Неточные совпадения
Как именно случилось, что девушка с приданым, да еще красивая и, сверх того, из бойких умниц, столь нередких у нас в теперешнее поколение, но появлявшихся уже и в прошлом, могла выйти замуж за такого ничтожного «мозгляка»,
как все его
тогда называли, объяснять слишком не стану.
Рассказывали, что молодая супруга выказала при том несравненно более благородства и возвышенности, нежели Федор Павлович, который,
как известно теперь, подтибрил у нее
тогда же, разом, все ее денежки, до двадцати пяти тысяч, только что она их получила, так что тысячки эти с тех пор решительно
как бы канули для нее в воду.
«Меня эти невинные глазки
как бритвой
тогда по душе полоснули», — говаривал он потом, гадко по-своему хихикая.
Да, уже с год
как проживал он
тогда в нашем монастыре и, казалось, на всю жизнь готовился в нем затвориться.
Всего вероятнее, что он
тогда и сам не знал и не смог бы ни за что объяснить: что именно такое
как бы поднялось вдруг из его души и неотразимо повлекло его на какую-то новую, неведомую, но неизбежную уже дорогу.
Федор Павлович не мог указать ему, где похоронил свою вторую супругу, потому что никогда не бывал на ее могиле, после того
как засыпали гроб, а за давностью лет и совсем запамятовал, где ее
тогда хоронили…
Ведь если б я только был уверен, когда вхожу, что все меня за милейшего и умнейшего человека сейчас же примут, — Господи!
какой бы я
тогда был добрый человек!
—
Какой вздор, и все это вздор, — бормотал он. — Я действительно, может быть, говорил когда-то… только не вам. Мне самому говорили. Я это в Париже слышал, от одного француза, что будто бы у нас в Четьи-Минеи это за обедней читают… Это очень ученый человек, который специально изучал статистику России… долго жил в России… Я сам Четьи-Минеи не читал… да и не стану читать… Мало ли что болтается за обедом?.. Мы
тогда обедали…
— Вдовею я, третий год, — начала она полушепотом, сама
как бы вздрагивая. — Тяжело было замужем-то, старый был он, больно избил меня. Лежал он больной; думаю я, гляжу на него: а коль выздоровеет, опять встанет, что
тогда? И вошла ко мне
тогда эта самая мысль…
— Опытом деятельной любви. Постарайтесь любить ваших ближних деятельно и неустанно. По мере того
как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии Бога, и в бессмертии души вашей. Если же дойдете до полного самоотвержения в любви к ближнему,
тогда уж несомненно уверуете, и никакое сомнение даже и не возможет зайти в вашу душу. Это испытано, это точно.
И если больной, язвы которого ты обмываешь, не ответит тебе тотчас же благодарностью, а, напротив, станет тебя же мучить капризами, не ценя и не замечая твоего человеколюбивого служения, станет кричать на тебя, грубо требовать, даже жаловаться какому-нибудь начальству (
как и часто случается с очень страдающими) — что
тогда?
Ведь
тогда он должен был бы не только от людей,
как теперь, но и от Христа уйти.
Вот если бы суд принадлежал обществу
как церкви,
тогда бы оно знало, кого воротить из отлучения и опять приобщить к себе.
Начали «Во лузях», и вдруг Марфа Игнатьевна,
тогда еще женщина молодая, выскочила вперед пред хором и прошлась «русскую» особенным манером, не по-деревенскому,
как бабы, а
как танцевала она, когда была дворовою девушкой у богатых Миусовых на домашнем помещичьем их театре, где обучал актеров танцевать выписанный из Москвы танцмейстер.
Тогда он был горд и разговаривал не иначе
как в своей компании чиновников и дворян, которых столь веселил.
«Она сама, низкая, виновата», — говорил он утвердительно, а обидчиком был не кто иной,
как «Карп с винтом» (так назывался один известный
тогда городу страшный арестант, к тому времени бежавший из губернского острога и в нашем городе тайком проживавший).
