Неточные совпадения
Заранее скажу мое полное мнение: был он просто ранний человеколюбец, и если ударился на монастырскую дорогу, то потому только,
что в то время она одна поразила его и представила ему, так сказать, идеал исхода рвавшейся из мрака мирской злобы к
свету любви души его.
А коли нет крючьев, стало быть, и все побоку, значит, опять невероятно: кто же меня тогда крючьями-то потащит, потому
что если уж меня не потащат, то
что ж тогда будет, где же правда на
свете?
А впрочем, ступай, доберись там до правды, да и приди рассказать: все же идти на тот
свет будет легче, коли наверно знаешь,
что там такое.
Просто повторю,
что сказал уже выше: вступил он на эту дорогу потому только,
что в то время она одна поразила его и представила ему разом весь идеал исхода рвавшейся из мрака к
свету души его.
Алеша уверен был,
что его и на всем
свете никто и никогда обидеть не захочет, даже не только не захочет, но и не может.
Но Смердяков не прочел и десяти страниц из Смарагдова, показалось скучно. Так и закрылся опять шкаф с книгами. Вскорости Марфа и Григорий доложили Федору Павловичу,
что в Смердякове мало-помалу проявилась вдруг ужасная какая-то брезгливость: сидит за супом, возьмет ложку и ищет-ищет в супе, нагибается, высматривает, почерпнет ложку и подымет на
свет.
А коли я уже разжалован, то каким же манером и по какой справедливости станут спрашивать с меня на том
свете как с христианина за то,
что я отрекся Христа, тогда как я за помышление только одно, еще до отречения, был уже крещения моего совлечен?
Да и сам Бог вседержитель с татарина если и будет спрашивать, когда тот помрет, то, полагаю, каким-нибудь самым малым наказанием (так как нельзя же совсем не наказать его), рассудив,
что ведь неповинен же он в том, если от поганых родителей поганым на
свет произошел.
И без того уж знаю,
что царствия небесного в полноте не достигну (ибо не двинулась же по слову моему гора, значит, не очень-то вере моей там верят, и не очень уж большая награда меня на том
свете ждет), для
чего же я еще сверх того и безо всякой уже пользы кожу с себя дам содрать?
Истинно славно,
что всегда есть и будут хамы да баре на
свете, всегда тогда будет и такая поломоечка, и всегда ее господин, а ведь того только и надо для счастья жизни!
И вот слышу, ты идешь, — Господи, точно слетело
что на меня вдруг: да ведь есть же, стало быть, человек, которого и я люблю, ведь вот он, вот тот человечек, братишка мой милый, кого я всех больше на
свете люблю и кого я единственно люблю!
Сердце его загорелось любовью, и он горько упрекнул себя,
что мог на мгновение там, в городе, даже забыть о том, кого оставил в монастыре на одре смерти и кого чтил выше всех на
свете.
Я, милейший Алексей Федорович, как можно дольше на
свете намерен прожить, было бы вам это известно, а потому мне каждая копейка нужна, и
чем дольше буду жить, тем она будет нужнее, — продолжал он, похаживая по комнате из угла в угол, держа руки по карманам своего широкого, засаленного, из желтой летней коломянки, пальто.
Милый Алексей Федорович, вы ведь не знали этого: знайте же,
что мы все, все — я, обе ее тетки — ну все, даже Lise, вот уже целый месяц как мы только того и желаем и молим, чтоб она разошлась с вашим любимцем Дмитрием Федоровичем, который ее знать не хочет и нисколько не любит, и вышла бы за Ивана Федоровича, образованного и превосходного молодого человека, который ее любит больше всего на
свете.
Если в суд его позовешь, так подведу так,
что всему
свету публично обнаружится,
что бил он тебя за твое же мошенничество, тогда самого тебя под суд упекут».
— Слишком понимаю, Иван: нутром и чревом хочется любить — прекрасно ты это сказал, и рад я ужасно за то,
что тебе так жить хочется, — воскликнул Алеша. — Я думаю,
что все должны прежде всего на
свете жизнь полюбить.
Ибо если б и было
что на том
свете, то уж, конечно, не для таких, как они.
— Я, брат, уезжая, думал,
что имею на всем
свете хоть тебя, — с неожиданным чувством проговорил вдруг Иван, — а теперь вижу,
что и в твоем сердце мне нет места, мой милый отшельник. От формулы «все позволено» я не отрекусь, ну и
что же, за это ты от меня отречешься, да, да?
Они говорили и о философских вопросах и даже о том, почему светил
свет в первый день, когда солнце, луна и звезды устроены были лишь на четвертый день, и как это понимать следует; но Иван Федорович скоро убедился,
что дело вовсе не в солнце, луне и звездах,
что солнце, луна и звезды предмет хотя и любопытный, но для Смердякова совершенно третьестепенный, и
что ему надо чего-то совсем другого.
