Неточные совпадения
Дмитрий Федорович, никогда у старца не бывавший и даже не видавший его, конечно, подумал, что старцем его хотят как бы испугать; но так как он и сам укорял себя втайне
за многие особенно резкие выходки в споре с отцом
за последнее время, то и
принял вызов.
Именно мне все так и кажется, когда я к людям вхожу, что я подлее всех и что меня все
за шута
принимают, так вот «давай же я и в самом деле сыграю шута, не боюсь ваших мнений, потому что все вы до единого подлее меня!» Вот потому я и шут, от стыда шут, старец великий, от стыда.
Ведь если б я только был уверен, когда вхожу, что все меня
за милейшего и умнейшего человека сейчас же
примут, — Господи! какой бы я тогда был добрый человек!
— Сделайте одолжение, почтенный отец, засвидетельствуйте все мое глубокое уважение отцу игумену и извините меня лично, Миусова, пред его высокопреподобием в том, что по встретившимся внезапно непредвиденным обстоятельствам ни
за что не могу иметь честь
принять участие в его трапезе, несмотря на все искреннейшее желание мое, — раздражительно проговорил монаху Петр Александрович.
Ему вспомнились его же собственные слова у старца: «Мне все так и кажется, когда я вхожу куда-нибудь, что я подлее всех и что меня все
за шута
принимают, — так вот давай же я и в самом деле сыграю шута, потому что вы все до единого глупее и подлее меня».
— Чего такого он не может? — вскричал Федор Павлович, — «никак не может и ни
за что не может»? Ваше преподобие, входить мне аль нет?
Принимаете сотрапезника?
Ее все любили и нуждались в ней, потому что портниха была знатная: был талант, денег
за услуги не требовала, делала из любезности, но когда дарили — не отказывалась
принять.
И однако, когда приехала институтка (погостить, а не навсегда), весь городишко у нас точно обновился, самые знатные наши дамы — две превосходительные, одна полковница, да и все, все
за ними, тотчас же
приняли участие, расхватали ее, веселить начали, царица балов, пикников, живые картины состряпали в пользу каких-то гувернанток.
— Нет, сегодня она не придет, есть
приметы. Наверно не придет! — крикнул вдруг Митя. — Так и Смердяков полагает. Отец теперь пьянствует, сидит
за столом с братом Иваном. Сходи, Алексей, спроси у него эти три тысячи…
Ведь коли бы я тогда веровал в самую во истину, как веровать надлежит, то тогда действительно было бы грешно, если бы муки
за свою веру не
принял и в поганую Магометову веру перешел.
Многие-де из братии тяготятся ходить к старцу, а приходят поневоле, потому что все идут, так чтобы не
приняли их
за гордых и бунтующих помыслом.
Ведь вы меня
примете за скверную насмешницу и письму моему не поверите.
Кроме сего, он и прежде, еще до прихода в монастырь, был в большом предубеждении против старчества, которое знал доселе лишь по рассказам и
принимал его вслед
за многими другими решительно
за вредное новшество.
Главное же, обиделся тем, что слишком скоро меня
за своего друга
принял и скоро мне сдался; то бросался на меня, пугал, а тут вдруг, только что увидел деньги, и стал меня обнимать.
— Я вчера
за обедом у старика тебя этим нарочно дразнил и видел, как у тебя разгорелись глазки. Но теперь я вовсе не прочь с тобой переговорить и говорю это очень серьезно. Я с тобой хочу сойтись, Алеша, потому что у меня нет друзей, попробовать хочу. Ну, представь же себе, может быть, и я
принимаю Бога, — засмеялся Иван, — для тебя это неожиданно, а?
Если хочешь,
прими хоть
за объяснение в любви.
Общество городское было разнообразное, многолюдное и веселое, гостеприимное и богатое,
принимали же меня везде хорошо, ибо был я отроду нрава веселого, да к тому же и слыл не
за бедного, что в свете значит немало.
Если возможешь
принять на себя преступление стоящего пред тобою и судимого сердцем твоим преступника, то немедленно приими и пострадай
за него сам, его же без укора отпусти.
В робости сердца моего мыслю, однако же, что самое сознание сей невозможности послужило бы им наконец и к облегчению, ибо,
приняв любовь праведных с невозможностью воздать
за нее, в покорности сей и в действии смирения сего, обрящут наконец как бы некий образ той деятельной любви, которою пренебрегли на земле, и как бы некое действие, с нею сходное…
Кроме сего древле почившего старца, жива была таковая же память и о преставившемся сравнительно уже недавно великом отце иеросхимонахе, старце Варсонофии — том самом, от которого отец Зосима и
принял старчество и которого, при жизни его, все приходившие в монастырь богомольцы считали прямо
за юродивого.
«Возгордясь сидел, — с жестокостью припоминали самые злорадные, —
за святого себя почитал, на коленки пред ним повергались, яко должное ему
принимал».
— Как это мира не
принимаешь? — капельку подумал над его ответом Ракитин, — что
за белиберда?
— Расчет, Андрей,
принимай! Вот тебе пятнадцать рублей
за тройку, а вот пятьдесят на водку…
за готовность,
за любовь твою… Помни барина Карамазова!
— Он снова обратился к пану с трубкой, видимо
принимая его
за главного здесь человека.
—
За французского известного писателя, Пирона-с. Мы тогда все вино пили в большом обществе, в трактире, на этой самой ярмарке. Они меня и пригласили, а я перво-наперво стал эпиграммы говорить: «Ты ль это, Буало, какой смешной наряд». А Буало-то отвечает, что он в маскарад собирается, то есть в баню-с, хи-хи, они и
приняли на свой счет. А я поскорее другую сказал, очень известную всем образованным людям, едкую-с...
