Неточные совпадения
Сделав такое важное открытие, господин Голядкин судорожно закрыл
глаза, как бы сожалея о недавнем сне и желая его воротить
на минутку.
Очень обрадовавшись тому, что все идет хорошо, господин Голядкин поставил зеркало
на прежнее место, а сам, несмотря
на то что был босиком и сохранял
на себе тот костюм, в котором имел обыкновение отходить ко сну, подбежал к окошку и с большим участием начал что-то отыскивать
глазами на дворе дома,
на который выходили окна квартиры его.
Немного озадаченный, Крестьян Иванович
на мгновение будто прирос к своему креслу и, потерявшись, смотрел во все
глаза господину Голядкину, который таким же образом смотрел
на него.
Входившие господа были: Андрей Филиппович и племянник его, Владимир Семенович. Оба они с недоумением посмотрели
на господина Голядкина. Андрей Филиппович хотел было что-то заговорить, но господин Голядкин уже решился; он уже выходил из прихожей Олсуфия Ивановича, опустив
глаза, покраснев, улыбаясь, с совершенно потерянной физиономией.
Господин Голядкин, впрочем, как бы ничего не слыхал, ничего не видал, он не мог смотреть… он ни
на что не мог смотреть; он опустил
глаза в землю да так и стоял себе, дав себе, впрочем, мимоходом, честное слово каким-нибудь образом застрелиться в эту же ночь.
С этою целью он приковал свой взгляд к обшлагам своего вицмундира, потом поднял
глаза и остановил их
на одном весьма почтенной наружности господине.
Машинально осмотрелся кругом: ему пришло было
на мысль как-нибудь, этак под рукой, бочком, втихомолку улизнуть от греха, этак взять — да и стушеваться, то есть сделать так, как будто бы он ни в одном
глазу, как будто бы вовсе не в нем было и дело.
Наконец он почувствовал, что
на него надевают шинель, что ему нахлобучили
на глаза шляпу; что, наконец, — он почувствовал себя в сенях, в темноте и
на холоде, наконец и
на лестнице.
Он сорвался с места,
на котором доселе стоял, как прикованный, и стремглав бросился вон, куда-нибудь,
на воздух,
на волю, куда
глаза глядят…
Хотя снег, дождь и все то, чему даже имени не бывает, когда разыграется вьюга и хмара под петербургским ноябрьским небом, разом вдруг атаковали и без того убитого несчастиями господина Голядкина, не давая ему ни малейшей пощады и отдыха, пронимая его до костей, залепляя
глаза, продувая со всех сторон, сбивая с пути и с последнего толка, хоть все это разом опрокинулось
на господина Голядкина, как бы нарочно сообщась и согласясь со всеми врагами его отработать ему денек, вечерок и ночку
на славу, — несмотря
на все это, господин Голядкин остался почти нечувствителен к этому последнему доказательству гонения судьбы: так сильно потрясло и поразило его все происшедшее с ним несколько минут назад у господина статского советника Берендеева!
Положение его в это мгновение походило
на положение человека, стоящего над страшной стремниной, когда земля под ним обрывается, уж покачнулась, уж двинулась, в последний раз колышется, падает, увлекает его в бездну, а между тем у несчастного нет ни силы, ни твердости духа отскочить назад, отвесть свои
глаза от зияющей пропасти; бездна тянет его, и он прыгает, наконец, в нее сам, сам ускоряя минуту своей же погибели.
Они там — пускай себе как хотят; а я бы сегодня здесь подождал, собрался бы с силами, оправился бы, размыслил получше обо всем этом деле, да потом улучил бы минутку, да всем им как снег
на голову, а сам ни в одном
глазу».
— Что-с? Я вас… знаете ли… я, признаюсь вам, не так-то хорошо понимаю; вы… знаете, вы объяснитесь подробнее, в каком отношении вы здесь затрудняетесь, — сказал Антон Антонович, сам затрудняясь немножко, видя, что у господина Голядкина даже слезы
на глазах выступили.
Вдруг господин Голядкин умолк, осекся и как лист задрожал, даже закрыл
глаза на мгновение.
Все старание господина Голядкина было как можно плотнее закутаться, зарыться в шинель и нахлобучить
на глаза шляпу до последней возможности.