Мучили его тоже разные странные и почти неожиданные совсем желания, например: уж после полночи ему вдруг настоятельно и нестерпимо захотелось сойти вниз, отпереть дверь, пройти во флигель и избить Смердякова, но спросили бы вы за
что, и сам он решительно не сумел бы изложить ни одной причины в точности, кроме той разве,
что стал ему этот лакей ненавистен как самый тяжкий обидчик, какого только можно приискать на
свете.
Думали сначала,
что он наверно сломал себе что-нибудь, руку или ногу, и расшибся, но, однако, «сберег Господь», как выразилась Марфа Игнатьевна: ничего такого не случилось, а только трудно было достать его и вынести из погреба на
свет Божий.
Впрочем, и сам уже знал,
что давно нездоров, и еще за год пред тем проговорил раз за столом мне и матери хладнокровно: «Не жилец я на
свете меж вами, может, и года не проживу», и вот словно и напророчил.
Приедет, бывало, доктор — старик немец Эйзеншмидт ездил: «Ну
что, доктор, проживу я еще денек-то на
свете?» — шутит, бывало, с ним.
Общество городское было разнообразное, многолюдное и веселое, гостеприимное и богатое, принимали же меня везде хорошо, ибо был я отроду нрава веселого, да к тому же и слыл не за бедного,
что в
свете значит немало.
«Матушка, кровинушка ты моя, воистину всякий пред всеми за всех виноват, не знают только этого люди, а если б узнали — сейчас был бы рай!» «Господи, да неужто же и это неправда, — плачу я и думаю, — воистину я за всех, может быть, всех виновнее, да и хуже всех на
свете людей!» И представилась мне вдруг вся правда, во всем просвещении своем:
что я иду делать?
«То-то вот и есть, — отвечаю им, — это-то вот и удивительно, потому следовало бы мне повиниться, только
что прибыли сюда, еще прежде ихнего выстрела, и не вводить их в великий и смертный грех, но до того безобразно, говорю, мы сами себя в
свете устроили,
что поступить так было почти и невозможно, ибо только после того, как я выдержал их выстрел в двенадцати шагах, слова мои могут что-нибудь теперь для них значить, а если бы до выстрела, как прибыли сюда, то сказали бы просто: трус, пистолета испугался и нечего его слушать.
Таково уже будет веяние времени, и удивятся тому,
что так долго сидели во тьме, а
света не видели.
Говорю сие не в осуждение, ибо продолжали меня любить и весело ко мне относиться; но в том,
что мода действительно в
свете царица немалая, в этом все же надо сознаться.
— Знаю,
что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, как объявлю. Четырнадцать лет был во аде. Пострадать хочу. Приму страдание и жить начну. Неправдой
свет пройдешь, да назад не воротишься. Теперь не только ближнего моего, но и детей моих любить не смею. Господи, да ведь поймут же дети, может быть,
чего стоило мне страдание мое, и не осудят меня! Господь не в силе, а в правде.
И даже если ты и светил, но увидишь,
что не спасаются люди даже и при
свете твоем, то пребудь тверд и не усомнись в силе
света небесного; верь тому,
что если теперь не спаслись, то потом спасутся.
Ведь уж все тогда было покончено: ее он потерял, уступил, она погибла для него, исчезла — о, приговор тогда был легче ему, по крайней мере казался неминуемым, необходимым, ибо для
чего же было оставаться на
свете?
Григорий же лепетал тихо и бессвязно: «Убил… отца убил…
чего кричишь, дура… беги, зови…» Но Марфа Игнатьевна не унималась и все кричала и вдруг, завидев,
что у барина отворено окно и в окне
свет, побежала к нему и начала звать Федора Павловича.
Я ведь вижу же,
что я с благороднейшими людьми: это
свет, это святыня моя, и если б вы только знали!
Видите, тут все этот старик, покойник, он все Аграфену Александровну смущал, а я ревновал, думал тогда,
что она колеблется между мною и им; вот и думаю каждый день:
что, если вдруг с ее стороны решение,
что, если она устанет меня мучить и вдруг скажет мне: «Тебя люблю, а не его, увози меня на край
света».
Кроме того, особенно записали, со слов Андрея, о разговоре его с Митей дорогой насчет того, «куда, дескать, я, Дмитрий Федорович, попаду: на небо аль в ад, и простят ли мне на том
свете аль нет?» «Психолог» Ипполит Кириллович выслушал все это с тонкою улыбкой и кончил тем,
что и это показание о том, куда Дмитрий Федорович попадет, порекомендовал «приобщить к делу».
