Неточные совпадения
— По мещанству, надоть
быть? —
продолжал, любопытно в нее вглядываясь, старец.
— Постой, — сказал старец и приблизил ухо свое прямо к ее губам. Женщина стала
продолжать тихим шепотом, так что ничего почти нельзя
было уловить. Она кончила скоро.
— А может ли
быть он во мне решен? Решен в сторону положительную? —
продолжал странно спрашивать Иван Федорович, все с какою-то необъяснимою улыбкой смотря на старца.
Я, милейший Алексей Федорович, как можно дольше на свете намерен прожить,
было бы вам это известно, а потому мне каждая копейка нужна, и чем дольше
буду жить, тем она
будет нужнее, —
продолжал он, похаживая по комнате из угла в угол, держа руки по карманам своего широкого, засаленного, из желтой летней коломянки, пальто.
— Я хоть вас совсем не знаю и в первый раз вижу, — все так же спокойно
продолжал Алеша, — но не может
быть, чтоб я вам ничего не сделал, — не стали бы вы меня так мучить даром. Так что же я сделал и чем я виноват пред вами, скажите?
— Нисколько. Я как прочел, то тотчас и подумал, что этак все и
будет, потому что я, как только умрет старец Зосима, сейчас должен
буду выйти из монастыря. Затем я
буду продолжать курс и сдам экзамен, а как придет законный срок, мы и женимся. Я вас
буду любить. Хоть мне и некогда
было еще думать, но я подумал, что лучше вас жены не найду, а мне старец велит жениться…
Если б я любила его,
продолжала любить, то я, может
быть, не жалела бы его теперь, а, напротив, ненавидела…
— Да я и сам не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, —
продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы брата Дмитрия, может
быть, совсем не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может
быть, не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, не знаю, как я все это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…
— Мне вдруг почему-то вообразилось, на все это глядя, —
продолжал Алеша, как бы и не слыхав Лизы, — что она любит Ивана, вот я и сказал эту глупость… и что теперь
будет!
— Я, кажется, теперь все понял, — тихо и грустно ответил Алеша,
продолжая сидеть. — Значит, ваш мальчик — добрый мальчик, любит отца и бросился на меня как на брата вашего обидчика… Это я теперь понимаю, — повторил он раздумывая. — Но брат мой Дмитрий Федорович раскаивается в своем поступке, я знаю это, и если только ему возможно
будет прийти к вам или, всего лучше, свидеться с вами опять в том самом месте, то он попросит у вас при всех прощения… если вы пожелаете.
Продолжают и теперь
есть его.
— Кстати, мне недавно рассказывал один болгарин в Москве, —
продолжал Иван Федорович, как бы и не слушая брата, — как турки и черкесы там у них, в Болгарии, повсеместно злодействуют, опасаясь поголовного восстания славян, — то
есть жгут, режут, насилуют женщин и детей, прибивают арестантам уши к забору гвоздями и оставляют так до утра, а поутру вешают — и проч., всего и вообразить невозможно.
— А зачем ему к отцу проходить, да еще потихоньку, если, как ты сам говоришь, Аграфена Александровна и совсем не придет, —
продолжал Иван Федорович, бледнея от злобы, — сам же ты это говоришь, да и я все время, тут живя,
был уверен, что старик только фантазирует и что не придет к нему эта тварь. Зачем же Дмитрию врываться к старику, если та не придет? Говори! Я хочу твои мысли знать.
— Совершенно верно-с… — пробормотал уже пресекшимся голосом Смердяков, гнусно улыбаясь и опять судорожно приготовившись вовремя отпрыгнуть назад. Но Иван Федорович вдруг, к удивлению Смердякова, засмеялся и быстро прошел в калитку,
продолжая смеяться. Кто взглянул бы на его лицо, тот наверно заключил бы, что засмеялся он вовсе не оттого, что
было так весело. Да и сам он ни за что не объяснил бы, что
было тогда с ним в ту минуту. Двигался и шел он точно судорогой.
— Встань, милый, —
продолжал старец Алеше, — дай посмотрю на тебя.
Был ли у своих и видел ли брата?
