Неточные совпадения
Федор Павлович узнал о смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по другим — плакал навзрыд
как маленький ребенок, и до того, что, говорят, жалко даже было
смотреть на него, несмотря на все к нему отвращение.
— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — заметил он. — Всех здесь в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга
смотрят и капусту едят. И ни одной-то женщины в эти врата не войдет, вот что особенно замечательно. И это ведь действительно так. Только
как же я слышал, что старец дам принимает? — обратился он вдруг к монашку.
— А чем я вам мешаю, Петр Александрович. Посмотрите-ка, — вскричал он вдруг, шагнув за ограду скита, —
посмотрите, в
какой они долине роз проживают!
— А вот далекая! — указал он на одну еще вовсе не старую женщину, но очень худую и испитую, не то что загоревшую, а
как бы всю почерневшую лицом. Она стояла на коленях и неподвижным взглядом
смотрела на старца. Во взгляде ее было что-то
как бы исступленное.
— Я столько, столько вынесла,
смотря на всю эту умилительную сцену… — не договорила она от волнения. — О, я понимаю, что вас любит народ, я сама люблю народ, я желаю его любить, да и
как не любить народ, наш прекрасный, простодушный в своем величии русский народ!
— У ней к вам, Алексей Федорович, поручение…
Как ваше здоровье, — продолжала маменька, обращаясь вдруг к Алеше и протягивая к нему свою прелестно гантированную ручку. Старец оглянулся и вдруг внимательно
посмотрел на Алешу. Тот приблизился к Лизе и, как-то странно и неловко усмехаясь, протянул и ей руку. Lise сделала важную физиономию.
Но предрекаю, что в ту даже самую минуту, когда вы будете с ужасом
смотреть на то, что, несмотря на все ваши усилия, вы не только не подвинулись к цели, но даже
как бы от нее удалились, — в ту самую минуту, предрекаю вам это, вы вдруг и достигнете цели и узрите ясно над собою чудодейственную силу Господа, вас все время любившего и все время таинственно руководившего.
Вот почему автор книги об «Основах церковно-общественного суда» судил бы правильно, если бы, изыскивая и предлагая эти основы,
смотрел бы на них
как на временный, необходимый еще в наше грешное и незавершившееся время компромисс, но не более.
Произнеся это, Дмитрий Федорович так же внезапно умолк,
как внезапно влетел в разговор. Все
посмотрели на него с любопытством.
Алеша довел своего старца в спаленку и усадил на кровать. Это была очень маленькая комнатка с необходимою мебелью; кровать была узенькая, железная, а на ней вместо тюфяка один только войлок. В уголку, у икон, стоял налой, а на нем лежали крест и Евангелие. Старец опустился на кровать в бессилии; глаза его блестели, и дышал он трудно. Усевшись, он пристально и
как бы обдумывая нечто
посмотрел на Алешу.
Бывают же странности: никто-то не заметил тогда на улице,
как она ко мне прошла, так что в городе так это и кануло. Я же нанимал квартиру у двух чиновниц, древнейших старух, они мне и прислуживали, бабы почтительные, слушались меня во всем и по моему приказу замолчали потом обе,
как чугунные тумбы. Конечно, я все тотчас понял. Она вошла и прямо глядит на меня, темные глаза
смотрят решительно, дерзко даже, но в губах и около губ, вижу, есть нерешительность.
Она вся вздрогнула,
посмотрела пристально секунду, страшно побледнела, ну
как скатерть, и вдруг, тоже ни слова не говоря, не с порывом, а мягко так, глубоко, тихо, склонилась вся и прямо мне в ноги — лбом до земли, не по-институтски, по-русски!
Что же касается Ивана, то ведь я же понимаю, с
каким проклятием должен он
смотреть теперь на природу, да еще при его-то уме!
— А испугался, испугался-таки давеча, испугался? Ах ты, голубчик, да я ль тебя обидеть могу. Слушай, Иван, не могу я видеть,
как он этак
смотрит в глаза и смеется, не могу. Утроба у меня вся начинает на него смеяться, люблю его! Алешка, дай я тебе благословение родительское дам.
Воспитали его Марфа Игнатьевна и Григорий Васильевич, но мальчик рос «безо всякой благодарности»,
как выражался о нем Григорий, мальчиком диким и
смотря на свет из угла.
— Что ты глядишь на меня?
