Неточные совпадения
Факт этот истинный, и
надо думать,
что в нашей русской жизни, в два или три последние поколения, таких или однородных с ним фактов происходило немало.
Федор Павлович заметил тогда, с первого разу (и это
надо запомнить),
что Митя имеет о своем состоянии понятие преувеличенное и неверное.
Заметить
надо,
что он даже и попытки не захотел тогда сделать списаться с отцом, — может быть, из гордости, из презрения к нему, а может быть, вследствие холодного здравого рассуждения, подсказавшего ему,
что от папеньки никакой чуть-чуть серьезной поддержки не получит.
«Он горд, — говорил он нам тогда про него, — всегда добудет себе копейку, у него и теперь есть деньги на заграницу —
чего ж ему здесь
надо?
Надо думать,
что в этот-то период своей жизни он и развил в себе особенное уменье сколачивать и выколачивать деньгу.
Старец этот, как я уже объяснил выше, был старец Зосима; но
надо бы здесь сказать несколько слов и о том,
что такое вообще «старцы» в наших монастырях, и вот жаль,
что чувствую себя на этой дороге не довольно компетентным и твердым.
Надо заметить,
что Алеша, живя тогда в монастыре, был еще ничем не связан, мог выходить куда угодно хоть на целые дни, и если носил свой подрясник, то добровольно, чтобы ни от кого в монастыре не отличаться.
Идем к исправнику, потому
что его
надо было кой о
чем попросить и откушать к нам позвать.
И не утешайся, и не
надо тебе утешаться, не утешайся и плачь, только каждый раз, когда плачешь, вспоминай неуклонно,
что сыночек твой — есть единый от ангелов Божиих — оттуда на тебя смотрит и видит тебя, и на твои слезы радуется, и на них Господу Богу указывает.
— Но
что же делать?
Что же в таком случае делать? Тут
надо в отчаяние прийти?
А Дмитрий Федорович хочет эту крепость золотым ключом отпереть, для
чего он теперь
надо мной и куражится, хочет с меня денег сорвать, а пока уж тысячи на эту обольстительницу просорил; на то и деньги занимает беспрерывно, и, между прочим, у кого, как вы думаете?
— Я нарочно и сказал, чтобы вас побесить, потому
что вы от родства уклоняетесь, хотя все-таки вы родственник, как ни финтите, по святцам докажу; за тобой, Иван Федорович, я в свое время лошадей пришлю, оставайся, если хочешь, и ты. Вам же, Петр Александрович, даже приличие велит теперь явиться к отцу игумену,
надо извиниться в том,
что мы с вами там накутили…
— К несчастию, я действительно чувствую себя почти в необходимости явиться на этот проклятый обед, — все с тою же горькою раздражительностью продолжал Миусов, даже и не обращая внимания,
что монашек слушает. — Хоть там-то извиниться
надо за то,
что мы здесь натворили, и разъяснить,
что это не мы… Как вы думаете?
— Да,
надо разъяснить,
что это не мы. К тому же батюшки не будет, — заметил Иван Федорович.
—
Чего же ты снова? — тихо улыбнулся старец. — Пусть мирские слезами провожают своих покойников, а мы здесь отходящему отцу радуемся. Радуемся и молим о нем. Оставь же меня. Молиться
надо. Ступай и поспеши. Около братьев будь. Да не около одного, а около обоих.
Надо заметить,
что он действительно хотел было уехать и действительно почувствовал невозможность, после своего позорного поведения в келье старца, идти как ни в
чем не бывало к игумену на обед.
— Ну не говорил ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, —
что это фон Зон!
Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как ты вырвался оттуда?
Что ты там нафонзонил такого и как ты-то мог от обеда уйти? Ведь
надо же медный лоб иметь! У меня лоб, а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
Войдя в избу, где собрался причт и пришли гости и, наконец, сам Федор Павлович, явившийся лично в качестве восприемника, он вдруг заявил,
что ребенка «не
надо бы крестить вовсе», — заявил не громко, в словах не распространялся, еле выцеживал по словечку, а только тупо и пристально смотрел при этом на священника.
