Неточные совпадения
Сам Иван рассказывал потом,
что все произошло, так сказать, от «пылкости к
добрым делам» Ефима Петровича, увлекшегося идеей,
что гениальных способностей мальчик должен и воспитываться у гениального воспитателя.
Но эту странную черту в характере Алексея, кажется, нельзя было осудить очень строго, потому
что всякий чуть-чуть лишь узнавший его тотчас, при возникшем на этот счет вопросе, становился уверен,
что Алексей непременно из таких юношей вроде как бы юродивых, которому попади вдруг хотя бы даже целый капитал, то он не затруднится отдать его, по первому даже спросу, или на
доброе дело, или, может быть, даже просто ловкому пройдохе, если бы тот у него попросил.
Ведь если б я только был уверен, когда вхожу,
что все меня за милейшего и умнейшего человека сейчас же примут, — Господи! какой бы я тогда был
добрый человек!
Да на
что теперь нам
добро?
— И то уж много и хорошо,
что ум ваш мечтает об этом, а не о
чем ином. Нет-нет да невзначай и в самом деле сделаете какое-нибудь
доброе дело.
Видно было,
что он обдумал этот поклон заранее и надумал его искренно, почтя своею обязанностью выразить тем свою почтительность и
добрые намерения.
— А ведь непредвиденное-то обстоятельство — это ведь я! — сейчас же подхватил Федор Павлович. — Слышите, отец, это Петр Александрович со мной не желает вместе оставаться, а то бы он тотчас пошел. И пойдете, Петр Александрович, извольте пожаловать к отцу игумену, и —
доброго вам аппетита! Знайте,
что это я уклонюсь, а не вы. Домой, домой, дома поем, а здесь чувствую себя неспособным, Петр Александрович, мой любезнейший родственник.
— А я насчет того-с, — заговорил вдруг громко и неожиданно Смердяков, —
что если этого похвального солдата подвиг был и очень велик-с, то никакого опять-таки, по-моему, не было бы греха и в том, если б и отказаться при этой случайности от Христова примерно имени и от собственного крещения своего, чтобы спасти тем самым свою жизнь для
добрых дел, коими в течение лет и искупить малодушие.
— Тот ему как
доброму человеку привез: «Сохрани, брат, у меня назавтра обыск». А тот и сохранил. «Ты ведь на церковь, говорит, пожертвовал». Я ему говорю: подлец ты, говорю. Нет, говорит, не подлец, а я широк… А впрочем, это не он… Это другой. Я про другого сбился… и не замечаю. Ну, вот еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты не остановил меня, Иван… и не сказал,
что вру?
— Мы в первый раз видимся, Алексей Федорович, — проговорила она в упоении, — я захотела узнать ее, увидать ее, я хотела идти к ней, но она по первому желанию моему пришла сама. Я так и знала,
что мы с ней все решим, все! Так сердце предчувствовало… Меня упрашивали оставить этот шаг, но я предчувствовала исход и не ошиблась. Грушенька все разъяснила мне, все свои намерения; она, как ангел
добрый, слетела сюда и принесла покой и радость…
Выставляли даже епархиальному начальству,
что такие исповеди не только не достигают
доброй цели, но действительно и нарочито вводят в грех и соблазн.
— Подождите, милая Катерина Осиповна, я не сказала главного, не сказала окончательного,
что решила в эту ночь. Я чувствую,
что, может быть, решение мое ужасно — для меня, но предчувствую,
что я уже не переменю его ни за
что, ни за
что, во всю жизнь мою, так и будет. Мой милый, мой
добрый, мой всегдашний и великодушный советник и глубокий сердцеведец и единственный друг мой, какого я только имею в мире, Иван Федорович, одобряет меня во всем и хвалит мое решение… Он его знает.
Истерика — это
добрый знак, Алексей Федорович, это превосходно,
что с ней истерика.
Во-вторых, о больших я и потому еще говорить не буду,
что, кроме того,
что они отвратительны и любви не заслуживают, у них есть и возмездие: они съели яблоко и познали
добро и зло и стали «яко бози».
Для
чего познавать это чертово
добро и зло, когда это столького стоит?
Или ты забыл,
что спокойствие и даже смерть человеку дороже свободного выбора в познании
добра и зла?
—
Что ты, подожди оплакивать, — улыбнулся старец, положив правую руку свою на его голову, — видишь, сижу и беседую, может, и двадцать лет еще проживу, как пожелала мне вчера та
добрая, милая, из Вышегорья, с девочкой Лизаветой на руках. Помяни, Господи, и мать, и девочку Лизавету! (Он перекрестился.) Порфирий, дар-то ее снес, куда я сказал?
Посоветовали ей скоро
добрые знакомые,
что вот, дескать, остался всего один у вас сынок, и не бедные вы, капитал имеете, так по примеру прочих почему бы сына вашего не отправить вам в Петербург, а оставшись здесь, знатной, может быть, участи его лишите.
Иду убивать человека
доброго, умного, благородного, ни в
чем предо мной не повинного, а супругу его тем навеки счастья лишу, измучаю и убью.
И стал я тогда вслух и безбоязненно говорить, несмотря на их смех, потому
что все же был смех не злобный, а
добрый.
Сия
добрая, но бесхарактерная женщина, которая сама не могла быть допущена в скит, чуть лишь проснулась и узнала о преставившемся, вдруг прониклась столь стремительным любопытством,
что немедленно отрядила вместо себя в скит Ракитина, с тем чтобы тот все наблюдал и немедленно доносил ей письменно, примерно в каждые полчаса, о всем,
что произойдет.
