Неточные совпадения
Ну, а если не спросят, к
чему нам навязываться, не так ли?
Ну авось и там до тебя ничего не коснется, вот ведь я почему и дозволяю тебе,
что на последнее надеюсь.
Ну теперь, после такого вашего признания, я верую,
что вы искренни и сердцем добры.
— Ну-с, признаюсь, вы меня теперь несколько ободрили, — усмехнулся Миусов, переложив опять ногу на ногу. — Сколько я понимаю, это, стало быть, осуществление какого-то идеала, бесконечно далекого, во втором пришествии. Это как угодно. Прекрасная утопическая мечта об исчезновении войн, дипломатов, банков и проч. Что-то даже похожее на социализм. А то я думал,
что все это серьезно и
что церковь теперь, например, будет судить уголовщину и приговаривать розги и каторгу, а пожалуй, так и смертную казнь.
Это и теперь, конечно, так в строгом смысле, но все-таки не объявлено, и совесть нынешнего преступника весьма и весьма часто вступает с собою в сделки: «Украл, дескать, но не на церковь иду, Христу не враг» — вот
что говорит себе нынешний преступник сплошь да рядом,
ну а тогда, когда церковь станет на место государства, тогда трудно было бы ему это сказать, разве с отрицанием всей церкви на всей земле: «Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложная церковь, я один, убийца и вор, — справедливая христианская церковь».
Придравшись к случаю, я, из чрезвычайного любопытства, разговорился с ним; а так как принят был не по знакомству, а как подчиненный чиновник, пришедший с известного рода рапортом, то, видя, с своей стороны, как я принят у его начальника, он удостоил меня некоторою откровенностию, —
ну, разумеется, в известной степени, то есть скорее был вежлив,
чем откровенен, именно как французы умеют быть вежливыми, тем более
что видел во мне иностранца.
— Митя! Митя! — слабонервно и выдавливая из себя слезы, вскричал Федор Павлович, — а родительское-то благословение на
что? А
ну прокляну,
что тогда будет?
— Петр Александрович, как же бы я посмел после того,
что случилось! Увлекся, простите, господа, увлекся! И, кроме того, потрясен! Да и стыдно. Господа, у иного сердце как у Александра Македонского, а у другого — как у собачки Фидельки. У меня — как у собачки Фидельки. Обробел!
Ну как после такого эскапада да еще на обед, соусы монастырские уплетать? Стыдно, не могу, извините!
«Черт его знает, а
ну как обманывает!» — остановился в раздумье Миусов, следя недоумевающим взглядом за удалявшимся шутом. Тот обернулся и, заметив,
что Петр Александрович за ним следит, послал ему рукою поцелуй.
— А, непочтительно выразился!
Ну, пусть непочтительно. Итак,
что же сей сон означает?
— А
чего ты весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть он и честный человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он — сладострастник. Вот его определение и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие. Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты девственник? Ведь и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено.
Ну вот эти три сладострастника друг за другом теперь и следят… с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а ты, пожалуй, четвертый.
Кроме того, от братца Мити невесту себе отбивает,
ну и этой цели кажется,
что достигнет.
—
Ну довольно, — еще кривее улыбнулся он,
чем прежде. —
Чего ты смеешься? Думаешь,
что я пошляк?
А то как я ему объясню при всех,
что я, например, то и то…
ну то есть то и то, понимаете?
—
Ну не говорил ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, —
что это фон Зон!
Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как ты вырвался оттуда?
Что ты там нафонзонил такого и как ты-то мог от обеда уйти? Ведь надо же медный лоб иметь! У меня лоб, а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
—
Чего шепчу? Ах, черт возьми, — крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым полным голосом, — да
чего же я шепчу?
Ну, вот сам видишь, как может выйти вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете и стерегу секрет. Объяснение впредь, но, понимая,
что секрет, я вдруг и говорить стал секретно, и шепчу как дурак, тогда как не надо. Идем! Вон куда! До тех пор молчи. Поцеловать тебя хочу!
Ну да черт, все равно,
что бы ни было.
Ну, а подполковник казенную сумму сдал — благополучно и всем на удивленье, потому
что никто уже у него денег в целости не предполагал.
Ну так узнай же теперь,
что я воришка, я вор по карманам и по передним!
