Неточные совпадения
Он всегда говорил, что на мужике далеко не уедешь, что есть только
одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим
знал, что интеллигенция — это отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже очень сильный человек, не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза, он кричал...
В гимназии она считалась
одной из первых озорниц, а училась небрежно. Как брат ее, она вносила в игры много оживления и, как это
знал Клим по жалобам на нее, много чего-то капризного, испытующего и даже злого. Стала еще более богомольна, усердно посещала церковные службы, а в минуты задумчивости ее черные глаза смотрели на все таким пронзающим взглядом, что Клим робел пред нею.
— Хотя Байрон писал стихи, но у него нередко встречаешь глубокие мысли.
Одна из них: «Думающий менее реален, чем его мысль». Они, там, не
знают этого.
— Ну, а — как дядя Яков? Болен? Хм… Недавно на вечеринке
один писатель, народник, замечательно рассказывал о нем. Такое,
знаешь, житие. Именно — житие, а не жизнь. Ты, конечно,
знаешь, что он снова арестован в Саратове?
Клим замолчал, найдя его изумление, смех и жест — глупыми. Он раза два видел на столе брата нелегальные брошюры;
одна из них говорила о том, «Что должен
знать и помнить рабочий», другая «О штрафах». Обе — грязненькие, измятые, шрифт местами в черных пятнах, которые напоминали дактилоскопические оттиски.
Насыщались прилежно, насытились быстро, и началась
одна из тех бессвязных бесед, которые Клим с детства
знал. Кто-то пожаловался на холод, и тотчас, к удивлению Клима, молчаливая Спивак начала восторженно хвалить природу Кавказа. Туробоев, послушав ее минуту, две, зевнул и сказал с подчеркнутой ленцой...
Он сел на скамью, под густой навес кустарника; аллея круто загибалась направо, за углом сидели какие-то люди, двое;
один из них глуховато ворчал, другой шаркал палкой или подошвой сапога по неутоптанному, хрустящему щебню. Клим вслушался в монотонную воркотню и
узнал давно знакомые мысли...
— Как все это странно…
Знаешь — в школе за мной ухаживали настойчивее и больше, чем за нею, а ведь я рядом с нею почти урод. И я очень обижалась — не за себя, а за ее красоту.
Один… странный человек, Диомидов, непросто — Демидов, а — Диомидов, говорит, что Алина красива отталкивающе. Да, так и сказал. Но… он человек необыкновенный, его хорошо слушать, а верить ему трудно.
— Вы
знаете таких женщин? Хоть
одну? — тихо и почему-то сердито спросила Алина.
— Ну, довольно, Владимир. Иди спать! — громко и сердито сказал Макаров. — Я уже говорил тебе, что не понимаю этих… вывертов. Я
знаю одно: женщина рождает мужчину для женщины.
— Беседуя с
одним, она всегда заботится, чтоб другой не слышал, не
знал, о чем идет речь. Она как будто боится, что люди заговорят неискренно, в унисон друг другу, но, хотя противоречия интересуют ее, — сама она не любит возбуждать их. Может быть, она думает, что каждый человек обладает тайной, которую он способен сообщить только девице Лидии Варавка?
Есть идеи для меня и не для меня;
одни я должен прочувствовать, другие мне нужно только
знать.
— Не
знал, так — не говорил бы. И — не перебивай. Ежели все вы тут станете меня учить, это будет дело пустяковое. Смешное. Вас — много, а ученик —
один. Нет, уж вы, лучше, учитесь, а учить буду — я.
— Очень имеют. Особенно — мелкие и которые часто в руки берешь. Например — инструменты:
одни любят вашу руку, другие — нет. Хоть брось. Я вот не люблю
одну актрису, а она дала мне починить старинную шкатулку, пустяки починка. Не поверите: я долго бился — не мог справиться. Не поддается шкатулка. То палец порежу, то кожу прищемлю, клеем ожегся. Так и не починил. Потому что шкатулка
знала: не люблю я хозяйку ее.
— А
знаете, — сказал он, усевшись в пролетку, — большинство задохнувшихся, растоптанных — из так называемой чистой публики… Городские и — молодежь. Да. Мне это
один полицейский врач сказал, родственник мой. Коллеги, медики, то же говорят. Да я и сам видел. В борьбе за жизнь одолевают те, которые попроще. Действующие инстинктивно…
— Видишь ли, как это случилось, — я всегда так много с тобой говорю и спорю, когда я
одна, что мне кажется, ты все
знаешь… все понял.
Спивак, идя по дорожке, присматриваясь к кустам, стала рассказывать о Корвине тем тоном, каким говорят, думая совершенно о другом, или для того, чтоб не думать. Клим
узнал, что Корвина, больного, без сознания, подобрал в поле приказчик отца Спивак; привез его в усадьбу, и мальчик рассказал, что он был поводырем слепых;
один из них, называвший себя его дядей, был не совсем слепой, обращался с ним жестоко, мальчик убежал от него, спрятался в лесу и заболел, отравившись чем-то или от голода.
