Неточные совпадения
«Я буду не
один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже не буду
один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не оставляла меня ни на
один миг в Петербурге (ибо не
знаю, был ли такой день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется,
одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Ждал я
одного лица, с приездом которого в Петербург мог окончательно
узнать истину; в этом была моя последняя надежда.
У него была, сверх того,
одна странность, с самого молоду, не
знаю только, смешная или нет: выдавать замуж бедных девиц.
Я уже
знал ее лицо по удивительному портрету, висевшему в кабинете князя; я изучал этот портрет весь этот месяц. При ней же я провел в кабинете минуты три и ни на
одну секунду не отрывал глаз от ее лица. Но если б я не
знал портрета и после этих трех минут спросили меня: «Какая она?» — я бы ничего не ответил, потому что все у меня заволоклось.
— Да ведь я по особому случаю, я только вчера
узнал: ведь этакий я только
один и есть! Помилуйте, что вы!
— Слушайте, — пробормотал я совершенно неудержимо, но дружески и ужасно любя его, — слушайте: когда Джемс Ротшильд, покойник, парижский, вот что тысячу семьсот миллионов франков оставил (он кивнул головой), еще в молодости, когда случайно
узнал, за несколько часов раньше всех, об убийстве герцога Беррийского, то тотчас поскорее дал
знать кому следует и
одной только этой штукой, в
один миг, нажил несколько миллионов, — вот как люди делают!
— Долго рассказывать… А отчасти моя идея именно в том, чтоб оставили меня в покое. Пока у меня есть два рубля, я хочу жить
один, ни от кого не зависеть (не беспокойтесь, я
знаю возражения) и ничего не делать, — даже для того великого будущего человечества, работать на которого приглашали господина Крафта. Личная свобода, то есть моя собственная-с, на первом плане, а дальше
знать ничего не хочу.
— Ну, хорошо, — сказал я, сунув письмо в карман. — Это дело пока теперь кончено. Крафт, послушайте. Марья Ивановна, которая, уверяю вас, многое мне открыла, сказала мне, что вы, и только
один вы, могли бы передать истину о случившемся в Эмсе, полтора года назад, у Версилова с Ахмаковыми. Я вас ждал, как солнца, которое все у меня осветит. Вы не
знаете моего положения, Крафт. Умоляю вас сказать мне всю правду. Я именно хочу
знать, какой он человек, а теперь — теперь больше, чем когда-нибудь это надо!
Затем произошло
одно странное обстоятельство: болезненная падчерица Катерины Николавны, по-видимому, влюбилась в Версилова, или чем-то в нем поразилась, или воспламенилась его речью, или уж я этого ничего не
знаю; но известно, что Версилов
одно время все почти дни проводил около этой девушки.
По возможности полные сведения имели только два-три лица; более всех
знал покойный Андроников, имея уже давно деловые сношения с Ахмаковыми и особенно с Катериной Николавной по
одному случаю.
В то время в выздоравливавшем князе действительно, говорят, обнаружилась склонность тратить и чуть не бросать свои деньги на ветер: за границей он стал покупать совершенно ненужные, но ценные вещи, картины, вазы; дарить и жертвовать на Бог
знает что большими кушами, даже на разные тамошние учреждения; у
одного русского светского мота чуть не купил за огромную сумму, заглазно, разоренное и обремененное тяжбами имение; наконец, действительно будто бы начал мечтать о браке.
— Я так и предчувствовал, — сказал я, — что от вас все-таки не
узнаю вполне. Остается
одна надежда на Ахмакову. На нее-то я и надеялся. Может быть, пойду к ней, а может быть, нет.
Мне грустно, что разочарую читателя сразу, грустно, да и весело. Пусть
знают, что ровно никакого-таки чувства «мести» нет в целях моей «идеи», ничего байроновского — ни проклятия, ни жалоб сиротства, ни слез незаконнорожденности, ничего, ничего.
Одним словом, романтическая дама, если бы ей попались мои записки, тотчас повесила бы нос. Вся цель моей «идеи» — уединение.
Очень доволен был и еще
один молодой парень, ужасно глупый и ужасно много говоривший, одетый по-немецки и от которого весьма скверно пахло, — лакей, как я
узнал после; этот с пившим молодым человеком даже подружился и при каждой остановке поезда поднимал его приглашением: «Теперь пора водку пить» — и оба выходили обнявшись.
Я
знал одного вечного труженика, хоть и не из народа; он был человек довольно развитой и мог обобщать.
Когда я ложился в постель и закрывался одеялом, я тотчас начинал мечтать об вас, Андрей Петрович, только об вас
одном; совершенно не
знаю, почему это так делалось.
Но я еще внизу положил, во время всех этих дебатов, подвергнуть дело о письме про наследство решению третейскому и обратиться, как к судье, к Васину, а если не удастся к Васину, то еще к
одному лицу, я уже
знал к какому.
