Неточные совпадения
Но людей он любил: он, казалось, всю жизнь жил, совершенно
веря в людей, а между тем никто и никогда не считал его ни простячком, ни наивным человеком.
А я вот готов
поверить в ад только чтобы без потолка; выходит оно как будто деликатнее, просвещеннее, по-лютерански то есть.
Истинный реалист, если он не верующий, всегда найдет
в себе силу и способность не
поверить и чуду, а если чудо станет пред ним неотразимым фактом, то он скорее не
поверит своим чувствам, чем допустит факт.
Вероятнее всего, что нет, а уверовал он лишь единственно потому, что желал уверовать и, может быть, уже веровал вполне,
в тайнике существа своего, даже еще тогда, когда произносил: «Не
поверю, пока не увижу».
В чудесную силу старца
верил беспрекословно и Алеша, точно так же, как беспрекословно
верил и рассказу о вылетавшем из церкви гробе.
Исцеление ли было
в самом деле или только естественное улучшение
в ходе болезни — для Алеши
в этом вопроса не существовало, ибо он вполне уже
верил в духовную силу своего учителя, и слава его была как бы собственным его торжеством.
— Простите меня… — начал Миусов, обращаясь к старцу, — что я, может быть, тоже кажусь вам участником
в этой недостойной шутке. Ошибка моя
в том, что я
поверил, что даже и такой, как Федор Павлович, при посещении столь почтенного лица захочет понять свои обязанности… Я не сообразил, что придется просить извинения именно за то, что с ним входишь…
— Деятельной любви? Вот и опять вопрос, и такой вопрос, такой вопрос! Видите, я так люблю человечество, что,
верите ли, мечтаю иногда бросить все, все, что имею, оставить Lise и идти
в сестры милосердия. Я закрываю глаза, думаю и мечтаю, и
в эти минуты я чувствую
в себе непреодолимую силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы не могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала собственными руками, я была бы сиделкой у этих страдальцев, я готова целовать эти язвы…
Святейший отец,
верите ли: влюбил
в себя благороднейшую из девиц, хорошего дома, с состоянием, дочь прежнего начальника своего, храброго полковника, заслуженного, имевшего Анну с мечами на шее, компрометировал девушку предложением руки, теперь она здесь, теперь она сирота, его невеста, а он, на глазах ее, к одной здешней обольстительнице ходит.
Ваше преподобие,
поверьте, что я всех обнаруженных здесь подробностей
в точности не знал, не хотел им
верить и только теперь
в первый раз узнаю…
Человечество само
в себе силу найдет, чтобы жить для добродетели, даже и не
веря в бессмертие души!
Опять нотабене. Никогда и ничего такого особенного не значил наш монастырь
в его жизни, и никаких горьких слез не проливал он из-за него. Но он до того увлекся выделанными слезами своими, что на одно мгновение чуть было себе сам не
поверил; даже заплакал было от умиления; но
в тот же миг почувствовал, что пора поворачивать оглобли назад. Игумен на злобную ложь его наклонил голову и опять внушительно произнес...
Верь, что
в содоме-то она и сидит для огромного большинства людей, — знал ты эту тайну иль нет?
Веришь ли, никогда этого у меня ни с какой не бывало, ни с единою женщиной, чтобы
в этакую минуту я на нее глядел с ненавистью, — и вот крест кладу: я на эту глядел тогда секунды три или пять со страшною ненавистью, — с тою самою ненавистью, от которой до любви, до безумнейшей любви — один волосок!
Затем молча ей показал, сложил, отдал, сам отворил ей дверь
в сени и, отступя шаг, поклонился ей
в пояс почтительнейшим, проникновеннейшим поклоном,
верь тому!
— Клянусь, Алеша, — воскликнул он со страшным и искренним гневом на себя, —
верь не
верь, но вот как Бог свят, и что Христос есть Господь, клянусь, что я хоть и усмехнулся сейчас ее высшим чувствам, но знаю, что я
в миллион раз ничтожнее душой, чем она, и что эти лучшие чувства ее — искренни, как у небесного ангела!
— Я жених, формальный и благословенный, произошло все
в Москве, по моем приезде, с парадом, с образами, и
в лучшем виде. Генеральша благословила и —
веришь ли, поздравила даже Катю: ты выбрала, говорит, хорошо, я вижу его насквозь. И
веришь ли, Ивана она невзлюбила и не поздравила.