— Нечистого изгоняешь, а может, сам ему же и служишь, — безбоязненно
продолжал отец Паисий, — и кто про себя сказать может: «свят
есть»? Не ты ли, отче?
— Веселимся, —
продолжает сухенький старичок, —
пьем вино новое, вино радости новой, великой; видишь, сколько гостей? Вот и жених и невеста, вот и премудрый архитриклин, вино новое пробует. Чего дивишься на меня? Я луковку подал, вот и я здесь. И многие здесь только по луковке подали, по одной только маленькой луковке… Что наши дела? И ты, тихий, и ты, кроткий мой мальчик, и ты сегодня луковку сумел подать алчущей. Начинай, милый, начинай, кроткий, дело свое!.. А видишь ли солнце наше, видишь ли ты его?
В остолбенении стоял он, недоумевая, как мог он, человек все же умный, поддаться на такую глупость, втюриться в этакое приключение и
продолжать все это почти целые сутки, возиться с этим Лягавым, мочить ему голову… «Ну, пьян человек, пьян до чертиков и
будет пить запоем еще неделю — чего же тут ждать?
— Некогда. А я вот, вот видите… —
продолжал с тою же доверчивостью Митя, уже вытирая полотенцем лицо и руки и надевая сюртук, — я вот здесь край рукава загну, его и не видно
будет под сюртуком… Видите!
— Так вот от этого-то самого Григория мы и получили столь значительные показания на ваш счет, что… — стал
было продолжать прокурор, но Митя вдруг вскочил со стула.
— Успокойтесь, Дмитрий Федорович, — напомнил следователь, как бы, видимо, желая победить исступленного своим спокойствием. — Прежде чем
будем продолжать допрос, я бы желал, если вы только согласитесь ответить, слышать от вас подтверждение того факта, что, кажется, вы не любили покойного Федора Павловича,
были с ним в какой-то постоянной ссоре… Здесь, по крайней мере, четверть часа назад, вы, кажется, изволили произнести, что даже хотели убить его: «Не убил, — воскликнули вы, — но хотел убить!»
— Мы
будем продолжать, — прервал Николай Парфенович. — Итак, что же тогда руководило вас в ваших чувствах ненависти? Вы, кажется, заявляли публично, что чувство ревности?
— Опять поймали лисицу! — проговорил наконец Митя, — прищемили мерзавку за хвост, хе-хе! Я вижу вас насквозь, прокурор! Вы ведь так и думали, что я сейчас вскочу, уцеплюсь за то, что вы мне подсказываете, и закричу во все горло: «Ай, это Смердяков, вот убийца!» Признайтесь, что вы это думали, признайтесь, тогда
буду продолжать.
— Прекрасно-с, — закончил прокурор. — Благодарю вас. Мне только и нужно
было. Потрудитесь
продолжать далее.
Порешили, что если
есть готовый чай внизу (ввиду того, что Михаил Макарович наверно ушел «почаевать»), то
выпить по стаканчику и затем «
продолжать и
продолжать».
Дело это обдумаю и дам тебе знать через Смурова (вот этого самого мальчика, который теперь со мной пришел и который всегда мне
был предан):
буду ли
продолжать с тобою впредь отношения, или брошу тебя навеки, как подлеца».
— Нет, не хочу, чтоб общая, нет, чтобы совсем моя
была, а не Илюшина, —
продолжала маменька, приготовляясь уже совсем заплакать.
— Папа, папа, поди сюда… мы… — пролепетал
было Илюша в чрезвычайном возбуждении, но, видимо не в силах
продолжать, вдруг бросил свои обе исхудалые ручки вперед и крепко, как только мог, обнял их обоих разом, и Колю и папу, соединив их в одно объятие и сам к ним прижавшись. Штабс-капитан вдруг весь так и затрясся от безмолвных рыданий, а у Коли задрожали губы и подбородок.
— А меня, папа, меня не забывай никогда, —
продолжал Илюша, — ходи ко мне на могилку… да вот что, папа, похорони ты меня у нашего большого камня, к которому мы с тобой гулять ходили, и ходи ко мне туда с Красоткиным, вечером… И Перезвон… А я
буду вас ждать… Папа, папа!