Он тотчас же передал ключ от шкафа Смердякову: «
Ну и читай, будешь библиотекарем,
чем по двору шляться, садись да читай.
— Ба! А ведь, пожалуй, ты прав. Ах, я ослица, — вскинулся вдруг Федор Павлович, слегка ударив себя по лбу. —
Ну, так пусть стоит твой монастырек, Алешка, коли так. А мы, умные люди, будем в тепле сидеть да коньячком пользоваться. Знаешь ли, Иван,
что это самим Богом должно быть непременно нарочно так устроено? Иван, говори: есть Бог или нет? Стой: наверно говори, серьезно говори!
Чего опять смеешься?
—
Ну так, значит, и я русский человек, и у меня русская черта, и тебя, философа, можно тоже на своей черте поймать в этом же роде. Хочешь, поймаю. Побьемся об заклад,
что завтра же поймаю. А все-таки говори: есть Бог или нет? Только серьезно! Мне надо теперь серьезно.
— Тот ему как доброму человеку привез: «Сохрани, брат, у меня назавтра обыск». А тот и сохранил. «Ты ведь на церковь, говорит, пожертвовал». Я ему говорю: подлец ты, говорю. Нет, говорит, не подлец, а я широк… А впрочем, это не он… Это другой. Я про другого сбился… и не замечаю.
Ну, вот еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты не остановил меня, Иван… и не сказал,
что вру?
Знаю, бывало,
что так у ней всегда болезнь начиналась,
что завтра же она кликушей выкликать начнет и
что смешок этот теперешний, маленький, никакого восторга не означает,
ну да ведь хоть и обман, да восторг.
— Как так твоя мать? — пробормотал он, не понимая. — Ты за
что это? Ты про какую мать?.. да разве она… Ах, черт! Да ведь она и твоя! Ах, черт!
Ну это, брат, затмение как никогда, извини, а я думал, Иван… Хе-хе-хе! — Он остановился. Длинная, пьяная, полубессмысленная усмешка раздвинула его лицо. И вот вдруг в это самое мгновение раздался в сенях страшный шум и гром, послышались неистовые крики, дверь распахнулась и в залу влетел Дмитрий Федорович. Старик бросился к Ивану в испуге...
— Я, кажется, все понял из давешних восклицаний и кой из
чего прежнего. Дмитрий, наверно, просил тебя сходить к ней и передать,
что он…
ну…
ну, одним словом, «откланивается»?
— А хотя бы даже и смерти? К
чему же лгать пред собою, когда все люди так живут, а пожалуй, так и не могут иначе жить. Ты это насчет давешних моих слов о том,
что «два гада поедят друг друга»? Позволь и тебя спросить в таком случае: считаешь ты и меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа,
ну, убить его, а?
— Ха-ха-ха! Ты не ожидал? Я думаю: где тебя подождать? У ее дома? Оттуда три дороги, и я могу тебя прозевать. Надумал наконец дождаться здесь, потому
что здесь-то он пройдет непременно, другого пути в монастырь не имеется.
Ну, объявляй правду, дави меня, как таракана… Да
что с тобой?
Ну да черт, говори, однако,
что там?
Ну и довольно, прощай,
что болтать-то!
Ну так знай же,
что я его совершу, а не остановлю.
— Вот таких-то эти нежные барышни и любят, кутил да подлецов! Дрянь, я тебе скажу, эти барышни бледные; то ли дело…
Ну! кабы мне его молодость, да тогдашнее мое лицо (потому
что я лучше его был собой в двадцать восемь-то лет), так я бы точно так же, как и он, побеждал. Каналья он! А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с… В грязь обращу!
—
Ну хорошо, — сказал он, — видите, как вы меня больно укусили,
ну и довольно ведь, так ли? Теперь скажите,
что я вам сделал?
— Это оттого,
что ваш палец в воде. Ее нужно сейчас же переменить, потому
что она мигом нагреется. Юлия, мигом принеси кусок льду из погреба и новую полоскательную чашку с водой.
Ну, теперь она ушла, я о деле: мигом, милый Алексей Федорович, извольте отдать мне мое письмо, которое я вам прислала вчера, — мигом, потому
что сейчас может прийти маменька, а я не хочу…
Мама, вообразите себе, он с мальчишками дорогой подрался на улице, и это мальчишка ему укусил,
ну не маленький ли, не маленький ли он сам человек, и можно ли ему, мама, после этого жениться, потому
что он, вообразите себе, он хочет жениться, мама.