— Фу! Это — эпидемия какая-то! А
знаешь, Лидия увлекается философией, религией и вообще… Где Иноков? — спросила она, но тотчас же, не ожидая ответа, затараторила: — Почему не пьешь чай? Я страшно обрадовалась самовару. Впрочем, у
одного эмигранта в Швейцарии есть самовар…
Она прыгала и бегала, воодушевленная неутолимой жаждой как можно скорее
узнать отношения и связи всех людей, для того, чтоб всем помочь, распутать
одни узлы, навязать другие, зашить и заштопать различные дырки.
— Ничего не
знаю, — очень равнодушно откликнулся Дмитрий. — Сначала переписывался с нею, потом оборвалось. Она что-то о боге задумалась
одно время, да,
знаешь, книжно как-то. Там поморы о боге рассуждают — заслушаешься.
— Тоже вот и Любаша: уж как ей хочется, чтобы всем было хорошо, что уж я не
знаю как! Опять дома не ночевала, а намедни, прихожу я утром, будить ее — сидит в кресле, спит,
один башмак снят, а другой и снять не успела, как сон ее свалил. Люди к ней так и ходят, так и ходят, а женишка-то все нет да нет! Вчуже обидно, право: девушка сочная, как лимончик…
— У меня жандармы тоже прищучили
одного служащего,
знаешь, молодчину: американец, марксист и вообще — коловорот, ф-фа!
— Н-да, так вот этот щедрословный человек внушал, конечно, «сейте разумное, доброе» и прочее такое, да вдруг,
знаете, женился на вдове
одного адвоката, домовладелице, и тут, я вам скажу, в два года такой скучный стал, как будто и родился и всю жизнь прожил в Орле.
— Нет, уверяю вас, — это так, честное слово! — несколько более оживленно и все еще виновато улыбаясь, говорил Кумов. — Я очень много видел таких;
один духобор — хороший человек был, но ему сшили тесные сапоги, и,
знаете, он так злился на всех, когда надевал сапоги, — вы не смейтесь! Это очень… даже страшно, что из-за плохих сапог человеку все делается ненавистно.
— Извините. Я фабричных знаю-с, — продолжал он шептать. — Это — народ особенный, им — наплевать на все, вот что! Тут
один не пожелал кривить душою, арестовали его…
Там
один гусь гоготал; дескать народ во главе с царем, а ведь все
знают: царь у нас несчастливый, неудачный царь!
— То есть не по поручению, а по случаю пришлось мне поймать на деле
одного полотера, он замечательно приспособился воровать мелкие вещи, — кольца, серьги, броши и вообще. И вот,
знаете, наблюдаю за ним. Натирает он в богатом доме паркет. В будуаре-с. Мальчишку-помощника выслал, живенько открыл отмычкой ящик в трюмо, взял что следовало и погрузил в мастику. Прелестно. А затем-с…
Идти в спальню не хотелось, возможно, что жена еще не спит. Самгин
знал, что все, о чем говорил Кутузов, враждебно Варваре и что мина внимания, с которой она слушала его, — фальшивая мина. Вспоминалось, что, когда он сказал ей, что даже в
одном из «правительственных сообщений» признано наличие революционного движения, — она удивленно спросила...
—
Знаешь, меня познакомили с
одним художником; не решаю, талантлив ли он, но — удивительный!
— Околоток этот молодой, а — хитер. Нарочно останавливает, чтобы
знать, нет ли каких говорунов. Намедни
один выискался, выскочил, а он его — цап! И — в участок. Вместе работают, наверное…
Не
один он живет такой жизнью, а сотни, тысячи людей, подобных ему, он это чувствовал,
знал.
— Черт
знает, до чего я…
один, — вслух сказал Клим.
Этой части города он не
знал, шел наугад, снова повернул в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо
одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось снегом; на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Самгин давно
знал, что он тут лишний, ему пора уйти. Но удерживало любопытство, чувство тупой усталости и близкое страху нежелание идти
одному по улицам. Теперь, надеясь, что пойдет вчетвером, он вышел в прихожую и, надевая пальто, услыхал голос Морозова...
—
Один — удивительный! Здоровеннейший парень, как ломовой извозчик. Стихи он делает, черт его
знает какие, — но — ест! Пьет!
Сквозь толпу, уже разреженную, он снова перешел площадь у Никитских ворот и, шагая по бульвару в
одном направлении со множеством людей, обогнал Лютова, не заметив его. Он его
узнал, когда этот беспокойный человек, подскочив, крикнул в ухо ему...