Испугалась ужасно: «Не пугайте, пожалуйста, от кого вы слышали?» — «Не беспокойтесь, говорю, никому не скажу, а вы знаете, что я на сей счет могила, а вот что хотел я вам только на сей счет тоже в виде, так сказать, „всякого случая“ присовокупить: когда потребуют у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а у него не окажется, так чем под суд-то, а потом в солдаты на старости лет угодить, пришлите мне
тогда лучше вашу институтку секретно, мне
как раз деньги выслали, я ей четыре-то тысячки, пожалуй, и отвалю и в святости секрет сохраню».
Только в этот раз (я
тогда узнал все это совершенно случайно от подростка, слюнявого сынишки Трифонова, сына и наследника, развратнейшего мальчишки,
какого свет производил), в этот раз, говорю, Трифонов, возвратясь с ярмарки, ничего не возвратил.
Сидел я
тогда дома, были сумерки, и только что хотел выходить, оделся, причесался, платок надушил, фуражку взял,
как вдруг отворяется дверь и — предо мною, у меня на квартире, Катерина Ивановна.
Бывают же странности: никто-то не заметил
тогда на улице,
как она ко мне прошла, так что в городе так это и кануло. Я же нанимал квартиру у двух чиновниц, древнейших старух, они мне и прислуживали, бабы почтительные, слушались меня во всем и по моему приказу замолчали потом обе,
как чугунные тумбы. Конечно, я все тотчас понял. Она вошла и прямо глядит на меня, темные глаза смотрят решительно, дерзко даже, но в губах и около губ, вижу, есть нерешительность.
И вот вдруг мне
тогда в ту же секунду кто-то и шепни на ухо: «Да ведь завтра-то этакая,
как приедешь с предложением руки, и не выйдет к тебе, а велит кучеру со двора тебя вытолкать.
Веришь ли, никогда этого у меня ни с
какой не бывало, ни с единою женщиной, чтобы в этакую минуту я на нее глядел с ненавистью, — и вот крест кладу: я на эту глядел
тогда секунды три или пять со страшною ненавистью, — с тою самою ненавистью, от которой до любви, до безумнейшей любви — один волосок!
На другой же день,
как это
тогда случилось, я сказал себе, что случай исчерпан и кончен, продолжения не будет.
Ну вот вдруг я
тогда и получаю по почте четыре тысячи пятьсот рублей; разумеется, недоумеваю и удивлен
как бессловесный.
А
тогда вдруг
как нарочно у меня в кармане, у нищего, очутились три тысячи.
Он
тогда не послал ваши деньги, а растратил, потому что удержаться не мог,
как животное», — но все-таки ты мог бы прибавить: «Зато он не вор, вот ваши три тысячи, посылает обратно, пошлите сами Агафье Ивановне, а сам велел кланяться».
«Ну, брат, я таких,
как ты, не видывал», — отрезал
тогда Федор Павлович и подарил ему десять рублей.
Ведь коли бы я
тогда веровал в самую во истину,
как веровать надлежит, то
тогда действительно было бы грешно, если бы муки за свою веру не принял и в поганую Магометову веру перешел.
Но ведь до мук и не дошло бы тогда-с, потому стоило бы мне в тот же миг сказать сей горе: двинься и подави мучителя, то она бы двинулась и в тот же миг его придавила,
как таракана, и пошел бы я
как ни в чем не бывало прочь, воспевая и славя Бога.
— Иван, Иван! скорей ему воды. Это
как она, точь-в-точь
как она,
как тогда его мать! Вспрысни его изо рта водой, я так с той делал. Это он за мать свою, за мать свою… — бормотал он Ивану.
Ну-с вот-с, тянет меня
тогда ваш братец Дмитрий Федорович за мою бороденку, вытянул из трактира на площадь, а
как раз школьники из школы выходят, а с ними и Илюша.
А если так, то вызови я его на дуэль, а ну
как он меня тотчас же и убьет, ну что же
тогда?
Ибо что он
тогда вынес,
как вашему братцу руки целовал и кричал ему: «Простите папочку, простите папочку», — то это только Бог один знает да я-с.