Что-то униженное, забитое и запуганное выражалось во всех жестах его, так что он, если позволит сравнение, довольно походил в эту минуту
на того человека, который, за неимением своего платья, оделся в чужое: рукава лезут наверх, талия почти
на затылке, а он то поминутно оправляет
на себе короткий жилетишко, то виляет бочком и сторонится, то норовит куда-нибудь спрятаться, то заглядывает всем в
глаза и прислушивается, не говорят ли чего люди о его обстоятельствах, не смеются ли над ним, не стыдятся ли его, — и краснеет человек, и теряется человек, и страдает амбиция…
Если же как-нибудь, по ошибке, заходил мнением своим в контру господину Голядкину и потом замечал, что сбился с дороги, то тотчас же поправлял свою речь, объяснялся и давал немедленно знать, что он все разумеет точно таким же образом, как хозяин его, мыслит так же, как он, и смотрит
на все совершенно такими же
глазами, как и он.
Со слезами
на глазах обнял своего гостя господин Голядкин и, расчувствовавшись, наконец, вполне, сам посвятил своего гостя в некоторые секреты и тайны свои, причем речь сильно напиралась
на Андрея Филипповича и
на Клару Олсуфьевну.
Петрушка сначала не отвечал ничего, даже не посмотрел
на своего барина, а поворотил свои
глаза в угол направо, так что господин Голядкин сам принужден был взглянуть в угол направо.
— Дурак ты; да ведь я твой барин, Петрушка, — проговорил господин Голядкин прерывистым голосом и во все
глаза смотря
на своего служителя.
— Тут господин Голядкин-младший, улыбнувшись немного, — официально и форменно улыбнувшись, хотя вовсе не так, как бы следовало (потому что ведь во всяком случае он одолжен же был благодарностью господину Голядкину-старшему), итак, улыбнувшись официально и форменно, прибавил, что он с своей стороны весьма рад, что господин Голядкин хорошо почивал; потом наклонился немного, посеменил немного
на месте, поглядел направо, налево, потом опустил
глаза в землю, нацелился в боковую дверь и, прошептав скороговоркой, что он по особому поручению, юркнул в соседнюю комнату.
— Да-с. Это все так-с, и по крайнему моему разумению отдаю полную справедливость рассуждению вашему; но позвольте же и мне вам, Яков Петрович, заметить, что личности в хорошем обществе не совсем позволительны-с; что за
глаза я, например, готов внести, — потому что за
глаза и кого ж не бранят! — но в
глаза, воля ваша, и я, сударь мой, например, себе дерзостей говорить не позволю. Я, сударь мой, поседел
на государственной службе и дерзостей
на старости лет говорить себе не позволю-с…
Потом, и прежде чем герой наш успел мало-мальски прийти в себя от последней атаки, господин Голядкин-младший вдруг (предварительно отпустив только улыбочку окружавшим их зрителям) принял
на себя вид самый занятой, самый деловой, самый форменный, опустил
глаза в землю, съежился, сжался и, быстро проговорив «по особому поручению», лягнул своей коротенькой ножкой и шмыгнул в соседнюю комнату.
Освободившись, он бросился с лестницы, оглянулся кругом, увидев извозчика, подбежал к нему, сел
на дрожки и в одно мгновение скрылся из
глаз господина Голядкина-старшего.
Господин Голядкин взял шляпу, хотел было мимоходом маленько оправдаться в
глазах Петрушки, чтоб не подумал чего Петрушка особенного, — что вот, дескать, такое-то обстоятельство, что вот шляпу позабыл и т. д., — но так как Петрушка и глядеть не хотел и тотчас ушел, то и господин Голядкин без дальнейших объяснений надел свою шляпу, сбежал с лестницы и, приговаривая, что все, может быть, к лучшему будет и что дело устроится как-нибудь, хотя чувствовал, между прочим, даже у себя в пятках озноб, вышел
на улицу, нанял извозчика и полетел к Андрею Филипповичу.
Ну, голоден человек, так и съел одиннадцать пирожков; ну, и пусть ест себе
на здоровье; ну, и дивиться тут нечему и смеяться тут нечему…» Вдруг как будто что-то кольнуло господина Голядкина; он поднял
глаза и — разом понял загадку, понял все колдовство; разом разрешились все затруднения…
Однако же
на последней ступеньке он остановился как вкопанный и вдруг покраснел так, что даже слезы выступили у него
на глазах от припадка страдания амбиции.
