Неточные совпадения
Прибавьте,
что он
был юноша отчасти уже нашего последнего времени, то
есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий ее и верующий в нее, а уверовав, требующий немедленного участия в ней всею
силой души своей, требующий скорого подвига, с непременным желанием хотя бы всем пожертвовать для этого подвига, даже жизнью.
Хотя, к несчастию, не понимают эти юноши,
что жертва жизнию
есть, может
быть, самая легчайшая изо всех жертв во множестве таких случаев и
что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на науку, хотя бы для того только, чтобы удесятерить в себе
силы для служения той же правде и тому же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить, — такая жертва сплошь да рядом для многих из них почти совсем не по
силам.
— Об этом, конечно, говорить еще рано. Облегчение не
есть еще полное исцеление и могло произойти и от других причин. Но если
что и
было, то ничьею
силой, кроме как Божиим изволением. Все от Бога. Посетите меня, отец, — прибавил он монаху, — а то не во всякое время могу: хвораю и знаю,
что дни мои сочтены.
— Деятельной любви? Вот и опять вопрос, и такой вопрос, такой вопрос! Видите, я так люблю человечество,
что, верите ли, мечтаю иногда бросить все, все,
что имею, оставить Lise и идти в сестры милосердия. Я закрываю глаза, думаю и мечтаю, и в эти минуты я чувствую в себе непреодолимую
силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы не могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала собственными руками, я
была бы сиделкой у этих страдальцев, я готова целовать эти язвы…
Но предрекаю,
что в ту даже самую минуту, когда вы
будете с ужасом смотреть на то,
что, несмотря на все ваши усилия, вы не только не подвинулись к цели, но даже как бы от нее удалились, — в ту самую минуту, предрекаю вам это, вы вдруг и достигнете цели и узрите ясно над собою чудодейственную
силу Господа, вас все время любившего и все время таинственно руководившего.
Иностранный преступник, говорят, редко раскаивается, ибо самые даже современные учения утверждают его в мысли,
что преступление его не
есть преступление, а лишь восстание против несправедливо угнетающей
силы.
Справедливо и то,
что было здесь сейчас сказано,
что если бы действительно наступил суд церкви, и во всей своей
силе, то
есть если бы все общество обратилось лишь в церковь, то не только суд церкви повлиял бы на исправление преступника так, как никогда не влияет ныне, но, может
быть, и вправду самые преступления уменьшились бы в невероятную долю.
— А
что ты думаешь, застрелюсь, как не достану трех тысяч отдать? В том-то и дело,
что не застрелюсь. Не в
силах теперь, потом, может
быть, а теперь я к Грушеньке пойду… Пропадай мое сало!
— Гм. Вероятнее,
что прав Иван. Господи, подумать только о том, сколько отдал человек веры, сколько всяких
сил даром на эту мечту, и это столько уж тысяч лет! Кто же это так смеется над человеком? Иван? В последний раз и решительно:
есть Бог или нет? Я в последний раз!
Сам Ришар свидетельствует,
что в те годы он, как блудный сын в Евангелии, желал ужасно
поесть хоть того месива, которое давали откармливаемым на продажу свиньям, но ему не давали даже и этого и били, когда он крал у свиней, и так провел он все детство свое и всю юность, до тех пор пока возрос и, укрепившись в
силах, пошел сам воровать.
Там
есть, между прочим, один презанимательный разряд грешников в горящем озере: которые из них погружаются в это озеро так,
что уж и выплыть более не могут, то «тех уже забывает Бог» — выражение чрезвычайной глубины и
силы.
Если бы возможно
было помыслить, лишь для пробы и для примера,
что три эти вопроса страшного духа бесследно утрачены в книгах и
что их надо восстановить, вновь придумать и сочинить, чтоб внести опять в книги, и для этого собрать всех мудрецов земных — правителей, первосвященников, ученых, философов, поэтов — и задать им задачу: придумайте, сочините три вопроса, но такие, которые мало того,
что соответствовали бы размеру события, но и выражали бы сверх того, в трех словах, в трех только фразах человеческих, всю будущую историю мира и человечества, — то думаешь ли ты,
что вся премудрость земли, вместе соединившаяся, могла бы придумать хоть что-нибудь подобное по
силе и по глубине тем трем вопросам, которые действительно
были предложены тебе тогда могучим и умным духом в пустыне?
И если за тобою во имя хлеба небесного пойдут тысячи и десятки тысяч, то
что станется с миллионами и с десятками тысяч миллионов существ, которые не в
силах будут пренебречь хлебом земным для небесного?
И вот вместо твердых основ для успокоения совести человеческой раз навсегда — ты взял все,
что есть необычайного, гадательного и неопределенного, взял все,
что было не по
силам людей, а потому поступил как бы и не любя их вовсе, — и это кто же: тот, который пришел отдать за них жизнь свою!
И неужели ты в самом деле мог допустить хоть минуту,
что и людям
будет под
силу подобное искушение?