Какие твои глаза? Твои глаза глядят на меня и говорят мне: «Пьяная ты харя». Подозрительные твои глаза, презрительные твои глаза… Ты себе на уме приехал. Вот Алешка
смотрит, и глаза его сияют. Не презирает меня Алеша. Алексей, не люби Ивана…
Смотри же, ты его за чудотворный считаешь, а я вот сейчас на него при тебе плюну, и мне ничего за это не будет!..»
Как она увидела, Господи, думаю: убьет она меня теперь, а она только вскочила, всплеснула руками, потом вдруг закрыла руками лицо, вся затряслась и пала на пол… так и опустилась… Алеша, Алеша!
— Спасибо хоть за это, — усмехнулся Иван. — Знай, что я его всегда защищу. Но в желаниях моих я оставляю за собою в данном случае полный простор. До свидания завтра. Не осуждай и не
смотри на меня
как на злодея, — прибавил он с улыбкою.
Мне вот что от вас нужно: мне надо знать ваше собственное, личное последнее впечатление о нем, мне нужно, чтобы вы мне рассказали в самом прямом, неприкрашенном, в грубом даже (о, во сколько хотите грубом!) виде —
как вы сами
смотрите на него сейчас и на его положение после вашей с ним встречи сегодня?
Нет, он не хочет верить, что я ему самый верный друг, не захотел узнать меня, он
смотрит на меня только
как на женщину.
— И не смейте говорить мне такие слова, обаятельница, волшебница! Вами-то гнушаться? Вот я нижнюю губку вашу еще раз поцелую. Она у вас точно припухла, так вот чтоб она еще больше припухла, и еще, еще…
Посмотрите,
как она смеется, Алексей Федорович, сердце веселится, глядя на этого ангела… — Алеша краснел и дрожал незаметною малою дрожью.
Посмотри на ночь: видишь,
какая мрачная ночь, облака-то, ветер
какой поднялся!
Даже теперь я вся холодею, когда об этом подумаю, а потому,
как войдете, не
смотрите на меня некоторое время совсем, а
смотрите на маменьку или на окошко…
Но затем, простив ей по неведению, прибавил, «
как бы
смотря в книгу будущего» (выражалась госпожа Хохлакова в письме своем), и утешение, «что сын ее Вася жив несомненно, и что или сам приедет к ней вскорости, или письмо пришлет, и чтоб она шла в свой дом и ждала сего.
Отец Ферапонт добился того, что и его наконец поселили, лет семь тому назад, в этой самой уединенной келейке, то есть просто в избе, но которая весьма похожа была на часовню, ибо заключала в себе чрезвычайно много жертвованных образов с теплившимися вековечно пред ними жертвованными лампадками,
как бы
смотреть за которыми и возжигать их и приставлен был отец Ферапонт.
Как стал от игумена выходить,
смотрю — один за дверь от меня прячется, да матерой такой, аршина в полтора али больше росту, хвостище же толстый, бурый, длинный, да концом хвоста в щель дверную и попади, а я не будь глуп, дверь-то вдруг и прихлопнул, да хвост-то ему и защемил.
—
Смотрите, — кричали ему вслед предупредительно, — он вас не побоится, он вдруг пырнет, исподтишка…
как Красоткина.
— Алексей Федорович… я… вы… — бормотал и срывался штабс-капитан, странно и дико
смотря на него в упор с видом решившегося полететь с горы, и в то же время губами
как бы и улыбаясь, — я-с… вы-с… А не хотите ли, я вам один фокусик сейчас покажу-с! — вдруг прошептал он быстрым, твердым шепотом, речь уже не срывалась более.
Алеша вошел. Lise
смотрела как-то сконфуженно и вдруг вся покраснела. Она видимо чего-то стыдилась и,
как всегда при этом бывает, быстро-быстро заговорила совсем о постороннем, точно этим только посторонним она и интересовалась в эту минуту.
— То-то и есть, что не отдал, и тут целая история, — ответил Алеша, с своей стороны
как бы именно более всего озабоченный тем, что деньги не отдал, а между тем Lise отлично заметила, что и он
смотрит в сторону и тоже видимо старается говорить о постороннем.
Знаете, Lise, это ужасно
как тяжело для обиженного человека, когда все на него станут
смотреть его благодетелями… я это слышал, мне это старец говорил.