В Москве же я много и с Катей переговорил, я ей всего себя расписал, благородно,
в точности,
в искренности. Все выслушала...
На пакете же написано: «Ангелу моему Грушеньке, коли захочет прийти»; сам нацарапал,
в тишине и
в тайне, и никто-то не знает, что у него деньги лежат, кроме лакея Смердякова,
в честность которого он
верит, как
в себя самого.
— Что ты? Я не помешан
в уме, — пристально и даже как-то торжественно смотря, произнес Дмитрий Федорович. — Небось я тебя посылаю к отцу и знаю, что говорю: я чуду
верю.
И без того уж знаю, что царствия небесного
в полноте не достигну (ибо не двинулась же по слову моему гора, значит, не очень-то вере моей там
верят, и не очень уж большая награда меня на том свете ждет), для чего же я еще сверх того и безо всякой уже пользы кожу с себя дам содрать?
Веришь ты, Иван, что это меня
в моих чувствах терзает.
— Алексей! Скажи ты мне один, тебе одному
поверю: была здесь сейчас она или не была? Я ее сам видел, как она сейчас мимо плетня из переулка
в эту сторону проскользнула. Я крикнул, она убежала…
Дело
в том, что теперь он был уже
в некотором недоумении и почти не знал, чему
верить.
Защемленному же чертову хвосту он не только
в иносказательном, но и
в прямом смысле душевно и с удовольствием готов был
поверить.
— Не
верьте слезам женщины, Алексей Федорович, — я всегда против женщин
в этом случае, я за мужчин.
А Ниночка-то вся
в ревматизме, я вам это еще и не говорил, по ночам ноет у ней вся правая половина, мучается и,
верите ли, ангел Божий, крепится, чтобы нас не обеспокоить, не стонет, чтобы нас не разбудить.
Пусть я не
верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек, которого иной раз,
поверишь ли, не знаешь за что и любишь, дорог иной подвиг человеческий,
в который давно уже, может быть, перестал и
верить, а все-таки по старой памяти чтишь его сердцем.
— Любовь, если хочешь, да, я влюбился
в барышню,
в институтку. Мучился с ней, и она меня мучила. Сидел над ней… и вдруг все слетело. Давеча я говорил вдохновенно, а вышел и расхохотался —
веришь этому. Нет, я буквально говорю.
— Ты, может быть, сам масон! — вырвалось вдруг у Алеши. — Ты не
веришь в Бога, — прибавил он, но уже с чрезвычайною скорбью. Ему показалось к тому же, что брат смотрит на него с насмешкой. — Чем же кончается твоя поэма? — спросил он вдруг, смотря
в землю, — или уж она кончена?
Кто не
верит в Бога, тот и
в народ Божий не
поверит.
Ибо привык надеяться на себя одного и от целого отделился единицей, приучил свою душу не
верить в людскую помощь,
в людей и
в человечество, и только и трепещет того, что пропадут его деньги и приобретенные им права его.
Долго я ему не
верил, да и не
в один раз
поверил, а лишь после того, как он три дня ходил ко мне и все мне
в подробности рассказал.
— Да нужно ли? — воскликнул, — да надо ли? Ведь никто осужден не был, никого
в каторгу из-за меня не сослали, слуга от болезни помер. А за кровь пролиянную я мучениями был наказан. Да и не
поверят мне вовсе, никаким доказательствам моим не
поверят. Надо ли объявлять, надо ли? За кровь пролитую я всю жизнь готов еще мучиться, только чтобы жену и детей не поразить. Будет ли справедливо их погубить с собою? Не ошибаемся ли мы? Где тут правда? Да и познают ли правду эту люди, оценят ли, почтут ли ее?
И вот что же случилось: все пришли
в удивление и
в ужас, и никто не захотел
поверить, хотя все выслушали с чрезвычайным любопытством, но как от больного, а несколько дней спустя уже совсем решено было во всех домах и приговорено, что несчастный человек помешался.
— Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил
в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею любить детей моих и лобызать их. Мне не
верят, и никто не
поверил, ни жена, ни судьи мои; не
поверят никогда и дети. Милость Божию вижу
в сем к детям моим. Умру, и имя мое будет для них незапятнано. А теперь предчувствую Бога, сердце как
в раю веселится… долг исполнил…
Народ
верит по-нашему, а неверующий деятель у нас
в России ничего не сделает, даже будь он искренен сердцем и умом гениален.
