстве тогда, когда тут видно,
как в зеркале!
«Так
как же это? — думал про себя
господин Голядкин.
Ему даже пришло было в голову самому как-нибудь подбиться к чиновникам, забежать вперед зайцем, даже (там как-нибудь при выходе из должности или подойдя
как будто бы за делами) между разговором, и намекнуть, что вот, дескать,
господа, так и так, вот такое-то сходство разительное, обстоятельство странное, комедия пасквильная, — то есть подтрунить самому над всем этим, да и зондировать таким образом глубину опасности.
Нет, уж лучше мы с тобой потерпим, Яков Петрович, подождем да потерпим!» Тем не менее, и
как мы уже упомянули,
господин Голядкин возродился полной надеждой, точно из мертвых воскрес.