— Алексей Федорович, вы удивительно хороши, но вы иногда
как будто педант… а между тем,
смотришь, вовсе не педант. Подите
посмотрите у дверей, отворите их тихонько и
посмотрите, не подслушивает ли маменька, — прошептала вдруг Lise каким-то нервным, торопливым шепотом.
— Ах, Алеша, напротив, ужасно
как хорошо, — нежно и со счастьем
посмотрела на него Lise. Алеша стоял, все еще держа свою руку в ее руке. Вдруг он нагнулся и поцеловал ее в самые губки.
— Страшно так и храбро, особенно коли молодые офицерики с пистолетами в руках один против другого палят за которую-нибудь. Просто картинка. Ах, кабы девиц пускали
смотреть, я ужасно
как хотела бы
посмотреть.
— А вы
как изволили на сей раз пройти, так
как ворота здешние уж час
как на щеколду затворены? — спросил он, пристально
смотря на Алешу.
Я видел,
как ты на меня
смотрел все эти три месяца, в глазах твоих было какое-то беспрерывное ожидание, а вот этого-то я и не терплю, оттого и не подошел к тебе.
— А для чего ты начал так,
как «глупее нельзя начать»? — спросил Алеша, задумчиво
смотря на него.
К тому же страдание и страдание: унизительное страдание, унижающее меня, голод например, еще допустит во мне мой благодетель, но чуть повыше страдание, за идею например, нет, он это в редких разве случаях допустит, потому что он, например,
посмотрит на меня и вдруг увидит, что у меня вовсе не то лицо,
какое, по его фантазии, должно бы быть у человека, страдающего за такую-то, например, идею.
Они станут робки и станут
смотреть на нас и прижиматься к нам в страхе,
как птенцы к наседке.
Он видел,
как узник все время слушал его проникновенно и тихо,
смотря ему прямо в глаза и, видимо, не желая ничего возражать.
Наступило опять молчание. Промолчали чуть не с минуту. Иван Федорович знал, что он должен был сейчас встать и рассердиться, а Смердяков стоял пред ним и
как бы ждал: «А вот
посмотрю я, рассердишься ты или нет?» Так по крайней мере представлялось Ивану Федоровичу. Наконец он качнулся, чтобы встать. Смердяков точно поймал мгновенье.
С другой стороны, такая статья-с,
как только сейчас смеркнется, да и раньше того, братец ваш с оружьем в руках явится по соседству: «
Смотри, дескать, шельма, бульонщик: проглядишь ее у меня и не дашь мне знать, что пришла, — убью тебя прежде всякого».
— Тоже-с и из Чермашни-с… обеспокоят-с… — пробормотал Смердяков почти шепотом, точно
как бы потерявшись, но пристально, пристально продолжая
смотреть Ивану Федоровичу прямо в глаза.
Золото человек, я ему сейчас двадцать тысяч вручу без расписки на сохранение, а
смотреть ничего не умеет,
как бы и не человек вовсе, ворона обманет.
Тут Творец,
как и в первые дни творения, завершая каждый день похвалою: «Хорошо то, что я сотворил», —
смотрит на Иова и вновь хвалится созданием своим.
Посмотри, — говорю ему, — на коня, животное великое, близ человека стоящее, али на вола, его питающего и работающего ему, понурого и задумчивого,
посмотри на лики их:
какая кротость,
какая привязанность к человеку, часто бьющему его безжалостно,
какая незлобивость,
какая доверчивость и
какая красота в его лике.
Вдруг,
смотрю, подымается из среды дам та самая молодая особа, из-за которой я тогда на поединок вызвал и которую столь недавно еще в невесты себе прочил, а я и не заметил,
как она теперь на вечер приехала.
Выслушал он,
смотрит так хорошо на меня: «Все это, говорит, чрезвычайно
как любопытно, я к вам еще и еще приду».
Иногда же долго и
как бы пронзительно
смотрит на меня — думаю: «Что-нибудь сейчас да и скажет», а он вдруг перебьет и заговорит о чем-нибудь известном и обыкновенном.
— Каждый раз,
как вхожу к вам, вы
смотрите с таким любопытством: «Опять, дескать, не объявил?» Подождите, не презирайте очень. Не так ведь оно легко сделать,
как вам кажется. Я, может быть, еще и не сделаю вовсе. Не пойдете же вы на меня доносить тогда, а?