И никто-то их не укорял более, никто-то
доброго гласа не подымал,
что было даже и чудно, ибо преданных усопшему старцу было в монастыре все же большинство; но уж, видно, сам Господь допустил, чтобы на сей раз меньшинство временно одержало верх.
— Стой, Ракитка! — вскочила вдруг Грушенька, — молчите вы оба. Теперь я все скажу: ты, Алеша, молчи, потому
что от твоих таких слов меня стыд берет, потому
что я злая, а не
добрая, — вот я какая. А ты, Ракитка, молчи потому,
что ты лжешь. Была такая подлая мысль,
что хотела его проглотить, а теперь ты лжешь, теперь вовсе не то… и чтоб я тебя больше совсем не слыхала, Ракитка! — Все это Грушенька проговорила с необыкновенным волнением.
Я шалить хочу,
добрые люди, ну и
что ж такое, Бог простит.
А я пойду прощения просить: «Простите,
добрые люди, бабу глупую, вот
что».
— Я гораздо
добрее,
чем вы думаете, господа, я вам сообщу почему, и дам этот намек, хотя вы того и не стоите. Потому, господа, умалчиваю,
что тут для меня позор. В ответе на вопрос: откуда взял эти деньги, заключен для меня такой позор, с которым не могло бы сравняться даже и убийство, и ограбление отца, если б я его убил и ограбил. Вот почему не могу говорить. От позора не могу.
Что вы это, господа, записывать хотите?
— Кто это мне под голову подушку принес? Кто был такой
добрый человек! — воскликнул он с каким-то восторженным, благодарным чувством и плачущим каким-то голосом, будто и бог знает какое благодеяние оказали ему.
Добрый человек так потом и остался в неизвестности, кто-нибудь из понятых, а может быть, и писарек Николая Парфеновича распорядились подложить ему подушку из сострадания, но вся душа его как бы сотряслась от слез. Он подошел к столу и объявил,
что подпишет все
что угодно.
— Ну я соврал, может быть, соглашаюсь. Я иногда ужасный ребенок, и когда рад
чему, то не удерживаюсь и готов наврать вздору. Слушайте, мы с вами, однако же, здесь болтаем о пустяках, а этот доктор там что-то долго застрял. Впрочем, он, может, там и «мамашу» осмотрит и эту Ниночку безногую. Знаете, эта Ниночка мне понравилась. Она вдруг мне прошептала, когда я выходил: «Зачем вы не приходили раньше?» И таким голосом, с укором! Мне кажется, она ужасно
добрая и жалкая.
Иван говорит,
что в Америке «при
добрых наклонностях» можно больше пользы принести,
чем под землей.
— Во всем благодарен-с. Марфа Игнатьевна не забывает меня-с и во всем способствует, коли
что мне надо, по прежней своей доброте. Ежедневно навещают
добрые люди.
Похоже было на то,
что джентльмен принадлежит к разряду бывших белоручек-помещиков, процветавших еще при крепостном праве; очевидно, видавший свет и порядочное общество, имевший когда-то связи и сохранивший их, пожалуй, и до сих пор, но мало-помалу с обеднением после веселой жизни в молодости и недавней отмены крепостного права обратившийся вроде как бы в приживальщика хорошего тона, скитающегося по
добрым старым знакомым, которые принимают его за уживчивый складный характер, да еще и ввиду того,
что все же порядочный человек, которого даже и при ком угодно можно посадить у себя за стол, хотя, конечно, на скромное место.
Мефистофель, явившись к Фаусту, засвидетельствовал о себе,
что он хочет зла, а делает лишь
добро.
Видно было,
что ему предшествовала
добрая слава.
С моей стороны я желаю
доброму и даровитому юноше всего лучшего, желаю, чтоб его юное прекраснодушие и стремление к народным началам не обратилось впоследствии, как столь часто оно случается, со стороны нравственной в мрачный мистицизм, а со стороны гражданской в тупой шовинизм — два качества, грозящие, может быть, еще большим злом нации,
чем даже раннее растление от ложно понятого и даром добытого европейского просвещения, каким страдает старший брат его».
Явилось место жалости и
доброму чувству именно потому,
что была пред тем чиста совесть.
И хотя бы мы были заняты самыми важными делами, достигли почестей или впали бы в какое великое несчастье — все равно не забывайте никогда, как нам было раз здесь хорошо, всем сообща, соединенным таким хорошим и
добрым чувством, которое и нас сделало на это время любви нашей к бедному мальчику, может быть, лучшими,
чем мы есть в самом деле.
Голубчики мои, — дайте я вас так назову — голубчиками, потому
что вы все очень похожи на них, на этих хорошеньких сизых птичек, теперь, в эту минуту, как я смотрю на ваши
добрые, милые лица, — милые мои деточки, может быть, вы не поймете,
что я вам скажу, потому
что я говорю часто очень непонятно, но вы все-таки запомните и потом когда-нибудь согласитесь с моими словами.
Пусть усмехнется про себя, это ничего, человек часто смеется над
добрым и хорошим; это лишь от легкомыслия; но уверяю вас, господа,
что как усмехнется, так тотчас же в сердце скажет: «Нет, это я дурно сделал,
что усмехнулся, потому
что над этим нельзя смеяться!»
Давеча вот Коля сказал Карташову,
что мы будто бы не хотим знать, «есть он или нет на свете?» Да разве я могу забыть,
что Карташов есть на свете и
что вот он не краснеет уж теперь, как тогда, когда Трою открыл, а смотрит на меня своими славными,
добрыми, веселыми глазками.