— Ах, милый, милый Алексей Федорович, тут-то, может
быть, самое главное, — вскрикнула госпожа Хохлакова, вдруг заплакав. — Бог видит, что я вам искренно доверяю Lise, и это ничего, что она вас тайком от матери позвала. Но Ивану Федоровичу, вашему брату, простите меня, я не могу доверить дочь мою с такою легкостью, хотя и
продолжаю считать его за самого рыцарского молодого человека. А представьте, он вдруг и
был у Lise, а я этого ничего и не знала.
— Я
была у Смердякова… Это ты, ты убедил меня, что он отцеубийца. Я только тебе и поверила! —
продолжала она, все обращаясь к Ивану Федоровичу. Тот как бы с натуги усмехнулся. Алеша вздрогнул, услышав это ты. Он и подозревать не мог таких отношений.
Одно
было все-таки странно: что Алеша упорно
продолжал стоять на том, что убил не Дмитрий, а «по всей вероятности» Смердяков.
— В обыкновенных случаях жизни, — проговорил он тем самодовольно-доктринерским тоном, с которым спорил некогда с Григорием Васильевичем о вере и дразнил его, стоя за столом Федора Павловича, — в обыкновенных случаях жизни мордасы ноне действительно запрещены по закону, и все перестали бить-с, ну, а в отличительных случаях жизни, так не то что у нас, а и на всем свете,
будь хоша бы самая полная французская республика, все одно
продолжают бить, как и при Адаме и Еве-с, да и никогда того не перестанут-с, а вы и в отличительном случае тогда не посмели-с.
Вижу, однако, что так более
продолжать не могу, уже потому даже, что многого не расслышал, в другое пропустил вникнуть, третье забыл упомнить, а главное, потому, что, как уже и сказал я выше, если все припоминать, что
было сказано и что произошло, то буквально недостанет у меня ни времени, ни места.
И Алеша с увлечением, видимо сам только что теперь внезапно попав на идею, припомнил, как в последнем свидании с Митей, вечером, у дерева, по дороге к монастырю, Митя, ударяя себя в грудь, «в верхнюю часть груди», несколько раз повторил ему, что у него
есть средство восстановить свою честь, что средство это здесь, вот тут, на его груди… «Я подумал тогда, что он, ударяя себя в грудь, говорил о своем сердце, —
продолжал Алеша, — о том, что в сердце своем мог бы отыскать силы, чтобы выйти из одного какого-то ужасного позора, который предстоял ему и о котором он даже мне не смел признаться.
— Я твердо
была уверена, что он всегда успеет переслать эти три тысячи, только что получит от отца, —
продолжала она, отвечая на вопросы.
— Эти деньги его мучили, —
продолжала, судорожно торопясь, Катя, — он хотел мне их отдать, он хотел, это правда, но ему деньги нужны
были и для этой твари.
Но у этого идиота промелькнуло одно весьма и весьма любопытное замечание, сделавшее бы честь и поумнее его наблюдателю, вот почему даже я об этом и заговорил: «Если
есть, — сказал он мне, — который из сыновей более похожий на Федора Павловича по характеру, так это он, Иван Федорович!» На этом замечании я прерываю начатую характеристику, не считая деликатным
продолжать далее.
В этом месте сорвались
было сильные рукоплескания из многих концов залы, но Фетюкович даже замахал руками, как бы умоляя не прерывать и чтобы дали ему договорить. Все тотчас затихло. Оратор
продолжал...
Он
был видимо раздражен поведением залы, но «очистить» залу, как угрожал недавно, решительно не посмел: аплодировали и махали платками оратору даже сзади сидевшие на особых стульях сановные лица, старички со звездами на фраках, так что, когда угомонился шум, председатель удовольствовался лишь прежним строжайшим обещанием «очистить» залу, а торжествующий и взволнованный Фетюкович стал опять
продолжать свою речь.
— Иван Федорович как только увидел тогда, что я так озлилась за эту тварь, то мигом и подумал, что я к ней ревную Дмитрия и что, стало
быть, все еще
продолжаю любить Дмитрия.