Неточные совпадения
Вот если вы не согласитесь
с этим последним тезисом и ответите: «Не так» или «не всегда так», то я, пожалуй, и ободрюсь духом насчет значения героя моего Алексея Федоровича. Ибо не только чудак «не всегда» частность и обособление, а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину
целого, а остальные люди его эпохи — все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались…
Но предрекаю, что в ту даже самую минуту, когда вы будете
с ужасом смотреть на то, что, несмотря на все ваши усилия, вы не только не подвинулись к
цели, но даже как бы от нее удалились, — в ту самую минуту, предрекаю вам
это, вы вдруг и достигнете
цели и узрите ясно над собою чудодейственную силу Господа, вас все время любившего и все время таинственно руководившего.
Все же
это ничем не унизит его, не отнимет ни чести, ни славы его как великого государства, ни славы властителей его, а лишь поставит его
с ложной, еще языческой и ошибочной дороги на правильную и истинную дорогу, единственно ведущую к вечным
целям.
Та же, протянув
эту ручку,
с нервным, звонким прелестным смешком следила за «милою барышней», и ей видимо было приятно, что ее ручку так
целуют.
Она тихо понесла
эту ручку к губам своим, правда,
с странною
целью: «сквитаться»
поцелуями.
Ты думаешь, она нарочно
эту ручку первая
поцеловала у Грушеньки,
с расчетом хитрым?
Алеша безо всякой предумышленной хитрости начал прямо
с этого делового замечания, а между тем взрослому и нельзя начинать иначе, если надо войти прямо в доверенность ребенка и особенно
целой группы детей. Надо именно начинать серьезно и деловито и так, чтобы было совсем на равной ноге; Алеша понимал
это инстинктом.
Милый Алексей Федорович, вы ведь не знали
этого: знайте же, что мы все, все — я, обе ее тетки — ну все, даже Lise, вот уже
целый месяц как мы только того и желаем и молим, чтоб она разошлась
с вашим любимцем Дмитрием Федоровичем, который ее знать не хочет и нисколько не любит, и вышла бы за Ивана Федоровича, образованного и превосходного молодого человека, который ее любит больше всего на свете.
— Видит Бог, невольно. Все не говорил,
целую жизнь не говорил словоерсами, вдруг упал и встал
с словоерсами.
Это делается высшею силой. Вижу, что интересуетесь современными вопросами. Чем, однако, мог возбудить столь любопытства, ибо живу в обстановке, невозможной для гостеприимства.
Как увидал он меня в таком виде-с, бросился ко мне: «Папа, кричит, папа!» Хватается за меня, обнимает меня, хочет меня вырвать, кричит моему обидчику: «Пустите, пустите,
это папа мой, папа, простите его» — так ведь и кричит: «Простите»; ручонками-то тоже его схватил, да руку-то ему,
эту самую-то руку его, и целует-с…
Ибо что он тогда вынес, как вашему братцу руки
целовал и кричал ему: «Простите папочку, простите папочку», — то
это только Бог один знает да я-с.
— Ну, Алеша, мы еще подождем
с поцелуями, потому что мы
этого еще оба не умеем, а ждать нам еще очень долго, — заключила она вдруг. — Скажите лучше, за что вы берете меня, такую дуру, больную дурочку, вы, такой умный, такой мыслящий, такой замечающий? Ах, Алеша, я ужасно счастлива, потому что я вас совсем не стою!
Скажи мне сам прямо, я зову тебя — отвечай: представь, что
это ты сам возводишь здание судьбы человеческой
с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для
этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотомщенных слезках его основать
это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на
этих условиях, скажи и не лги!
Вот
эта потребность общности преклонения и есть главнейшее мучение каждого человека единолично и как
целого человечества
с начала веков.
Кто знает, может быть,
этот проклятый старик, столь упорно и столь по-своему любящий человечество, существует и теперь в виде
целого сонма многих таковых единых стариков и не случайно вовсе, а существует как согласие, как тайный союз, давно уже устроенный для хранения тайны, для хранения ее от несчастных и малосильных людей,
с тем чтобы сделать их счастливыми.