И, как всякий человек в темноте, Самгин с неприятной остротою ощущал свою реальность. Люди шли очень быстро, небольшими группами, и, должно быть,
одни из них
знали, куда они идут, другие шли, как заплутавшиеся, — уже раза два Самгин заметил, что, свернув за угол в переулок, они тотчас возвращались назад. Он тоже невольно следовал их примеру. Его обогнала небольшая группа, человек пять;
один из них курил, папироса вспыхивала часто, как бы в такт шагам; женский голос спросил тоном обиды...
«Кого же защищают?» — догадывался Самгин. Среди защитников он
узнал угрюмого водопроводчика, который нередко работал у Варвары, студента — сына свахи, домовладелицы Успенской, и, кроме племянника акушерки, еще двух студентов, — он помнил их гимназистами. Преобладала молодежь, очевидно — ремесленники, но было человек пять бородатых, не считая дворника Николая. У
одного из бородатых из-под нахлобученного картуза торчали седоватые космы волос, а уши — заткнуты ватой.
— Благодару вам! — откликнулся Депсамес, и было уже совершенно ясно, что он нарочито исказил слова, — еще раз это не согласовалось с его изуродованным лицом, седыми волосами. — Господин Брагин
знает сионизм как милую шутку: сионизм — это когда
один еврей посылает другого еврея в Палестину на деньги третьего еврея. Многие любят шутить больше, чем думать…
— Алеша-то Гогин, должно быть, не
знает, что арест на деньги наложен был мною по просьбе Кутузова. Ладно, это я устрою, а ты мне поможешь, — к своему адвокату я не хочу обращаться с этим делом. Ты — что же, — в
одной линии со Степаном?
— Но ведь ты
знал ее почти в
одно время со мной, — как будто с удивлением сказала Лидия, надевая очки. — На мой взгляд — она не очень изменилась с той поры.
— Они там напились, орали ура, как японцы, — такие,
знаешь. Наполеоны-победители, а в сарае люди заперты, двадцать семь человек, морозище страшный, все трещит, а там, в сарае, раненые есть. Все это рассказал мне
один знакомый Алины — Иноков.
— Ты — не думай, я к тебе не напрашиваюсь в любовницы на десять лет, я просто так, от души, — думаешь, я не
знаю, что значит молчать?
Один молчит — сказать нечего, а другой — некому сказать.
— Воротился? — спросила она как будто с удивлением и тотчас же хозяйственно заговорила о том, что ему сейчас же надо подыскать квартиру и что она
знает одну, кажется, достаточно удобную для него.
По газетам Самгин
знал, что в Петербурге организовано «Общество заводчиков и фабрикантов» и что об этом же хлопочут и промышленники Москвы, — наверное, этот длинный —
один из таких организаторов. Тагильский внятно бормотал...
— Пророками — и надолго! — будут двое: Леонид Андреев и Сологуб, а за ними пойдут и другие, вот увидишь! Андреев — писатель, небывалый у нас по смелости, а что он грубоват — это не беда! От этого он только понятнее для всех. Ты, Клим Иванович, напрасно морщишься, — Андреев очень самобытен и силен. Разумеется, попроще Достоевского в мыслях, но, может быть, это потому, что он — цельнее. Читать его всегда очень любопытно, хотя заранее
знаешь, что он скажет еще
одно — нет! — Усмехаясь, она подмигнула...
— Ну — вас не обманешь! Верно, мне — стыдно, живу я, как скот. Думаете, — не
знаю, что голуби — ерунда? И девки — тоже ерунда. Кроме
одной, но она уж наверное — для обмана! Потому что — хороша! И может меня в руки взять. Жена была тоже хороша и — умная, но — тетка умных не любит…
— Я спросила у тебя о Валентине вот почему: он добился у жены развода, у него — роман с
одной девицей, и она уже беременна. От него ли, это — вопрос. Она — тонкая штучка, и вся эта история затеяна с расчетом на дурака. Она — дочь помещика, — был такой шумный человек, Радомыслов: охотник, картежник, гуляка; разорился, кончил самоубийством. Остались две дочери, эдакие,
знаешь, «полудевы», по Марселю Прево, или того хуже: «девушки для радостей», — поют, играют, ну и все прочее.
На этот вопрос он не нашел ответа и задумался о том, что и прежде смущало его: вот он
знает различные системы фраз, и среди них нет ни
одной, внутренне сродной ему.
— Пермякова и Марковича я
знал по магазинам, когда еще служил у Марины Петровны; гимназистки Китаева и Воронова учили меня,
одна — алгебре, другая — истории: они вошли в кружок одновременно со мной, они и меня пригласили, потому что боялись. Они были там два раза и не раздевались, Китаева даже ударила Марковича по лицу и ногой в грудь, когда он стоял на коленях перед нею.