— Именно это и есть; ты преудачно определил в
одном слове: «хоть и искренно чувствуешь, но все-таки представляешься»; ну, вот так точно и было со мной: я хоть и представлялся, но рыдал совершенно искренно. Не спорю, что Макар Иванович мог бы принять это плечо за усиление насмешки, если бы был остроумнее; но его честность помешала тогда его прозорливости. Не
знаю только, жалел он меня тогда или нет; помнится, мне того тогда очень хотелось.
— А что именно, я и до сих пор не
знаю. Но что-то другое, и,
знаешь, даже весьма порядочное; заключаю потому, что мне под конец стало втрое при нем совестнее. Он на другой же день согласился на вояж, без всяких слов, разумеется не забыв ни
одной из предложенных мною наград.
—
Знаете что, — сказал я, — вы говорите, что пришли, главное, с тем, чтобы мать подумала, что мы помирились. Времени прошло довольно, чтоб ей подумать; не угодно ли вам оставить меня
одного?
Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?»
Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия, а стало быть, вздор; тем не менее мне часто задавался и задается
один уж совершенно бессмысленный вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем
знать, может быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного-то человека здесь нет настоящего, истинного, ни
одного поступка действительного?
Запомнилось мне тоже, что у этого Стебелькова был некоторый капитал и что он какой-то даже спекулянт и вертун;
одним словом, я уже, может быть, и
знал про него что-нибудь подробнее, но забыл.
— Нет-с, я ничего не принимал у Ахмаковой. Там, в форштадте, был доктор Гранц, обремененный семейством, по полталера ему платили, такое там у них положение на докторов, и никто-то его вдобавок не
знал, так вот он тут был вместо меня… Я же его и посоветовал, для мрака неизвестности. Вы следите? А я только практический совет
один дал, по вопросу Версилова-с, Андрея Петровича, по вопросу секретнейшему-с, глаз на глаз. Но Андрей Петрович двух зайцев предпочел.
В конце Обуховского проспекта, у Триумфальных ворот, я
знал, есть постоялые дворы, где можно достать даже особую комнатку за тридцать копеек; на
одну ночь я решился пожертвовать, только чтоб не ночевать у Версилова.
Это были две дамы, и обе громко говорили, но каково же было мое изумление, когда я по голосу
узнал в
одной Татьяну Павловну, а в другой — именно ту женщину, которую всего менее приготовлен был теперь встретить, да еще при такой обстановке!
— Обольщала, Татьяна Павловна, пробовала, в восторг даже ее привела, да хитра уж и она очень… Нет, тут целый характер, и особый, московский… И представьте, посоветовала мне обратиться к
одному здешнему, Крафту, бывшему помощнику у Андроникова, авось, дескать, он что
знает. О Крафте этом я уже имею понятие и даже мельком помню его; но как сказала она мне про этого Крафта, тут только я и уверилась, что ей не просто неизвестно, а что она лжет и все
знает.
— Скажите, Васин, вы
знали его коротко? Мне особенно хотелось бы довериться вашему мнению, ввиду
одного очень касающегося меня обстоятельства.
Васин временно служил в
одном акционерном обществе, и я
знал, что он брал себе занятия на дом.
Да и все в ней отзывалось какой-то желтизной: кожа на лице и руках походила на пергамент; темненькое платье ее от ветхости тоже совсем пожелтело, а
один ноготь, на указательном пальце правой руки, не
знаю почему, был залеплен желтым воском тщательно и аккуратно.
— Ба! какой у вас бодрый вид. Скажите, вы не
знали ничего о некотором письме, сохранявшемся у Крафта и доставшемся вчера Версилову, именно нечто по поводу выигранного им наследства? В письме этом завещатель разъясняет волю свою в смысле, обратном вчерашнему решению суда. Письмо еще давно писано.
Одним словом, я не
знаю, что именно в точности, но не
знаете ли чего-нибудь вы?
— Не
знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть в
одном случае святая истина, а в другом — ложь. Я только
знаю наверно
одно: что еще надолго эта мысль останется
одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
— Бонмо великолепное, и,
знаешь, оно имеет глубочайший смысл… Совершенно верная идея! То есть, веришь ли…
Одним словом, я тебе сообщу
один крошечный секрет. Заметил ты тогда эту Олимпиаду? Веришь ли, что у ней болит немножко по Андрею Петровичу сердце, и до того, что она даже, кажется, что-то питает…
Мысль об
одной вчерашней встрече моей соблазняла меня задать ему кой-какие вопросы, но только я не
знал, как приступить.