Видишь: предположи,
что нашелся хотя один из всех этих желающих одних только материальных и грязных благ — хоть один только такой, как мой старик инквизитор, который сам
ел коренья в пустыне и бесновался, побеждая плоть свою, чтобы сделать себя свободным и совершенным, но однако же, всю жизнь свою любивший человечество и вдруг прозревший и увидавший,
что невелико нравственное блаженство достигнуть совершенства воли с тем, чтобы в то же время убедиться,
что миллионы остальных существ Божиих остались устроенными лишь в насмешку,
что никогда не в
силах они
будут справиться со своею свободой,
что из жалких бунтовщиков никогда не выйдет великанов для завершения башни,
что не для таких гусей великий идеалист мечтал о своей гармонии.
—
Есть такая
сила,
что все выдержит! — с холодною уже усмешкою проговорил Иван.
К самому же Федору Павловичу он не чувствовал в те минуты никакой даже ненависти, а лишь любопытствовал почему-то изо всех
сил: как он там внизу ходит,
что он примерно там у себя теперь должен делать, предугадывал и соображал, как он должен
был там внизу заглядывать в темные окна и вдруг останавливаться среди комнаты и ждать, ждать — не стучит ли кто.
Услышав, рассердился и выбранил храм Божий, однако задумался: догадался сразу,
что болен опасно и
что потому-то родительница и посылает его, пока
силы есть, поговеть и причаститься.
Потом уж сам постиг и вполне догадался,
что, может
быть, вовсе я ее и не любил с такою
силой, а только чтил ее ум и характер возвышенный,
чего не могло не
быть.
— Знаю,
что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, как объявлю. Четырнадцать лет
был во аде. Пострадать хочу. Приму страдание и жить начну. Неправдой свет пройдешь, да назад не воротишься. Теперь не только ближнего моего, но и детей моих любить не смею. Господи, да ведь поймут же дети, может
быть,
чего стоило мне страдание мое, и не осудят меня! Господь не в
силе, а в правде.
Главное в том,
что ничего-то он не мог разгадать из ее намерений; выманить же лаской или
силой не
было тоже возможности: не далась бы ни за
что, а только бы рассердилась и отвернулась от него вовсе, это он ясно тогда понимал.
Конечно, он хотел только глянуть с крылечка, потому
что ходить
был не в
силах, боль в пояснице и в правой ноге
была нестерпимая.
«
Что с ним?» — мельком подумал Митя и вбежал в комнату, где плясали девки. Но ее там не
было. В голубой комнате тоже не
было; один лишь Калганов дремал на диване. Митя глянул за занавесы — она
была там. Она сидела в углу, на сундуке, и, склонившись с руками и с головой на подле стоявшую кровать, горько плакала, изо всех
сил крепясь и скрадывая голос, чтобы не услышали. Увидав Митю, она поманила его к себе и, когда тот подбежал, крепко схватила его за руку.
И
что, стало
быть, какова же
была сила, решимость, хладнокровие и расчетливость человека даже в такой момент… и проч., и проч.
— Черный нос, значит, из злых, из цепных, — важно и твердо заметил Коля, как будто все дело
было именно в щенке и в его черном носе. Но главное
было в том,
что он все еще изо всех
сил старался побороть в себе чувство, чтобы не заплакать как «маленький», и все еще не мог побороть. — Подрастет, придется посадить на цепь, уж я знаю.
И Алеша с увлечением, видимо сам только
что теперь внезапно попав на идею, припомнил, как в последнем свидании с Митей, вечером, у дерева, по дороге к монастырю, Митя, ударяя себя в грудь, «в верхнюю часть груди», несколько раз повторил ему,
что у него
есть средство восстановить свою честь,
что средство это здесь, вот тут, на его груди… «Я подумал тогда,
что он, ударяя себя в грудь, говорил о своем сердце, — продолжал Алеша, — о том,
что в сердце своем мог бы отыскать
силы, чтобы выйти из одного какого-то ужасного позора, который предстоял ему и о котором он даже мне не смел признаться.
В тот же день вечером он бьет себя по груди, именно по верхней части груди, где эта ладонка, и клянется брату,
что у него
есть средство не
быть подлецом, но
что все-таки он останется подлецом, ибо предвидит,
что не воспользуется средством, не хватит
силы душевной, не хватит характера.
Отец, докажи мне,
что я должен любить тебя?“ — и если этот отец в
силах и в состоянии
будет ответить и доказать ему, — то вот и настоящая нормальная семья, не на предрассудке лишь мистическом утверждающаяся, а на основаниях разумных, самоотчетных и строго гуманных.
Затем предоставлено
было слово самому подсудимому. Митя встал, но сказал немного. Он
был страшно утомлен и телесно, и духовно. Вид независимости и
силы, с которым он появился утром в залу, почти исчез. Он как будто что-то пережил в этот день на всю жизнь, научившее и вразумившее его чему-то очень важному,
чего он прежде не понимал. Голос его ослабел, он уже не кричал, как давеча. В словах его послышалось что-то новое, смирившееся, побежденное и приникшее.