Неточные совпадения
Петр Александрович повел дело горячо и даже назначен был (купно с Федором Павловичем) в опекуны ребенку, потому что
все же
после матери оставалось именьице — дом и поместье.
Случилось так, что и генеральша скоро
после того умерла, но выговорив, однако, в завещании обоим малюткам по тысяче рублей каждому «на их обучение, и чтобы
все эти деньги были на них истрачены непременно, но с тем, чтобы хватило вплоть до совершеннолетия, потому что слишком довольно и такой подачки для этаких детей, а если кому угодно, то пусть сам раскошеливается», и проч., и проч.
Кстати, я уже упоминал про него, что, оставшись
после матери
всего лишь по четвертому году, он запомнил ее потом на
всю жизнь, ее лицо, ее ласки, «точно как будто она стоит предо мной живая».
Это он сам воздвиг ее над могилкой бедной «кликуши» и на собственное иждивение,
после того когда Федор Павлович, которому он множество раз уже досаждал напоминаниями об этой могилке, уехал наконец в Одессу, махнув рукой не только на могилы, но и на
все свои воспоминания.
Этот искус, эту страшную школу жизни обрекающий себя принимает добровольно в надежде
после долгого искуса победить себя, овладеть собою до того, чтобы мог наконец достичь, чрез послушание
всей жизни, уже совершенной свободы, то есть свободы от самого себя, избегнуть участи тех, которые
всю жизнь прожили, а себя в себе не нашли.
— Отец игумен,
после посещения вашего в ските, покорнейше просит вас
всех, господа, у него откушать. У него в час, не позже. И вас также, — обратился он к Максимову.
После нескольких минут он опять, влекомый тою же непреодолимою силой, повернулся посмотреть, глядят ли на него или нет, и увидел, что Lise, совсем почти свесившись из кресел, выглядывала на него сбоку и ждала изо
всех сил, когда он поглядит; поймав же его взгляд, расхохоталась так, что даже и старец не выдержал...
Жена его, Марфа Игнатьевна, несмотря на то что пред волей мужа беспрекословно
всю жизнь склонялась, ужасно приставала к нему, например, тотчас
после освобождения крестьян, уйти от Федора Павловича в Москву и там начать какую-нибудь торговлишку (у них водились кое-какие деньжонки); но Григорий решил тогда же и раз навсегда, что баба врет, «потому что всякая баба бесчестна», но что уходить им от прежнего господина не следует, каков бы он там сам ни был, «потому что это ихний таперича долг».
Вот к этому-то времени как раз отец мне шесть тысяч прислал,
после того как я послал ему форменное отречение от
всех и
вся, то есть мы, дескать, «в расчете», и требовать больше ничего не буду.
— Женихом я стал не сейчас, а
всего три месяца лишь спустя
после тогдашнего-то.
— Я должен вам сообщить, — произнес тоже дрожащим голосом Алеша, — о том, что сейчас было у него с отцом. — И он рассказал
всю сцену, рассказал, что был послан за деньгами, что тот ворвался, избил отца и
после того особенно и настоятельно еще раз подтвердил ему, Алеше, идти «кланяться»… — Он пошел к этой женщине… — тихо прибавил Алеша.
В горячей молитве своей он не просил Бога разъяснить ему смущение его, а лишь жаждал радостного умиления, прежнего умиления, всегда посещавшего его душу
после хвалы и славы Богу, в которых и состояла обыкновенно
вся на сон грядущий молитва его.
Эти четыре фунта хлеба, вместе с воскресною просвиркой,
после поздней обедни аккуратно присылаемой блаженному игуменом, и составляли
все его недельное пропитание.
Хотя обдорский монашек
после сего разговора воротился в указанную ему келейку, у одного из братий, даже в довольно сильном недоумении, но сердце его несомненно
все же лежало больше к отцу Ферапонту, чем к отцу Зосиме.
— Помни, юный, неустанно, — так прямо и безо всякого предисловия начал отец Паисий, — что мирская наука, соединившись в великую силу, разобрала, в последний век особенно,
все, что завещано в книгах святых нам небесного, и
после жестокого анализа у ученых мира сего не осталось изо
всей прежней святыни решительно ничего.
— Милый голубчик мама, это ужасно неостроумно с вашей стороны. А если хотите поправиться и сказать сейчас что-нибудь очень умное, то скажите, милая мама, милостивому государю вошедшему Алексею Федоровичу, что он уже тем одним доказал, что не обладает остроумием, что решился прийти к нам сегодня
после вчерашнего и несмотря на то, что над ним
все смеются.
— Мама, возьмите его и скорее уведите. Алексей Федорович, не трудитесь заходить ко мне
после Катерины Ивановны, а ступайте прямо в ваш монастырь, туда вам и дорога! А я спать хочу, я
всю ночь не спала.
У меня инстинктивное предчувствие, что вы, Алеша, брат мой милый (потому что вы брат мой милый), — восторженно проговорила она опять, схватив его холодную руку своею горячею рукой, — я предчувствую, что ваше решение, ваше одобрение, несмотря на
все муки мои, подаст мне спокойствие, потому что
после ваших слов я затихну и примирюсь — я это предчувствую!