«Папа,
как он тебя
тогда, папа!» — «Что делать, Илюша», — говорю.
— «Папа, говорит, я разбогатею, я в офицеры пойду и всех разобью, меня царь наградит, я приеду, и
тогда никто не посмеет…» Потом помолчал да и говорит — губенки-то у него всё по-прежнему вздрагивают: «Папа, говорит,
какой это нехороший город наш, папа!» — «Да, говорю, Илюшечка, не очень-таки хорош наш город».
Она и вспомнила-то о вас лишь
тогда, когда вынесла от него такую же обиду (по силе обиды),
как и вы от него!
Если б обрадовался, да не очень, не показал этого, фасоны бы стал делать,
как другие, принимая деньги, кривляться, ну
тогда бы еще мог снести и принять, а то он уж слишком правдиво обрадовался, а это-то и обидно.
— Непременно так, полюбить прежде логики,
как ты говоришь, непременно чтобы прежде логики, и
тогда только я и смысл пойму. Вот что мне давно уже мерещится. Половина твоего дела сделана, Иван, и приобретена: ты жить любишь. Теперь надо постараться тебе о второй твоей половине, и ты спасен.
Если бы все было
как на сцене, в балете, где нищие, когда они появляются, приходят в шелковых лохмотьях и рваных кружевах и просят милостыню, грациозно танцуя, ну
тогда еще можно любоваться ими.
Как раз явилась
тогда на севере, в Германии, страшная новая ересь.
Все, что ты вновь возвестишь, посягнет на свободу веры людей, ибо явится
как чудо, а свобода их веры тебе была дороже всего еще
тогда, полторы тысячи лет назад.
Тогда мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ,
какими они и созданы.
— Если бы я даже эту самую штуку и мог-с, то есть чтобы притвориться-с, и так
как ее сделать совсем нетрудно опытному человеку, то и тут я в полном праве моем это средство употребить для спасения жизни моей от смерти; ибо когда я в болезни лежу, то хотя бы Аграфена Александровна пришла к ихнему родителю, не могут они
тогда с больного человека спросить: «Зачем не донес?» Сами постыдятся.
— А когда я сам в припадке буду лежать-с,
как же я
тогда не пущу-с, если б я даже и мог осмелиться их не пустить-с, зная их столь отчаянными-с.
Так вот теперь это взямши, рассудите сами, Иван Федорович, что
тогда ни Дмитрию Федоровичу, ни даже вам-с с братцем вашим Алексеем Федоровичем уж ничего-то ровно после смерти родителя не останется, ни рубля-с, потому что Аграфена Александровна для того и выйдут за них, чтобы все на себя отписать и
какие ни на есть капиталы на себя перевести-с.
— Я завтра в Москву уезжаю, если хочешь это знать, — завтра рано утром — вот и все! — с злобою, раздельно и громко вдруг проговорил он, сам себе потом удивляясь,
каким образом понадобилось ему
тогда это сказать Смердякову.
О Катерине Ивановне он почти что и думать забыл и много этому потом удивлялся, тем более что сам твердо помнил,
как еще вчера утром, когда он так размашисто похвалился у Катерины Ивановны, что завтра уедет в Москву, в душе своей
тогда же шепнул про себя: «А ведь вздор, не поедешь, и не так тебе будет легко оторваться,
как ты теперь фанфаронишь».
И
как это мы жили, сердились и ничего не знали
тогда?» Так он вставал со сна, каждый день все больше и больше умиляясь и радуясь и весь трепеща любовью.
Буди имя Господне благословенно отныне и до века!» Отцы и учители, пощадите теперешние слезы мои — ибо все младенчество мое
как бы вновь восстает предо мною, и дышу теперь,
как дышал
тогда детскою восьмилетнею грудкой моею, и чувствую,
как тогда, удивление, и смятение, и радость.
Главное же в том заключалось, что,
как узнал я
тогда же, был этот молодой помещик женихом ее уже давно и что сам же я встречал его множество раз в ихнем доме, но не примечал ничего, ослепленный своими достоинствами.