Перечитав последний раз письмо, господин Голядкин сложил его, запечатал и позвал Петрушку. Петрушка явился, по обыкновению своему, с заспанными
глазами и
на что-то крайне сердитый.
Вдруг
глаза его остановились
на одном предмете, в высочайшей степени возбудившем его внимание.
И только что господин Голядкин начинал было подходить к Андрею Филипповичу, чтоб перед ним, каким-нибудь образом, так или этак, оправдаться и доказать ему, что он вовсе не таков, как его враги расписали, что он вот такой-то да сякой-то и даже обладает, сверх обыкновенных, врожденных качеств своих, вот тем-то и тем-то; но как тут и являлось известное своим неблагопристойным направлением лицо и каким-нибудь самым возмущающим душу средством сразу разрушало все предначинания господина Голядкина, тут же, почти
на глазах же господина Голядкина, очерняло досконально его репутацию, втаптывало в грязь его амбицию и потом немедленно занимало место его
на службе и в обществе.
Не помня себя, в стыде и в отчаянии, бросился погибший и совершенно справедливый господин Голядкин куда
глаза глядят,
на волю судьбы, куда бы ни вынесло; но с каждым шагом его, с каждым ударом ноги в гранит тротуара, выскакивало, как будто из-под земли, по такому же точно, совершенно подобному и отвратительному развращенностию сердца — господину Голядкину.
Так это, стало быть, она только стратегическую диверсию делала, указывая мне
на Измайловский мост, —
глаза отводила, смущала меня (негодная ведьма!) и вот таким-то образом подкопы вела!!!
— Ничего-с, хорошо-с, — отвечал писарь, во все
глаза смотря
на господина Голядкина.
Толстая же немка, с своей стороны, смотрела
на обоих своих посетителей оловянно-бессмысленными
глазами, очевидно не понимая русского языка и приветливо улыбаясь.
Не забыв расплатиться с извозчиком, бросился господин Голядкин
на улицу и побежал что есть мочи куда
глаза глядят.
Очнувшись, герой наш заметил, что стоит посреди комнаты и почти неприличным, невежливым образом смотрит
на одного весьма почтенной наружности старичка, который, пообедав и помолясь перед образом Богу, уселся опять и, с своей стороны, тоже не сводил
глаз с господина Голядкина.
Когда наш герой вошел, то почувствовал, что как будто ослеп, ибо решительно ничего не видал. Мелькнули, впрочем, две-три фигуры в
глазах: «Ну да это гости», — мелькнуло у господина Голядкина в голове. Наконец наш герой стал ясно отличать звезду
на черном фраке его превосходительства, потом, сохраняя постепенность, перешел и к черному фраку, наконец, получил способность полного созерцания…
Тут в недоумении своем опустил он
глаза в землю и, к крайнему своему изумлению, увидел
на сапогах его превосходительства значительное белое пятно.
Ему показалось даже, что слеза блеснула в тусклых взорах Олсуфия Ивановича; он поднял
глаза и увидел, что и
на ресницах Клары Олсуфьевны, тут же стоявшей, тоже как будто блеснула слезинка, — что и в
глазах Владимира Семеновича тоже как будто бы было что-то подобное, — что, наконец, ненарушимое и спокойное достоинство Андрея Филипповича тоже стоило общего слезящегося участия, — что, наконец, юноша, когда-то весьма походивший
на важного советника, уже горько рыдал, пользуясь настоящей минутой…
Впрочем, он задыхался, он чувствовал, что его так теснит, теснит; что все эти
глаза,
на него обращенные, как-то гнетут и давят его…
Замирая от ужаса, оглянулся господин Голядкин назад: вся ярко освещенная лестница была унизана народом; любопытные
глаза глядели
на него отвсюду; сам Олсуфий Иванович председал
на самой верхней площадке лестницы, в своих покойных креслах, и внимательно, с сильным участием смотрел
на все совершавшееся.
Вдруг он обмер: два огненные
глаза смотрели
на него в темноте, и зловещею, адскою радостию блестели эти два
глаза.