Дело в том, что
после того события
все школьники в школе стали его мочалкой дразнить.
Потом он с великим недоумением припоминал несколько раз в своей жизни, как мог он вдруг,
после того как расстался с Иваном, так совсем забыть о брате Дмитрии, которого утром,
всего только несколько часов назад, положил непременно разыскать и не уходить без того, хотя бы пришлось даже не воротиться на эту ночь в монастырь.
Так вот теперь это взямши, рассудите сами, Иван Федорович, что тогда ни Дмитрию Федоровичу, ни даже вам-с с братцем вашим Алексеем Федоровичем уж ничего-то ровно
после смерти родителя не останется, ни рубля-с, потому что Аграфена Александровна для того и выйдут за них, чтобы
все на себя отписать и какие ни на есть капиталы на себя перевести-с.
Замечательно тоже, что никто из них, однако же, не полагал, что умрет он в самую эту же ночь, тем более что в этот последний вечер жизни своей он,
после глубокого дневного сна, вдруг как бы обрел в себе новую силу, поддерживавшую его во
всю длинную эту беседу с друзьями.
Ибо ведь
всю жизнь свою вспоминал неустанно, как продали его где-нибудь там в горячей степи, у колодца, купцам, и как он, ломая руки, плакал и молил братьев не продавать его рабом в чужую землю, и вот, увидя их
после стольких лет, возлюбил их вновь безмерно, но томил их и мучил их,
все любя.
Долго я ему не верил, да и не в один раз поверил, а лишь
после того, как он три дня ходил ко мне и
все мне в подробности рассказал.
Но о сем скажем в следующей книге, а теперь лишь прибавим вперед, что не прошел еще и день, как совершилось нечто до того для
всех неожиданное, а по впечатлению, произведенному в среде монастыря и в городе, до того как бы странное, тревожное и сбивчивое, что и до сих пор,
после стольких лет, сохраняется в городе нашем самое живое воспоминание о том столь для многих тревожном дне…
Начал чтение, сейчас
после панихиды, отец Иосиф; отец же Паисий, сам пожелавший читать потом
весь день и
всю ночь, пока еще был очень занят и озабочен, вместе с отцом настоятелем скита, ибо вдруг стало обнаруживаться, и чем далее, тем более, и в монастырской братии, и в прибывавших из монастырских гостиниц и из города толпами мирских нечто необычайное, какое-то неслыханное и «неподобающее» даже волнение и нетерпеливое ожидание.
И вот вскорости
после полудня началось нечто, сначала принимаемое входившими и выходившими лишь молча и про себя и даже с видимою боязнью каждого сообщить кому-либо начинающуюся мысль свою, но к трем часам пополудни обнаружившееся уже столь ясно и неопровержимо, что известие о сем мигом облетело
весь скит и
всех богомольцев — посетителей скита, тотчас же проникло и в монастырь и повергло в удивление
всех монастырских, а наконец, чрез самый малый срок, достигло и города и взволновало в нем
всех, и верующих и неверующих.
Потом уже, и
после многих даже лет, иные разумные иноки наши, припоминая
весь тот день в подробности, удивлялись и ужасались тому, каким это образом соблазн мог достигнуть тогда такой степени.
— Да за что мне любить-то вас? — не скрывая уже злобы, огрызнулся Ракитин. Двадцатипятирублевую кредитку он сунул в карман, и пред Алешей ему было решительно стыдно. Он рассчитывал получить плату
после, так чтобы тот и не узнал, а теперь от стыда озлился. До сей минуты он находил весьма политичным не очень противоречить Грушеньке, несмотря на
все ее щелчки, ибо видно было, что она имела над ним какую-то власть. Но теперь и он рассердился...
Пробило уже девять часов — час общего отдыха и покоя
после столь тревожного для
всех дня.
Самый фантастический вихрь поднялся в голове его сейчас
после того, как он третьего дня расстался с Алешей, и спутал
все его мысли.
На другой же день
после разговора своего с Алешей в поле,
после которого Митя почти не спал
всю ночь, он явился в дом Самсонова около десяти часов утра и велел о себе доложить.
«Благороднейший Кузьма Кузьмич, вероятно, слыхал уже не раз о моих контрах с отцом моим, Федором Павловичем Карамазовым, ограбившим меня по наследству
после родной моей матери… так как
весь город уже трещит об этом… потому что здесь
все трещат об том, чего не надо…
— Глупо, глупо! — восклицал Митя, — и… как это
все бесчестно! — прибавил он вдруг почему-то. У него страшно начала болеть голова: «Бросить разве? Уехать совсем, — мелькнуло в уме его. — Нет уж, до утра. Вот нарочно же останусь, нарочно! Зачем же я и приехал
после того? Да и уехать не на чем, как теперь отсюда уедешь, о, бессмыслица!»
