Неточные совпадения
— Это он отца, отца! Что же с прочими? Господа, представьте себе:
есть здесь бедный, но почтенный человек, отставной капитан,
был в несчастье, отставлен от службы, но не гласно, не по суду, сохранив всю свою честь, многочисленным семейством обременен. А три недели тому наш Дмитрий Федорович в трактире
схватил его за бороду, вытащил за эту самую бороду на улицу и на улице всенародно избил, и все за то, что тот состоит негласным поверенным по одному моему делишку.
Кровь бросилась ему в голову. Он даже спутался, но
было уже не до слога, и он
схватил свою шляпу.
— О, не то счастливо, что я вас покидаю, уж разумеется нет, — как бы поправилась она вдруг с милою светскою улыбкой, — такой друг, как вы, не может этого подумать; я слишком, напротив, несчастна, что вас лишусь (она вдруг стремительно бросилась к Ивану Федоровичу и,
схватив его за обе руки, с горячим чувством пожала их); но вот что счастливо, это то, что вы сами, лично, в состоянии
будете передать теперь в Москве, тетушке и Агаше, все мое положение, весь теперешний ужас мой, в полной откровенности с Агашей и щадя милую тетушку, так, как сами сумеете это сделать.
Она вдруг так быстро повернулась и скрылась опять за портьеру, что Алеша не успел и слова сказать, — а ему хотелось сказать. Ему хотелось просить прощения, обвинить себя, — ну что-нибудь сказать, потому что сердце его
было полно, и выйти из комнаты он решительно не хотел без этого. Но госпожа Хохлакова
схватила его за руку и вывела сама. В прихожей она опять остановила его, как и давеча.
И она закрыла рукой свои глаза. Видно
было, что ей очень стыдно сделать это признание. Вдруг она
схватила его руку и стремительно поцеловала ее три раза.
— А и впрямь простила, — вдумчиво произнесла Грушенька. — Экое ведь подлое сердце! За подлое сердце мое! —
схватила она вдруг со стола бокал, разом
выпила, подняла его и с размаха бросила на пол. Бокал разбился и зазвенел. Какая-то жестокая черточка мелькнула в ее улыбке.
«И того не ожидал!» — вскричал восхищенный Митя (он все продолжал
быть в восхищении),
схватил свои шесть рублей и побежал домой.
Митя припоминал потом сам, что ум его
был в ту минуту ясен необыкновенно и соображал все до последней подробности,
схватывал каждую черточку.
Вошел впопыхах Миша с пачкой размененных денег и отрапортовал, что у Плотниковых «все заходили» и бутылки волокут, и рыбу, и чай — сейчас все готово
будет. Митя
схватил десятирублевую и подал Петру Ильичу, а другую десятирублевую кинул Мише.
Все трое
выпили. Митя
схватил бутылку и тотчас же налил опять три стакана.
«Что с ним?» — мельком подумал Митя и вбежал в комнату, где плясали девки. Но ее там не
было. В голубой комнате тоже не
было; один лишь Калганов дремал на диване. Митя глянул за занавесы — она
была там. Она сидела в углу, на сундуке, и, склонившись с руками и с головой на подле стоявшую кровать, горько плакала, изо всех сил крепясь и скрадывая голос, чтобы не услышали. Увидав Митю, она поманила его к себе и, когда тот подбежал, крепко
схватила его за руку.
А надо лишь то, что она призвала меня месяц назад, выдала мне три тысячи, чтоб отослать своей сестре и еще одной родственнице в Москву (и как будто сама не могла послать!), а я… это
было именно в тот роковой час моей жизни, когда я… ну, одним словом, когда я только что полюбил другую, ее, теперешнюю, вон она у вас теперь там внизу сидит, Грушеньку… я
схватил ее тогда сюда в Мокрое и прокутил здесь в два дня половину этих проклятых трех тысяч, то
есть полторы тысячи, а другую половину удержал на себе.
— Прощайте, Дмитрий Федорович, прощайте! — раздался вдруг голос Калганова, вдруг откуда-то выскочившего. Подбежав к телеге, он протянул Мите руку.
Был он без фуражки. Митя успел еще
схватить и пожать его руку.
И он опять крепко
схватил Алешу обеими руками за плечи. Лицо его стало вдруг совсем бледно, так что почти в темноте это
было страшно заметно. Губы перекосились, взгляд впился в Алешу.
Оба замолчали. Целую длинную минуту протянулось это молчание. Оба стояли и все смотрели друг другу в глаза. Оба
были бледны. Вдруг Иван весь затрясся и крепко
схватил Алешу за плечо.
Я тут
схватил это самое пресс-папье чугунное, на столе у них, помните-с, фунта три ведь в нем
будет, размахнулся, да сзади его в самое темя углом.
— То-то и
есть, что в уме… и в подлом уме, в таком же, как и вы, как и все эти… р-рожи! — обернулся он вдруг на публику. — Убили отца, а притворяются, что испугались, — проскрежетал он с яростным презрением. — Друг пред другом кривляются. Лгуны! Все желают смерти отца. Один гад съедает другую гадину… Не
будь отцеубийства — все бы они рассердились и разошлись злые… Зрелищ! «Хлеба и зрелищ!» Впрочем, ведь и я хорош!
Есть у вас вода или нет, дайте напиться, Христа ради! —
схватил он вдруг себя за голову.
И он опять стал медленно и как бы в задумчивости оглядывать залу. Но уже все заволновалось. Алеша кинулся
было к нему со своего места, но судебный пристав уже
схватил Ивана Федоровича за руку.
И вот только что съезжает со двора Иван Федорович, как Смердяков, под впечатлением своего, так сказать, сиротства и своей беззащитности, идет за домашним делом в погреб, спускается вниз по лестнице и думает: «
Будет или не
будет припадок, а что, коль сейчас придет?» И вот именно от этого настроения, от этой мнительности, от этих вопросов и
схватывает его горловая спазма, всегда предшествующая падучей, и он летит стремглав без сознания на дно погреба.
Скажет она ему: «Твоя, не хочу Федора Павловича», и он
схватит ее и увезет — так
было бы на что увезти.
„Захватил, дескать, пестик“ — и помните, как из этого одного пестика нам вывели целую психологию: почему-де он должен
был принять этот пестик за оружие,
схватить его как оружие, и проч., и проч.
Тут мне приходит в голову одна самая обыкновенная мысль: ну что, если б этот пестик лежал не на виду, не на полке, с которой
схватил его подсудимый, а
был прибран в шкаф? — ведь подсудимому не мелькнул бы он тогда в глаза, и он бы убежал без оружия, с пустыми руками, и вот, может
быть, никого бы тогда и не убил.
Он мог очнуться и встать от глубокого сна (ибо он
был только во сне: после припадков падучей болезни всегда нападает глубокий сон) именно в то мгновение, когда старик Григорий,
схватив за ногу на заборе убегающего подсудимого, завопил на всю окрестность: «Отцеубивец!» Крик-то этот необычайный, в тиши и во мраке, и мог разбудить Смердякова, сон которого к тому времени мог
быть и не очень крепок: он, естественно, мог уже час тому как начать просыпаться.