Представьте себе,
что он женат,
ну не смех ли, не ужасно ли это?
—
Ну, довольно, Lise, я, может быть, в самом деле очень поспешно сказала про бешеного мальчика, а ты уж сейчас и вывела. Катерина Ивановна только
что узнала,
что вы пришли, Алексей Федорович, так и бросилась ко мне, она вас жаждет, жаждет.
Она вдруг так быстро повернулась и скрылась опять за портьеру,
что Алеша не успел и слова сказать, — а ему хотелось сказать. Ему хотелось просить прощения, обвинить себя, —
ну что-нибудь сказать, потому
что сердце его было полно, и выйти из комнаты он решительно не хотел без этого. Но госпожа Хохлакова схватила его за руку и вывела сама. В прихожей она опять остановила его, как и давеча.
Милый Алексей Федорович, вы ведь не знали этого: знайте же,
что мы все, все — я, обе ее тетки —
ну все, даже Lise, вот уже целый месяц как мы только того и желаем и молим, чтоб она разошлась с вашим любимцем Дмитрием Федоровичем, который ее знать не хочет и нисколько не любит, и вышла бы за Ивана Федоровича, образованного и превосходного молодого человека, который ее любит больше всего на свете.
— Маменька, маменька, голубчик, полно, полно! Не одинокая ты. Все-то тебя любят, все обожают! — и он начал опять целовать у нее обе руки и нежно стал гладить по ее лицу своими ладонями; схватив же салфетку, начал вдруг обтирать с лица ее слезы. Алеше показалось даже,
что у него и у самого засверкали слезы. — Ну-с, видели-с? Слышали-с? — как-то вдруг яростно обернулся он к нему, показывая рукой на бедную слабоумную.
Госпожа Хохлакова опять встретила Алешу первая. Она торопилась: случилось нечто важное: истерика Катерины Ивановны кончилась обмороком, затем наступила «ужасная, страшная слабость, она легла, завела глаза и стала бредить. Теперь жар, послали за Герценштубе, послали за тетками. Тетки уж здесь, а Герценштубе еще нет. Все сидят в ее комнате и ждут. Что-то будет, а она без памяти. А
ну если горячка!»
—
Ну, простите, если не так… Я, может быть, ужасно глупо… Вы сказали,
что я холоден, я взял и поцеловал… Только я вижу,
что вышло глупо…
—
Ну, Алеша, мы еще подождем с поцелуями, потому
что мы этого еще оба не умеем, а ждать нам еще очень долго, — заключила она вдруг. — Скажите лучше, за
что вы берете меня, такую дуру, больную дурочку, вы, такой умный, такой мыслящий, такой замечающий? Ах, Алеша, я ужасно счастлива, потому
что я вас совсем не стою!
—
Ну теперь ступайте, Христос с вами! (И она перекрестила его.) Ступайте скорее к нему, пока жив. Я вижу,
что жестоко вас задержала. Я буду сегодня молиться за него и за вас. Алеша, мы будем счастливы! Будем мы счастливы, будем?
— А то,
что ты такой же точно молодой человек, как и все остальные двадцатитрехлетние молодые люди, такой же молодой, молоденький, свежий и славный мальчик,
ну желторотый, наконец, мальчик!
Что, не очень тебя обидел?
— В том,
что надо воскресить твоих мертвецов, которые, может быть, никогда и не умирали.
Ну давай чаю. Я рад,
что мы говорим, Иван.
Ну подозревал ли я даже вчера,
что это, если захотеть, то ничего не стоит кончить!
Всю жизнь прежде не знали друг друга, а выйдут из трактира, сорок лет опять не будут знать друг друга,
ну и
что ж, о
чем они будут рассуждать, пока поймали минутку в трактире-то?
—
Ну говори же, с
чего начинать, приказывай сам, — с Бога? Существует ли Бог,
что ли?
— Я вчера за обедом у старика тебя этим нарочно дразнил и видел, как у тебя разгорелись глазки. Но теперь я вовсе не прочь с тобой переговорить и говорю это очень серьезно. Я с тобой хочу сойтись, Алеша, потому
что у меня нет друзей, попробовать хочу.
Ну, представь же себе, может быть, и я принимаю Бога, — засмеялся Иван, — для тебя это неожиданно, а?