Неточные совпадения
Ведь
знал же я
одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к
одному господину, за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако же, тем, что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже так, что будь этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный, не столь живописен, а будь на его месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства, может быть, не произошло бы вовсе.
В точности не
знаю, но как-то так случилось, что с семьей Ефима Петровича он расстался чуть ли не тринадцати лет, перейдя в
одну из московских гимназий и на пансион к какому-то опытному и знаменитому тогда педагогу, другу с детства Ефима Петровича.
Только впоследствии объяснилось, что Иван Федорович приезжал отчасти по просьбе и по делам своего старшего брата, Дмитрия Федоровича, которого в первый раз отроду
узнал и увидал тоже почти в это же самое время, в этот самый приезд, но с которым, однако же, по
одному важному случаю, касавшемуся более Дмитрия Федоровича, вступил еще до приезда своего из Москвы в переписку.
Знаешь, в
одном монастыре есть
одна подгородная слободка, и уж всем там известно, что в ней
одни только «монастырские жены» живут, так их там называют, штук тридцать жен, я думаю…
Il faudrait les inventer, [Их следовало бы выдумать (фр.).] эти крючья, для меня нарочно, для меня
одного, потому что если бы ты
знал, Алеша, какой я срамник!..
Был он молчалив и несколько неловок, но бывало, — впрочем не иначе как с кем-нибудь
один на
один, что он вдруг станет ужасно разговорчив, порывист, смешлив, смеясь бог
знает иногда чему.
Только Петруша Калганов вынул из портмоне гривенник и, заторопившись и сконфузившись бог
знает отчего, поскорее сунул
одной бабе, быстро проговорив: «Разделить поровну».
— Его карточку видел. Хоть не чертами лица, так чем-то неизъяснимым. Чистейший второй экземпляр фон Зона. Я это всегда по
одной только физиономии
узнаю.
На Ракитина (семинариста), тоже Алеше очень знакомого и почти близкого, Алеша и взглянуть не мог: он
знал его мысли (хотя
знал их
один Алеша во всем монастыре).
«
Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только
один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
— О, это все по поводу Дмитрия Федоровича и… всех этих последних происшествий, — бегло пояснила мамаша. — Катерина Ивановна остановилась теперь на
одном решении… но для этого ей непременно надо вас видеть… зачем? Конечно не
знаю, но она просила как можно скорей. И вы это сделаете, наверно сделаете, тут даже христианское чувство велит.
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может быть, действительно пошел бы на крест за людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней не в состоянии прожить ни с кем в
одной комнате, о чем
знаю из опыта.
— Именно тебя, — усмехнулся Ракитин. — Поспешаешь к отцу игумену.
Знаю; у того стол. С самого того времени, как архиерея с генералом Пахатовым принимал, помнишь, такого стола еще не было. Я там не буду, а ты ступай, соусы подавай. Скажи ты мне, Алексей,
одно: что сей сон значит? Я вот что хотел спросить.
— Так я и
знал, что он тебе это не объяснит. Мудреного тут, конечно, нет ничего,
одни бы, кажись, всегдашние благоглупости. Но фокус был проделан нарочно. Вот теперь и заговорят все святоши в городе и по губернии разнесут: «Что, дескать, сей сон означает?» По-моему, старик действительно прозорлив: уголовщину пронюхал. Смердит у вас.
И не женщины вообще он боялся в ней: женщин он
знал, конечно, мало, но все-таки всю жизнь, с самого младенчества и до самого монастыря, только с ними
одними и жил.
Цели этой девушки были благороднейшие, он
знал это; она стремилась спасти брата его Дмитрия, пред ней уже виноватого, и стремилась из
одного лишь великодушия.
— Леша, — сказал Митя, — ты
один не засмеешься! Я хотел бы начать… мою исповедь… гимном к радости Шиллера. An die Freude! [К радости! (нем.)] Но я по-немецки не
знаю,
знаю только, что an die Freude. Не думай тоже, что я спьяну болтаю. Я совсем не спьяну. Коньяк есть коньяк, но мне нужно две бутылки, чтоб опьянеть, —
А тогда, получив эти шесть,
узнал я вдруг заведомо по
одному письмецу от приятеля про
одну любопытнейшую вещь для себя, именно что подполковником нашим недовольны, что подозревают его не в порядке,
одним словом, что враги его готовят ему закуску.
Ну да, Иван влюбился в нее, влюблен и теперь, я это
знаю, я глупость сделал, по-вашему, по-светскому, но, может быть, вот эта-то глупость
одна теперь и спасет нас всех!
— Он
один. Он мне и
знать даст, коль та к старику придет.
Вот
одним из таких созерцателей был наверно и Смердяков, и наверно тоже копил впечатления свои с жадностью, почти сам еще не
зная зачем.
— Ну что ж, я пожалуй. Ух, голова болит. Убери коньяк, Иван, третий раз говорю. — Он задумался и вдруг длинно и хитро улыбнулся: — Не сердись, Иван, на старого мозгляка. Я
знаю, что ты не любишь меня, только все-таки не сердись. Не за что меня и любить-то. В Чермашню съездишь, я к тебе сам приеду, гостинцу привезу. Я тебе там
одну девчоночку укажу, я ее там давно насмотрел. Пока она еще босоножка. Не пугайся босоножек, не презирай — перлы!..
— Я потому так ждала вас, что от вас от
одного могу теперь
узнать всю правду — ни от кого больше!
Я поставила во всем этом
одну только цель: чтоб он
знал, к кому воротиться и кто его самый верный друг.