Сел на стул. Я стою над ним. «Сядьте, говорит, и вы». Я сел. Просидели минуты
с две, смотрит на меня пристально и вдруг усмехнулся, запомнил я
это, затем встал, крепко обнял меня и
поцеловал…
— Видишь, Алешечка, — нервно рассмеялась вдруг Грушенька, обращаясь к нему, —
это я Ракитке похвалилась, что луковку подала, а тебе не похвалюсь, я тебе
с иной
целью это скажу.
В остолбенении стоял он, недоумевая, как мог он, человек все же умный, поддаться на такую глупость, втюриться в этакое приключение и продолжать все
это почти
целые сутки, возиться
с этим Лягавым, мочить ему голову… «Ну, пьян человек, пьян до чертиков и будет пить запоем еще неделю — чего же тут ждать?
Ревнивец чрезвычайно скоро (разумеется, после страшной сцены вначале) может и способен простить, например, уже доказанную почти измену, уже виденные им самим объятия и
поцелуи, если бы, например, он в то же время мог как-нибудь увериться, что
это было «в последний раз» и что соперник его
с этого часа уже исчезнет, уедет на край земли, или что сам он увезет ее куда-нибудь в такое место, куда уж больше не придет
этот страшный соперник.
Что же касается собственно до «плана», то было все то же самое, что и прежде, то есть предложение прав своих на Чермашню, но уже не
с коммерческою
целью, как вчера Самсонову, не прельщая
эту даму, как вчера Самсонова, возможностью стяпать вместо трех тысяч куш вдвое, тысяч в шесть или семь, а просто как благородную гарантию за долг.
— Оставьте все, Дмитрий Федорович! — самым решительным тоном перебила госпожа Хохлакова. — Оставьте, и особенно женщин. Ваша
цель — прииски, а женщин туда незачем везти. Потом, когда вы возвратитесь в богатстве и славе, вы найдете себе подругу сердца в самом высшем обществе.
Это будет девушка современная,
с познаниями и без предрассудков. К тому времени, как раз созреет теперь начавшийся женский вопрос, и явится новая женщина…
— Что
это, я спала? Да… колокольчик… Я спала и сон видела: будто я еду, по снегу… колокольчик звенит, а я дремлю.
С милым человеком,
с тобою еду будто. И далеко-далеко… Обнимала-целовала тебя, прижималась к тебе, холодно будто мне, а снег-то блестит… Знаешь, коли ночью снег блестит, а месяц глядит, и точно я где не на земле… Проснулась, а милый-то подле, как хорошо…
— Но что же, — раздражительно усмехнулся прокурор, — что именно в том позорного, что уже от взятых зазорно, или, если сами желаете, то и позорно, трех тысяч вы отделили половину по своему усмотрению? Важнее то, что вы три тысячи присвоили, а не то, как
с ними распорядились. Кстати, почему вы именно так распорядились, то есть отделили
эту половину? Для чего, для какой
цели так сделали, можете
это нам объяснить?
И почему бы, например, вам, чтоб избавить себя от стольких мук, почти
целого месяца, не пойти и не отдать
эти полторы тысячи той особе, которая вам их доверила, и, уже объяснившись
с нею, почему бы вам, ввиду вашего тогдашнего положения, столь ужасного, как вы его рисуете, не испробовать комбинацию, столь естественно представляющуюся уму, то есть после благородного признания ей в ваших ошибках, почему бы вам у ней же и не попросить потребную на ваши расходы сумму, в которой она, при великодушном сердце своем и видя ваше расстройство, уж конечно бы вам не отказала, особенно если бы под документ, или, наконец, хотя бы под такое же обеспечение, которое вы предлагали купцу Самсонову и госпоже Хохлаковой?
