Неточные совпадения
Зато прибыл к нам из Москвы в
хорошем платье, в чистом сюртуке и белье, очень тщательно вычищал
сам щеткой свое платье неизменно по два раза в день, а сапоги свои опойковые, щегольские, ужасно любил чистить особенною английскою ваксой так, чтоб они сверкали как зеркало.
— Насчет подлеца повремените-с, Григорий Васильевич, — спокойно и сдержанно отразил Смердяков, — а
лучше рассудите
сами, что раз я попал к мучителям рода христианского в плен и требуют они от меня имя Божие проклясть и от святого крещения своего отказаться, то я вполне уполномочен в том собственным рассудком, ибо никакого тут и греха не будет.
Это будет, может быть,
лучше, чем если б я
сама, к которой он не хочет больше ходить, объяснилась с ним лично.
Я бы
сама поехала, но вы сумеете гораздо
лучше меня.
— Я, кажется, теперь все понял, — тихо и грустно ответил Алеша, продолжая сидеть. — Значит, ваш мальчик — добрый мальчик, любит отца и бросился на меня как на брата вашего обидчика… Это я теперь понимаю, — повторил он раздумывая. — Но брат мой Дмитрий Федорович раскаивается в своем поступке, я знаю это, и если только ему возможно будет прийти к вам или, всего
лучше, свидеться с вами опять в том
самом месте, то он попросит у вас при всех прощения… если вы пожелаете.
Я так даже думаю, что к
самому лучшему,
лучше и быть не могло…
— Ах, какое презрение! Алеша, милый, не будем ссориться с
самого первого раза, — я вам
лучше всю правду скажу: это, конечно, очень дурно подслушивать, и, уж конечно, я не права, а вы правы, но только я все-таки буду подслушивать.
— Да будто они там у себя так уж
лучше наших? Я иного нашего щеголечка на трех молодых
самых англичан не променяю, — нежно проговорила Марья Кондратьевна, должно быть, сопровождая в эту минуту слова свои
самыми томными глазками.
Дмитрий Федорович голоштанник-с, а вызови он на дуэль
самого первейшего графского сына, и тот с ним пойдет-с, а чем он
лучше меня-с?
Сам приучил его говорить с собою, всегда, однако, дивясь некоторой бестолковости или,
лучше сказать, некоторому беспокойству его ума и не понимая, что такое «этого созерцателя» могло бы так постоянно и неотвязно беспокоить.
«Вы спрашиваете, что я именно ощущал в ту минуту, когда у противника прощения просил, — отвечаю я ему, — но я вам
лучше с
самого начала расскажу, чего другим еще не рассказывал», — и рассказал ему все, что произошло у меня с Афанасием и как поклонился ему до земли. «Из сего
сами можете видеть, — заключил я ему, — что уже во время поединка мне легче было, ибо начал я еще дома, и раз только на эту дорогу вступил, то все дальнейшее пошло не только не трудно, а даже радостно и весело».
— Знаешь, Алешка, — пытливо глядел он ему в глаза, весь под впечатлением внезапной новой мысли, вдруг его осиявшей, и хоть
сам и смеялся наружно, но, видимо, боясь выговорить вслух эту новую внезапную мысль свою, до того он все еще не мог поверить чудному для него и никак неожиданному настроению, в котором видел теперь Алешу, — Алешка, знаешь, куда мы всего
лучше бы теперь пошли? — выговорил он наконец робко и искательно.
— Да полно вздор-то вам болтать, — закричал Ракитин, — а
лучше шампанского подавай, долг на тебе,
сама знаешь!
— Да постойте, — перебил Петр Ильич, с беспокойством его слушая и рассматривая, — вы
лучше сами пойдете, тогда и скажете, а он переврет.
— Господи! А я думала, он опять говорить хочет, — нервозно воскликнула Грушенька. — Слышишь, Митя, — настойчиво прибавила она, — больше не вскакивай, а что шампанского привез, так это славно. Я
сама пить буду, а наливки я терпеть не могу. А
лучше всего, что
сам прикатил, а то скучища… Да ты кутить, что ли, приехал опять? Да спрячь деньги-то в карман! Откуда столько достал?
— Нет-с, в Смоленской губернии-с. А только ее улан еще прежде того вывез-с, супругу-то мою-с, будущую-с, и с пани-маткой, и с тантой, и еще с одною родственницей со взрослым сыном, это уж из
самой Польши, из
самой… и мне уступил. Это один наш поручик, очень
хороший молодой человек. Сначала он
сам хотел жениться, да и не женился, потому что она оказалась хромая…
— В ту комнату, в тот покой, два словечка скажу тебе
хороших,
самых лучших, останешься доволен.
— Не знаю, вы
лучше знаете. Мы в помадной каменной банке зажгли, славно горел, весь сгорел,
самая маленькая сажа осталась. Но ведь это только мякоть, а если протереть через шкуру… А впрочем, вы
лучше знаете, я не знаю… А Булкина отец выдрал за наш порох, ты слышал? — обратился он вдруг к Илюше.
— Папа, не плачь… а как я умру, то возьми ты
хорошего мальчика, другого…
сам выбери из них из всех,
хорошего, назови его Илюшей и люби его вместо меня…
Я не думаю, чтоб он был опасен, притом я позову очень много гостей, так что его можно всегда вывести, если он что-нибудь, а потом он может где-нибудь в другом городе быть мировым судьей или чем-нибудь, потому что те, которые
сами перенесли несчастие, всех
лучше судят.
— Он все ходит и мечтает. Он говорит: зачем взаправду жить,
лучше мечтать. Намечтать можно
самое веселое, а жить скука. А ведь
сам скоро женится, он уж и мне объяснялся в любви. Вы умеете кубари спускать?
— Бранишься, а
сам смеешься —
хороший знак. Ты, впрочем, сегодня гораздо со мной любезнее, чем в прошлый раз, и я понимаю отчего: это великое решение…
Тут уж и я отступился: это крик
самой природы, это, если хочешь,
лучше самой невинности!
— Слышишь,
лучше отвори, — вскричал гость, — это брат твой Алеша с
самым неожиданным и любопытным известием, уж я тебе отвечаю!
А при аресте, в Мокром, он именно кричал, — я это знаю, мне передавали, — что считает
самым позорным делом всей своей жизни, что, имея средства отдать половину (именно половину!) долга Катерине Ивановне и стать пред ней не вором, он все-таки не решился отдать и
лучше захотел остаться в ее глазах вором, чем расстаться с деньгами!
Захотел
лучше остаться в ее глазах вором, но не отдал, а
самый главный позор был в том, что и вперед знал, что не отдам!
Нет, если мы уж так расчетливы и жестокосерды, то не
лучше ли бы было, соскочив, просто огорошить поверженного слугу тем же
самым пестом еще и еще раз по голове, чтоб уж убить его окончательно и, искоренив свидетеля, снять с сердца всякую заботу?
— Молчит-то молчит, да ведь тем и
лучше. Не то что петербургскому его учить,
сам весь Петербург научит. Двенадцать человек детей, подумайте!
И хотя бы мы были заняты
самыми важными делами, достигли почестей или впали бы в какое великое несчастье — все равно не забывайте никогда, как нам было раз здесь хорошо, всем сообща, соединенным таким
хорошим и добрым чувством, которое и нас сделало на это время любви нашей к бедному мальчику, может быть, лучшими, чем мы есть в
самом деле.