Очень бы
надо примолвить кое-что и о нем специально, но мне совестно столь долго отвлекать внимание моего читателя на столь обыкновенных лакеев, а потому и перехожу к моему рассказу, уповая,
что о Смердякове как-нибудь сойдет само собою в дальнейшем течении повести.
—
Чего шепчу? Ах, черт возьми, — крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым полным голосом, — да
чего же я шепчу? Ну, вот сам видишь, как может выйти вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете и стерегу секрет. Объяснение впредь, но, понимая,
что секрет, я вдруг и говорить стал секретно, и шепчу как дурак, тогда как не
надо. Идем! Вон куда! До тех пор молчи. Поцеловать тебя хочу!
— К ней и к отцу! Ух! Совпадение! Да ведь я тебя для
чего же и звал-то, для
чего и желал, для
чего алкал и жаждал всеми изгибами души и даже ребрами? Чтобы послать тебя именно к отцу от меня, а потом и к ней, к Катерине Ивановне, да тем и покончить и с ней, и с отцом. Послать ангела. Я мог бы послать всякого, но мне
надо было послать ангела. И вот ты сам к ней и к отцу.
Коли
надо, и ей даю, потому
что берут, берут с азартом, в этом
надо признаться, и довольны, и благодарны.
— А когда они прибудут, твои три тысячи? Ты еще и несовершеннолетний вдобавок, а
надо непременно, непременно, чтобы ты сегодня уже ей откланялся, с деньгами или без денег, потому
что я дальше тянуть не могу, дело на такой точке стало. Завтра уже поздно, поздно. Я тебя к отцу пошлю.
Надо прибавить,
что не только в честности его он был уверен, но почему-то даже и любил его, хотя малый и на него глядел так же косо, как и на других, и все молчал.
А ты-то там пред мучителями отрекся, когда больше не о
чем и думать-то было тебе как о вере и когда именно
надо было веру свою показать!
— А
что до того,
что он там про себя надумает, то русского мужика, вообще говоря,
надо пороть.
— Ну так, значит, и я русский человек, и у меня русская черта, и тебя, философа, можно тоже на своей черте поймать в этом же роде. Хочешь, поймаю. Побьемся об заклад,
что завтра же поймаю. А все-таки говори: есть Бог или нет? Только серьезно! Мне
надо теперь серьезно.
Удивить ее
надо до восхищения, до пронзения, до стыда,
что в такую чернявку, как она, такой барин влюбился.
Истинно славно,
что всегда есть и будут хамы да баре на свете, всегда тогда будет и такая поломоечка, и всегда ее господин, а ведь того только и
надо для счастья жизни!
Надо всем стоял, как гора, главный, роковой и неразрешимый вопрос:
чем кончится у отца с братом Дмитрием пред этою страшною женщиной?
Мне вот
что от вас нужно: мне
надо знать ваше собственное, личное последнее впечатление о нем, мне нужно, чтобы вы мне рассказали в самом прямом, неприкрашенном, в грубом даже (о, во сколько хотите грубом!) виде — как вы сами смотрите на него сейчас и на его положение после вашей с ним встречи сегодня?
О, непременно
надо сегодня его успеть разыскать во
что бы ни стало…»
— Войдите, войдите ко мне сюда, — настойчиво и повелительно закричала она, — теперь уж без глупостей! О Господи,
что ж вы стояли и молчали такое время? Он мог истечь кровью, мама! Где это вы, как это вы? Прежде всего воды, воды!
Надо рану промыть, просто опустить в холодную воду, чтобы боль перестала, и держать, все держать… Скорей, скорей воды, мама, в полоскательную чашку. Да скорее же, — нервно закончила она. Она была в совершенном испуге; рана Алеши страшно поразила ее.
Алеша чувствовал каким-то инстинктом,
что такому характеру, как Катерина Ивановна,
надо было властвовать, а властвовать она могла бы лишь над таким, как Дмитрий, и отнюдь не над таким, как Иван.
А для этого
надо было поставить цель,
надо твердо было знать,
что каждому из них хорошо и нужно, а утвердившись в верности цели, естественно, каждому из них и помочь.