— Нет, не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, — не можете же вы не ощущать в себе крови своего отца?.. Правда, вы еще молоды, потому что… не
знаю… кажется, не достигшему совершенных лет нельзя драться, а от него еще нельзя принять вызов… по правилам… Но, если хотите, тут
одно только может быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете как бы некоторое собственное неуважение ваше к нему, не правда ли?
— Да ведь вот же и тебя не
знал, а ведь
знаю же теперь всю. Всю в
одну минуту
узнал. Ты, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно быть, гордая, смелая, мужественная. Лучше меня, гораздо лучше меня! Я тебя ужасно люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той несчастной пожалеем, а жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня есть «идея», Лиза. Лиза, ты ведь
знаешь, что Версилов отказался от наследства?
У меня бывает счет и в
одном знатном ресторане, но я еще тут боюсь, и, чуть деньги, сейчас плачу, хотя и
знаю, что это — моветон и что я себя тем компрометирую.
— Ну, вот, вот, — обрадовался хозяин, ничего не заметивший и ужасно боявшийся, как и всегда эти рассказчики, что его станут сбивать вопросами, — только как раз подходит
один мещанин, и еще молодой, ну,
знаете, русский человек, бородка клином, в долгополом кафтане, и чуть ли не хмельной немножко… впрочем, нет, не хмельной-с.
Я
знал давно, что он очень мучил князя. Он уже раз или два приходил при мне. Я… я тоже имел с ним
одно сношение в этот последний месяц, но на этот раз я, по
одному случаю, немного удивился его приходу.
В прошлом году он еще служил в
одном из виднейших кавалерийских гвардейских полков, но принужден был сам подать в отставку, и все
знали из каких причин.
— Я имею удовольствие лично
знать Катерину Николаевну и беру на себя долг заверить, что все скандальные слухи —
одна ложь и срам… и выдуманы теми… которые кружились, да не успели.
Я очень даже заметил, что вообще у Фанариотовых, должно быть, как-то стыдились Версилова; я по
одной, впрочем, Анне Андреевне это заметил, хотя опять-таки не
знаю, можно ли тут употребить слово «стыдились»; что-то в этом роде, однако же, было.
Я
знал в Москве
одну даму, отдаленно, я смотрел из угла: она была почти так же прекрасна собою, как вы, но она не умела так же смеяться, и лицо ее, такое же привлекательное, как у вас, — теряло привлекательность; у вас же ужасно привлекает… именно этою способностью…
— Приду, приду, как обещал. Слушай, Лиза:
один поганец —
одним словом,
одно мерзейшее существо, ну, Стебельков, если
знаешь, имеет на его дела страшное влияние… векселя… ну,
одним словом, держит его в руках и до того его припер, а тот до того унизился, что уж другого исхода, как в предложении Анне Андреевне, оба не видят. Ее по-настоящему надо бы предупредить; впрочем, вздор, она и сама поправит потом все дела. А что, откажет она ему, как ты думаешь?
— Я вам сам дверь отворю, идите, но
знайте: я принял
одно огромное решение; и если вы захотите дать свет моей душе, то воротитесь, сядьте и выслушайте только два слова. Но если не хотите, то уйдите, и я вам сам дверь отворю!
— Если б я зараньше сказал, то мы бы с тобой только рассорились и ты меня не с такой бы охотою пускал к себе по вечерам. И
знай, мой милый, что все эти спасительные заранее советы — все это есть только вторжение на чужой счет в чужую совесть. Я достаточно вскакивал в совесть других и в конце концов вынес
одни щелчки и насмешки. На щелчки и насмешки, конечно, наплевать, но главное в том, что этим маневром ничего и не достигнешь: никто тебя не послушается, как ни вторгайся… и все тебя разлюбят.
— Твоя мать — совершеннейшее и прелестнейшее существо, mais [Но (франц.).]…
Одним словом, я их, вероятно, не стою. Кстати, что у них там сегодня? Они за последние дни все до единой какие-то такие… Я,
знаешь, всегда стараюсь игнорировать, но там что-то у них сегодня завязалось… Ты ничего не заметил?
—
Знаю, мой друг. А ты… ты когда же был давеча у Анны Андреевны, в котором именно часу то есть? Это мне надо для
одного факта.
Одним словом, меня поздравлять не с чем, и тут никогда, никогда не может ничего случиться, — задыхался я и летел, и мне так хотелось лететь, мне так было это приятно, —
знаете… ну уж пусть будет так однажды,
один маленький разочек!
— И вот, завтра я в три часа у Татьяны Павловны, вхожу и рассуждаю так: «Отворит кухарка, — вы
знаете ее кухарку? — я и спрошу первым словом: дома Татьяна Павловна? И если кухарка скажет, что нет дома Татьяны Павловны, а что ее какая-то гостья сидит и ждет, — что я тогда должен заключить, скажите, если вы…
Одним словом, если вы…»