— Знаю, что по наиважнейшему делу, Дмитрий Федорович, тут не предчувствия какие-нибудь, не ретроградные поползновения на чудеса (слышали про старца Зосиму?), тут, тут математика: вы не могли не прийти,
после того как произошло
все это с Катериной Ивановной, вы не могли, не могли, это математика.
Все это вполне объяснится читателю впоследствии, но теперь,
после того как исчезла последняя надежда его, этот, столь сильный физически человек, только что прошел несколько шагов от дому Хохлаковой, вдруг залился слезами, как малый ребенок.
— Ну и решился убить себя. Зачем было оставаться жить: это само собой в вопрос вскакивало. Явился ее прежний, бесспорный, ее обидчик, но прискакавший с любовью
после пяти лет завершить законным браком обиду. Ну и понял, что
все для меня пропало… А сзади позор, и вот эта кровь, кровь Григория… Зачем же жить? Ну и пошел выкупать заложенные пистолеты, чтобы зарядить и к рассвету себе пулю в башку всадить…
Николай Парфенович хоть и внес в протокол, но проявил при сем неприятном случае самую похвальную деловитость и умение распорядиться:
после строгого внушения Мите он сам тотчас же прекратил
все дальнейшие расспросы касательно романической стороны дела и поскорее перешел к существенному.
Осталась она
после мужа лет восемнадцати, прожив с ним
всего лишь около году и только что родив ему сына.
Но
после случая на железной дороге он и на этот счет изменил свое поведение: намеков себе уже более не позволял, даже самых отдаленных, а о Дарданелове при матери стал отзываться почтительнее, что тотчас же с беспредельною благодарностью в сердце своем поняла чуткая Анна Федоровна, но зато при малейшем, самом нечаянном слове даже от постороннего какого-нибудь гостя о Дарданелове, если при этом находился Коля, вдруг
вся вспыхивала от стыда, как роза.
— Да помилуйте, ведь классики
все переведены на
все языки, стало быть, вовсе не для изучения классиков понадобилась им латынь, а единственно для полицейских мер и для отупления способностей. Как же
после того не подлость?
— Прощай, старик, меня ждет мать к обеду, — проговорил он скороговоркой. — Как жаль, что я ее не предуведомил! Очень будет беспокоиться… Но
после обеда я тотчас к тебе, на
весь день, на
весь вечер, и столько тебе расскажу, столько расскажу! И Перезвона приведу, а теперь с собой уведу, потому что он без меня выть начнет и тебе мешать будет; до свиданья!
Во
все эти два месяца
после ареста Мити Алеша часто захаживал в дом Морозовой и по собственному побуждению, и по поручениям Мити.
Старик же ее, купец, лежал в это время уже страшно больной, «отходил», как говорили в городе, и действительно умер
всего неделю спустя
после суда над Митей.
Только верите ли, эта сцена все-таки была натуральна, потому что я даже расплакалась и несколько дней потом плакала, а потом вдруг
после обеда
все и позабыла.
— Напротив, очень рада. Только что сейчас рассуждала опять, в тридцатый раз: как хорошо, что я вам отказала и не буду вашей женой. Вы в мужья не годитесь: я за вас выйду, и вдруг дам вам записку, чтобы снести тому, которого полюблю
после вас, вы возьмете и непременно отнесете, да еще ответ принесете. И сорок лет вам придет, и вы
все так же будете мои такие записки носить.
— Об этом
после, теперь другое. Я об Иване не говорил тебе до сих пор почти ничего. Откладывал до конца. Когда эта штука моя здесь кончится и скажут приговор, тогда тебе кое-что расскажу,
все расскажу. Страшное тут дело одно… А ты будешь мне судья в этом деле. А теперь и не начинай об этом, теперь молчок. Вот ты говоришь об завтрашнем, о суде, а веришь ли, я ничего не знаю.
Доктор Герценштубе и встретившийся Ивану Федоровичу в больнице врач Варвинский на настойчивые вопросы Ивана Федоровича твердо отвечали, что падучая болезнь Смердякова несомненна, и даже удивились вопросу: «Не притворялся ли он в день катастрофы?» Они дали ему понять, что припадок этот был даже необыкновенный, продолжался и повторялся несколько дней, так что жизнь пациента была в решительной опасности, и что только теперь,
после принятых мер, можно уже сказать утвердительно, что больной останется в живых, хотя очень возможно (прибавил доктор Герценштубе), что рассудок его останется отчасти расстроен «если не на
всю жизнь, то на довольно продолжительное время».
И, однако, две недели спустя
после первого к нему посещения начали его опять мучить
все те же странные мысли, как и прежде.
— Ведь вам тогда
после родителя вашего на каждого из трех братцев без малого по сорока тысяч могло прийтись, а может, и того больше-с, а женись тогда Федор Павлович на этой самой госпоже-с, Аграфене Александровне, так уж та
весь бы капитал тотчас же
после венца на себя перевела, ибо они очень не глупые-с, так что вам
всем троим братцам и двух рублей не досталось бы
после родителя.