Они еще пуще обиделись и начали меня неприлично
за это ругать, а я как раз, на беду себе, чтобы поправить обстоятельства, тут и рассказал очень образованный анекдот про Пирона, как его не
приняли во французскую академию, а он, чтоб отмстить, написал свою эпитафию для надгробного камня...
Митя говорил скоро и много, нервно и экспансивно и как бы решительно
принимая своих слушателей
за лучших друзей своих.
Видите, господа, вы, кажется,
принимаете меня совсем
за иного человека, чем я есть, — прибавил он вдруг мрачно и грустно.
Оба они как вошли в комнату, так тотчас же, несмотря на вопросы Николая Парфеновича, стали обращаться с ответами к стоявшему в стороне Михаилу Макаровичу,
принимая его, по неведению,
за главный чин и начальствующее здесь лицо и называя его с каждым словом: «пане пулковнику».
Принимаю казнь не
за то, что убил его, а
за то, что хотел убить и, может быть, в самом деле убил бы…
Таким образом, теперешняя минута была важная; во-первых, надо было себя в грязь лицом не ударить, показать независимость: «А то подумает, что мне тринадцать лет, и
примет меня
за такого же мальчишку, как и эти.
— Помилуйте, вы, кажется,
принимаете меня
за мальчика Смурова, — раздражительно осклабился Коля.
— Вы злое
принимаете за доброе: это минутный кризис, в этом ваша прежняя болезнь, может быть, виновата.
Она-то
за что такую муку на себя теперь
примет! — воскликнул он вдруг со слезами.
— Да. Спасительницей или губительницей Митеньки ей явиться? О том молить будет, чтоб озарило ее душу. Сама еще, видите ли, не знает, приготовиться не успела. Тоже меня
за няньку
принимает, хочет, чтоб я ее убаюкал!
— Почему, почему я убийца? О Боже! — не выдержал наконец Иван, забыв, что всё о себе отложил под конец разговора. — Это все та же Чермашня-то? Стой, говори, зачем тебе было надо мое согласие, если уж ты
принял Чермашню
за согласие? Как ты теперь-то растолкуешь?
Похоже было на то, что джентльмен принадлежит к разряду бывших белоручек-помещиков, процветавших еще при крепостном праве; очевидно, видавший свет и порядочное общество, имевший когда-то связи и сохранивший их, пожалуй, и до сих пор, но мало-помалу с обеднением после веселой жизни в молодости и недавней отмены крепостного права обратившийся вроде как бы в приживальщика хорошего тона, скитающегося по добрым старым знакомым, которые
принимают его
за уживчивый складный характер, да еще и ввиду того, что все же порядочный человек, которого даже и при ком угодно можно посадить у себя
за стол, хотя, конечно, на скромное место.
— C’est charmant, [Это восхитительно (фр.).] приживальщик. Да я именно в своем виде. Кто ж я на земле, как не приживальщик? Кстати, я ведь слушаю тебя и немножко дивлюсь: ей-богу, ты меня как будто уже начинаешь помаленьку
принимать за нечто и в самом деле, а не
за твою только фантазию, как стоял на том в прошлый раз…
— Ни одной минуты не
принимаю тебя
за реальную правду, — как-то яростно даже вскричал Иван. — Ты ложь, ты болезнь моя, ты призрак. Я только не знаю, чем тебя истребить, и вижу, что некоторое время надобно прострадать. Ты моя галлюцинация. Ты воплощение меня самого, только одной, впрочем, моей стороны… моих мыслей и чувств, только самых гадких и глупых. С этой стороны ты мог бы быть даже мне любопытен, если бы только мне было время с тобой возиться…
Ты, кажется, решительно
принимаешь меня
за поседелого Хлестакова, и, однако, судьба моя гораздо серьезнее.
Люди
принимают всю эту комедию
за нечто серьезное, даже при всем своем бесспорном уме.
Я мог
принять второстепенное
за главнейшее, даже совсем упустить самые резкие необходимейшие черты…
Да я и никакого права не имела быть к нему требовательною
за этот долг, — прибавила она вдруг, и что-то решительное зазвенело в ее голосе, — я сама однажды получила от него денежное одолжение еще большее, чем в три тысячи, и
приняла его, несмотря на то, что и предвидеть еще тогда не могла, что хоть когда-нибудь в состоянии буду заплатить ему долг мой…
Там молодой герой, обвешанный крестами
за храбрость, разбойнически умерщвляет на большой дороге мать своего вождя и благодетеля и, подговаривая своих товарищей, уверяет, что „она любит его как родного сына, и потому последует всем его советам и не
примет предосторожностей“.
Но так как мотивов этих
за ним никто предварительно не
приметил, а все видели, напротив, что он барином любим, почтен бариновою доверенностью, то, конечно бы, его последнего и заподозрили, а заподозрили бы прежде всего такого, который бы имел эти мотивы, кто сам кричал, что имеет эти мотивы, кто их не скрывал, перед всеми обнаруживал, одним словом, заподозрили бы сына убитого, Дмитрия Федоровича.
„Захватил, дескать, пестик“ — и помните, как из этого одного пестика нам вывели целую психологию: почему-де он должен был
принять этот пестик
за оружие, схватить его как оружие, и проч., и проч.
— И вот что еще хотел тебе сказать, — продолжал каким-то зазвеневшим вдруг голосом Митя, — если бить станут дорогой аль там, то я не дамся, я убью, и меня расстреляют. И это двадцать ведь лет! Здесь уж ты начинают говорить. Сторожа мне ты говорят. Я лежал и сегодня всю ночь судил себя: не готов! Не в силах
принять! Хотел «гимн» запеть, а сторожевского тыканья не могу осилить!
За Грушу бы все перенес, все… кроме, впрочем, побой… Но ее туда не пустят.