Теперь он овдовел, писал, он едет сюда, — и
знайте, что мы
одного его,
одного его только любим до сих пор и любили всю жизнь!
— Иван отговорил. Я бы наплевал на Ивана, да я сам
одну штуку
знаю…
Что он подумал обо мне вчера — не
знаю,
знаю только
одно, что, повторись то же самое сегодня, сейчас, и я высказала бы такие же чувства, какие вчера, — такие же чувства, такие же слова и такие же движения.
Я бросила взгляд на вас… то есть я думала — я не
знаю, я как-то путаюсь, — видите, я хотела вас просить, Алексей Федорович, добрейший мой Алексей Федорович, сходить к нему, отыскать предлог, войти к ним, то есть к этому штабс-капитану, — о Боже! как я сбиваюсь — и деликатно, осторожно — именно как только вы
один сумеете сделать (Алеша вдруг покраснел) — суметь отдать ему это вспоможение, вот, двести рублей.
— Ни за что! — вскричала Lise, — теперь уж ни за что! Говорите так, сквозь дверь. За что вы в ангелы попали? Я только это
одно и хочу
знать.
— Да, мне. Давеча он на улице с мальчиками камнями перебрасывался; они в него шестеро кидают, а он
один. Я подошел к нему, а он и в меня камень бросил, потом другой мне в голову. Я спросил: что я ему сделал? Он вдруг бросился и больно укусил мне палец, не
знаю за что.
— Я и сам к вам имею
одно чрезвычайное дело… — заметил Алеша, — и только не
знаю, как мне начать.
— И
знаете, ведь он там сам первый и нападает на всех, он озлился за вас, они говорят, что он
одному мальчику, Красоткину, давеча в бок перочинным ножиком пырнул…
Узнаю я, что он против всего класса
один идет и всех сам вызывает, сам озлился, сердце в нем зажглось, — испугался я тогда за него.
Я имею право вам открыть про ее оскорбление, я даже должен так сделать, потому что она,
узнав про вашу обиду и
узнав все про ваше несчастное положение, поручила мне сейчас… давеча… снести вам это вспоможение от нее… но только от нее
одной, не от Дмитрия, который и ее бросил, отнюдь нет, и не от меня, от брата его, и не от кого-нибудь, а от нее, только от нее
одной!
— Да нет же, нет! Спасением моим клянусь вам, что нет! И никто не
узнает никогда, только мы: я, вы, да она, да еще
одна дама, ее большой друг…
Знаете, Lise, мой старец сказал
один раз: за людьми сплошь надо как за детьми ходить, а за иными как за больными в больницах…
— И вот теперь, кроме всего, мой друг уходит, первый в мире человек, землю покидает. Если бы вы
знали, если бы вы
знали, Lise, как я связан, как я спаян душевно с этим человеком! И вот я останусь
один… Я к вам приду, Lise… Впредь будем вместе…
— Утром? Я не говорил, что утром… А впрочем, может, и утром. Веришь ли, я ведь здесь обедал сегодня, единственно чтобы не обедать со стариком, до того он мне стал противен. Я от него от
одного давно бы уехал. А ты что так беспокоишься, что я уезжаю. У нас с тобой еще бог
знает сколько времени до отъезда. Целая вечность времени, бессмертие!
Знаю, что любишь, и тебе будет понятно, для чего я про них
одних хочу теперь говорить.
Я
знал одного разбойника в остроге: ему случалось в свою карьеру, избивая целые семейства в домах, в которые забирался по ночам для грабежа, зарезать заодно несколько и детей.
О, по моему, по жалкому, земному эвклидовскому уму моему, я
знаю лишь то, что страдание есть, что виновных нет, что все
одно из другого выходит прямо и просто, что все течет и уравновешивается, — но ведь это лишь эвклидовская дичь, ведь я
знаю же это, ведь жить по ней я не могу же согласиться!
Это могло бы быть
одним из лучших мест поэмы, то есть почему именно
узнают его.
Я не
знаю, кто ты, и
знать не хочу: ты ли это или только подобие его, но завтра же я осужу и сожгу тебя на костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который сегодня целовал твои ноги, завтра же по
одному моему мановению бросится подгребать к твоему костру угли,
знаешь ты это?
А я тебе, с своей стороны, за это тоже
одно обещание дам: когда к тридцати годам я захочу «бросить кубок об пол», то, где б ты ни был, я таки приду еще раз переговорить с тобою… хотя бы даже из Америки, это ты
знай.
— А как бы я не ввязался-с? Да я и не ввязывался вовсе, если хотите
знать в полной точности-с. Я с самого начала все молчал, возражать не смея, а они сами определили мне своим слугой Личардой при них состоять. Только и
знают с тех пор
одно слово: «Убью тебя, шельму, если пропустишь!» Наверно полагаю, сударь, что со мной завтра длинная падучая приключится.
— «Да чего годы, чего месяцы! — воскликнет, бывало, — что тут дни-то считать, и
одного дня довольно человеку, чтобы все счастие
узнать.
Но вот это-то по преимуществу меня и обидело: как же это, все почти
знали, а я
один ничего не
знал?
Радостно мне так стало, но пуще всех заметил я вдруг тогда
одного господина, человека уже пожилого, тоже ко мне подходившего, которого я хотя прежде и
знал по имени, но никогда с ним знаком не был и до сего вечера даже и слова с ним не сказал.
Я
знал одного «борца за идею», который сам рассказывал мне, что, когда лишили его в тюрьме табаку, то он до того был измучен лишением сим, что чуть не пошел и не предал свою «идею», чтобы только дали ему табаку.