— Алексей Федорович, скажите же вы! Мне мучительно
надо знать,
что вы мне скажете! — воскликнула Катерина Ивановна и вдруг залилась слезами. Алеша встал с дивана.
— Я не забыла этого, — приостановилась вдруг Катерина Ивановна, — и почему вы так враждебны ко мне в такую минуту, Катерина Осиповна? — с горьким, горячим упреком произнесла она. —
Что я сказала, то я и подтверждаю. Мне необходимо мнение его, мало того: мне
надо решение его!
Что он скажет, так и будет — вот до какой степени, напротив, я жажду ваших слов, Алексей Федорович… Но
что с вами?
— Да я и сам не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю,
что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том,
что вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может быть, не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, не знаю, как я все это теперь смею, но
надо же кому-нибудь правду сказать… потому
что никто здесь правды не хочет сказать…
Я знаю,
что это бы не
надо мне вам говорить,
что было бы больше достоинства с моей стороны просто выйти от вас; было бы и не так для вас оскорбительно.
Он подозревал,
что тот, может быть, как-нибудь нарочно будет прятаться от него теперь, но во
что бы то ни стало
надо было его разыскать.
— «А спроси, — отвечаю ей, — всех господ офицеров, нечистый ли во мне воздух али другой какой?» И так это у меня с того самого времени на душе сидит,
что намеднись сижу я вот здесь, как теперь, и вижу, тот самый генерал вошел,
что на Святую сюда приезжал: «
Что, — говорю ему, — ваше превосходительство, можно ли благородной даме воздух свободный впускать?» — «Да, отвечает,
надо бы у вас форточку али дверь отворить, по тому самому,
что у вас воздух несвежий».
— А эта, вот
что теперь на меня ножкой топает и паяцем меня давеча обличила, — это тоже ангел Божий во плоти-с и справедливо меня обозвала-с. Пойдемте же, Алексей Федорович, покончить надо-с…
— Его, главное,
надо теперь убедить в том,
что он со всеми нами на равной ноге, несмотря на то,
что он у нас деньги берет, — продолжал в своем упоении Алеша, — и не только на равной, но даже на высшей ноге…
Что в том,
что вы смеетесь и шутите, и
надо мной тоже; напротив, смейтесь, я так этому рад…
— Продолжает лежать в бреду, она не очнулась; ее тетки здесь и только ахают и
надо мной гордятся, а Герценштубе приехал и так испугался,
что я не знала,
что с ним и делать и
чем его спасти, хотела даже послать за доктором.
— Если вы желаете знать, то по разврату и тамошние, и наши все похожи. Все шельмы-с, но с тем,
что тамошний в лакированных сапогах ходит, а наш подлец в своей нищете смердит и ничего в этом дурного не находит. Русский народ
надо пороть-с, как правильно говорил вчера Федор Павлович, хотя и сумасшедший он человек со всеми своими детьми-с.
— Непременно так, полюбить прежде логики, как ты говоришь, непременно чтобы прежде логики, и тогда только я и смысл пойму. Вот
что мне давно уже мерещится. Половина твоего дела сделана, Иван, и приобретена: ты жить любишь. Теперь
надо постараться тебе о второй твоей половине, и ты спасен.
—
Надо справиться. От истерики, впрочем, никогда и никто не умирал. Да и пусть истерика, Бог женщине послал истерику любя. Не пойду я туда вовсе. К
чему лезть опять.
— Сам понимаешь, значит, для
чего. Другим одно, а нам, желторотым, другое, нам прежде всего
надо предвечные вопросы разрешить, вот наша забота. Вся молодая Россия только лишь о вековечных вопросах теперь и толкует. Именно теперь, как старики все полезли вдруг практическими вопросами заниматься. Ты из-за
чего все три месяца глядел на меня в ожидании? Чтобы допросить меня: «Како веруеши али вовсе не веруеши?» — вот ведь к
чему сводились ваши трехмесячные взгляды, Алексей Федорович, ведь так?
— Пожалуй
что и так, — улыбнулся Алеша. — Ты ведь не смеешься теперь
надо мною, брат?