Воистину, если не говорят сего (ибо не умеют еще сказать сего), то так поступают, сам видел, сам испытывал, и
верите ли: чем беднее и ниже человек наш русский, тем и более
в нем сей благолепной правды заметно, ибо богатые из них кулаки и мироеды во множестве уже развращены, и много, много тут от нерадения и несмотрения нашего вышло!
Верь сему, несомненно
верь, ибо
в сем самом и лежит все упование и вся вера святых.
И даже если ты и светил, но увидишь, что не спасаются люди даже и при свете твоем, то пребудь тверд и не усомнись
в силе света небесного;
верь тому, что если теперь не спаслись, то потом спасутся.
— Да неужель ты только оттого, что твой старик провонял? Да неужели же ты
верил серьезно, что он чудеса отмачивать начнет? — воскликнул Ракитин, опять переходя
в самое искреннее изумление.
— Знаешь, Алешка, — пытливо глядел он ему
в глаза, весь под впечатлением внезапной новой мысли, вдруг его осиявшей, и хоть сам и смеялся наружно, но, видимо, боясь выговорить вслух эту новую внезапную мысль свою, до того он все еще не мог
поверить чудному для него и никак неожиданному настроению,
в котором видел теперь Алешу, — Алешка, знаешь, куда мы всего лучше бы теперь пошли? — выговорил он наконец робко и искательно.
— Не знаю я, не ведаю, ничего не ведаю, что он мне такое сказал, сердцу сказалось, сердце он мне перевернул… Пожалел он меня первый, единый, вот что! Зачем ты, херувим, не приходил прежде, — упала вдруг она пред ним на колени, как бы
в исступлении. — Я всю жизнь такого, как ты, ждала, знала, что кто-то такой придет и меня простит.
Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за один только срам!..
Гнусный омут,
в котором он завяз сам своей волей, слишком тяготил его, и он, как и очень многие
в таких случаях, всего более
верил в перемену места: только бы не эти люди, только бы не эти обстоятельства, только бы улететь из этого проклятого места и — все возродится, пойдет по-новому!
— Знаю, знаю, что вы
в горячке, все знаю, вы и не можете быть
в другом состоянии духа, и что бы вы ни сказали, я все знаю наперед. Я давно взяла вашу судьбу
в соображение, Дмитрий Федорович, я слежу за нею и изучаю ее… О,
поверьте, что я опытный душевный доктор, Дмитрий Федорович.
Слишком помнили, как он недели три-четыре назад забрал точно так же разом всякого товару и вин на несколько сот рублей чистыми деньгами (
в кредит-то бы ему ничего, конечно, не
поверили), помнили, что так же, как и теперь,
в руках его торчала целая пачка радужных и он разбрасывал их зря, не торгуясь, не соображая и не желая соображать, на что ему столько товару, вина и проч.?
— Семьсот, семьсот, а не пятьсот, сейчас, сию минуту
в руки! — надбавил Митя, почувствовав нечто нехорошее. — Чего ты, пан? Не
веришь? Не все же три тысячи дать тебе сразу. Я дам, а ты и воротишься к ней завтра же… Да теперь и нет у меня всех трех тысяч, у меня
в городе дома лежат, — лепетал Митя, труся и падая духом с каждым своим словом, — ей-богу, лежат, спрятаны…
Знаете, Петр Ильич (извините, вас, кажется, вы сказали, зовут Петром Ильичом)… знаете, я не
верю в чудеса, но этот образок и это явное чудо со мною теперь — это меня потрясает, и я начинаю опять
верить во все что угодно.
Прибытие же Петра Ильича упредила всего только пятью минутами, так что тот явился уже не с одними своими догадками и заключениями, а как очевидный свидетель, еще более рассказом своим подтвердивший общую догадку о том, кто преступник (чему, впрочем, он,
в глубине души, до самой этой последней минуты, все еще отказывался
верить).
— Груша, жизнь моя, кровь моя, святыня моя! — бросился подле нее на колени и Митя и крепко сжал ее
в объятиях. — Не
верьте ей, — кричал он, — не виновата она ни
в чем, ни
в какой крови и ни
в чем!
— Вы не
поверите, как вы нас самих ободряете, Дмитрий Федорович, вашею этою готовностью… — заговорил Николай Парфенович с оживленным видом и с видимым удовольствием, засиявшим
в больших светло-серых навыкате, очень близоруких впрочем, глазах его, с которых он за минуту пред тем снял очки.