А Калганов забежал в сени, сел в углу, нагнул голову, закрыл руками лицо и заплакал, долго так сидел и плакал, — плакал, точно был еще маленький мальчик, а не двадцатилетний уже молодой человек. О, он поверил в виновность Мити почти вполне! «
Что же это за люди, какие же после того могут быть люди!» — бессвязно восклицал он в горьком унынии, почти в отчаянии. Не хотелось даже и жить ему в ту минуту на
свете. «Стоит ли, стоит ли!» — восклицал огорченный юноша.
— Ни за
что не подымется, ни за
что, — победоносно и справедливо гордясь, прокричал Коля, — хоть весь
свет кричи, а вот я крикну, и в один миг вскочит! Иси, Перезвон!
— Вот
что я тебе могу твердо объявить, Грушенька, — сказал, вставая с места, Алеша, — первое то,
что он тебя любит, любит более всех на
свете, и одну тебя, в этом ты мне верь.
— Вы ужасно сердитесь,
что я не про святое говорю. Я не хочу быть святою.
Что сделают на том
свете за самый большой грех? Вам это должно быть в точности известно.
По дороге к Ивану пришлось ему проходить мимо дома, в котором квартировала Катерина Ивановна. В окнах был
свет. Он вдруг остановился и решил войти. Катерину Ивановну он не видал уже более недели. Но ему теперь пришло на ум,
что Иван может быть сейчас у ней, особенно накануне такого дня. Позвонив и войдя на лестницу, тускло освещенную китайским фонарем, он увидал спускавшегося сверху человека, в котором, поравнявшись, узнал брата. Тот, стало быть, выходил уже от Катерины Ивановны.
— В обыкновенных случаях жизни, — проговорил он тем самодовольно-доктринерским тоном, с которым спорил некогда с Григорием Васильевичем о вере и дразнил его, стоя за столом Федора Павловича, — в обыкновенных случаях жизни мордасы ноне действительно запрещены по закону, и все перестали бить-с, ну, а в отличительных случаях жизни, так не то
что у нас, а и на всем
свете, будь хоша бы самая полная французская республика, все одно продолжают бить, как и при Адаме и Еве-с, да и никогда того не перестанут-с, а вы и в отличительном случае тогда не посмели-с.
Похоже было на то,
что джентльмен принадлежит к разряду бывших белоручек-помещиков, процветавших еще при крепостном праве; очевидно, видавший
свет и порядочное общество, имевший когда-то связи и сохранивший их, пожалуй, и до сих пор, но мало-помалу с обеднением после веселой жизни в молодости и недавней отмены крепостного права обратившийся вроде как бы в приживальщика хорошего тона, скитающегося по добрым старым знакомым, которые принимают его за уживчивый складный характер, да еще и ввиду того,
что все же порядочный человек, которого даже и при ком угодно можно посадить у себя за стол, хотя, конечно, на скромное место.
Вот, например, спириты… я их очень люблю… вообрази, они полагают,
что полезны для веры, потому
что им черти с того
света рожки показывают.
«Это, дескать, доказательство уже, так сказать, материальное,
что есть тот
свет».
— Или восстанет в
свете правды, или… погибнет в ненависти, мстя себе и всем за то,
что послужил тому, во
что не верит», — горько прибавил Алеша и опять помолился за Ивана.
— То-то и есть,
что не имею свидетелей. Собака Смердяков не пришлет с того
света вам показание… в пакете. Вам бы все пакетов, довольно и одного. Нет у меня свидетелей… Кроме только разве одного, — задумчиво усмехнулся он.
Все,
что есть обратного понятию о гражданине, полнейшее, даже враждебное отъединение от общества: «Гори хоть весь
свет огнем, было бы одному мне хорошо».
Да и не подозрение только — какие уж теперь подозрения, обман явен, очевиден: она тут, вот в этой комнате, откуда
свет, она у него там, за ширмами, — и вот несчастный подкрадывается к окну, почтительно в него заглядывает, благонравно смиряется и благоразумно уходит, поскорее вон от беды, чтобы
чего не произошло, опасного и безнравственного, — и нас в этом хотят уверить, нас, знающих характер подсудимого, понимающих, в каком он был состоянии духа, в состоянии, нам известном по фактам, а главное, обладая знаками, которыми тотчас же мог отпереть дом и войти!“ Здесь по поводу „знаков“ Ипполит Кириллович оставил на время свое обвинение и нашел необходимым распространиться о Смердякове, с тем чтоб уж совершенно исчерпать весь этот вводный эпизод о подозрении Смердякова в убийстве и покончить с этою мыслию раз навсегда.
Давеча вот Коля сказал Карташову,
что мы будто бы не хотим знать, «есть он или нет на
свете?» Да разве я могу забыть,
что Карташов есть на
свете и
что вот он не краснеет уж теперь, как тогда, когда Трою открыл, а смотрит на меня своими славными, добрыми, веселыми глазками.