— Мы
целую бутылку пороху заготовили, он под кроватью и держал. Отец увидал. Взорвать, говорит, может. Да и высек его тут же. Хотел в гимназию на меня жаловаться. Теперь со мной его не пускают, теперь со мной никого не пускают. Смурова тоже не пускают, у всех прославился; говорят, что я «отчаянный», — презрительно усмехнулся Коля. —
Это все
с железной дороги здесь началось.
— Трою основали Тевкр, Дардан, Иллюс и Трос, — разом отчеканил мальчик и в один миг весь покраснел, так покраснел, что на него жалко стало смотреть. Но мальчики все на него глядели в упор, глядели
целую минуту, и потом вдруг все
эти глядящие в упор глаза разом повернулись к Коле. Тот
с презрительным хладнокровием все еще продолжал обмеривать взглядом дерзкого мальчика.
Мало того: если даже период
этот и никогда не наступит, но так как Бога и бессмертия все-таки нет, то новому человеку позволительно стать человеко-богом, даже хотя бы одному в
целом мире, и, уж конечно, в новом чине,
с легким сердцем перескочить всякую прежнюю нравственную преграду прежнего раба-человека, если оно понадобится.
Но он
с негодованием отверг даже предположение о том, что брат мог убить
с целью грабежа, хотя и сознался, что
эти три тысячи обратились в уме Мити в какую-то почти манию, что он считал их за недоданное ему, обманом отца, наследство и что, будучи вовсе некорыстолюбивым, даже не мог заговорить об
этих трех тысячах без исступления и бешенства.
Многое было приобретено: человек, отдающий, в благородном порыве, последние пять тысяч, и потом тот же человек, убивающий отца ночью
с целью ограбить его на три тысячи, —
это было нечто отчасти и несвязуемое.
Преднамеренность и обдуманность несомненны, преступление должно было совершиться
с целью грабежа,
это прямо объявлено,
это написано и подписано.
Будь
это опытный убийца и именно убийца
с целью одного грабежа, — ну, оставил ли бы он обложку конверта на полу, в том виде, как нашли ее подле трупа?
„Ведь унеси он
этот пакет
с собою, то никто бы и не узнал в
целом мире, что был и существовал пакет, а в нем деньги, и что, стало быть, деньги были ограблены подсудимым“.
Давеча я был даже несколько удивлен: высокоталантливый обвинитель, заговорив об
этом пакете, вдруг сам — слышите, господа, сам — заявил про него в своей речи, именно в том месте, где он указывает на нелепость предположения, что убил Смердяков: „Не было бы
этого пакета, не останься он на полу как улика, унеси его грабитель
с собою, то никто бы и не узнал в
целом мире, что был пакет, а в нем деньги, и что, стало быть, деньги были ограблены подсудимым“.
Ну и пусть, я тоже не стану дотрогиваться, но, однако, позволю себе лишь заметить, что если чистая и высоконравственная особа, какова бесспорно и есть высокоуважаемая госпожа Верховцева, если такая особа, говорю я, позволяет себе вдруг, разом, на суде, изменить первое свое показание,
с прямою
целью погубить подсудимого, то ясно и то, что
это показание ее было сделано не беспристрастно, не хладнокровно.
Я хотела было упасть к ногам его в благоговении, но как подумала вдруг, что он сочтет
это только лишь за радость мою, что спасают Митю (а он бы непременно
это подумал!), то до того была раздражена лишь одною только возможностью такой несправедливой мысли
с его стороны, что опять раздражилась и вместо того, чтоб
целовать его ноги, сделала опять ему сцену!
Все молча остановились у большого камня. Алеша посмотрел, и
целая картина того, что Снегирев рассказывал когда-то об Илюшечке, как тот, плача и обнимая отца, восклицал: «Папочка, папочка, как он унизил тебя!» — разом представилась его воспоминанию. Что-то как бы сотряслось в его душе. Он
с серьезным и важным видом обвел глазами все
эти милые, светлые лица школьников, Илюшиных товарищей, и вдруг сказал им...