Неточные совпадения
Ведь тогда он должен был бы не только от людей, как теперь,
но и от Христа уйти.
Ведь он своим преступлением восстал бы не только на людей,
но и на церковь Христову.
— В происшедшем скандале мы все виноваты! — горячо проговорил он, —
но я все же
ведь не предчувствовал, идя сюда, хотя и знал, с кем имею дело…
— А чего ты весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть он и честный человек, Митенька-то (он глуп,
но честен);
но он — сладострастник. Вот его определение и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие.
Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты девственник?
Ведь и ты Карамазов!
Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено. Ну вот эти три сладострастника друг за другом теперь и следят… с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а ты, пожалуй, четвертый.
И
ведь заметь себе: не только Митю не обидит,
но даже по гроб одолжит.
— Верю, потому что ты сказал,
но черт вас возьми опять-таки с твоим братом Иваном! Не поймете вы никто, что его и без Катерины Ивановны можно весьма не любить. И за что я его стану любить, черт возьми!
Ведь удостоивает же он меня сам ругать. Почему же я его не имею права ругать?
— К ней и к отцу! Ух! Совпадение! Да
ведь я тебя для чего же и звал-то, для чего и желал, для чего алкал и жаждал всеми изгибами души и даже ребрами? Чтобы послать тебя именно к отцу от меня, а потом и к ней, к Катерине Ивановне, да тем и покончить и с ней, и с отцом. Послать ангела. Я мог бы послать всякого,
но мне надо было послать ангела. И вот ты сам к ней и к отцу.
Дело-то
ведь в том, что старикашка хоть и соврал об обольщении невинностей,
но в сущности, в трагедии моей, это так
ведь и было, хотя раз только было, да и то не состоялось.
— Я
ведь в этом баталионе, в линейном, хоть и прапорщиком состоял,
но все равно как бы под надзором, вроде как ссыльный какой.
Потому что
ведь я человек хоть и низких желаний,
но честный.
— Рассудите сами, Григорий Васильевич, — ровно и степенно, сознавая победу,
но как бы и великодушничая с разбитым противником, продолжал Смердяков, — рассудите сами, Григорий Васильевич:
ведь сказано же в Писании, что коли имеете веру хотя бы на самое малое даже зерно и притом скажете сей горе, чтобы съехала в море, то и съедет, нимало не медля, по первому же вашему приказанию.
— Составляет-то оно составляет,
но рассудите сами, Григорий Васильевич, что
ведь тем более и облегчает, что составляет.
— Люби. (Федор Павлович сильно хмелел.) Слушай, Алеша, я старцу твоему давеча грубость сделал.
Но я был в волнении. А
ведь в старце этом есть остроумие, как ты думаешь, Иван?
— Да
ведь и моя, я думаю, мать его мать была, как вы полагаете? — вдруг с неудержимым гневным презрением прорвался Иван. Старик вздрогнул от его засверкавшего взгляда.
Но тут случилось нечто очень странное, правда на одну секунду: у старика действительно, кажется, выскочило из ума соображение, что мать Алеши была и матерью Ивана…
—
Но Боже! — вскрикнула вдруг Катерина Ивановна, всплеснув руками, — он-то! Он мог быть так бесчестен, так бесчеловечен!
Ведь он рассказал этой твари о том, что было там, в тогдашний роковой, вечно проклятый, проклятый день! «Приходили красу продавать, милая барышня!» Она знает! Ваш брат подлец, Алексей Федорович!
— Теперь я пока все-таки мужчина, пятьдесят пять всего,
но я хочу и еще лет двадцать на линии мужчины состоять, так
ведь состареюсь — поган стану, не пойдут они ко мне тогда доброю волей, ну вот тут-то денежки мне и понадобятся.
Я сейчас вам все расскажу,
но теперь другое и уже самое главное, — ах,
ведь я даже и забыла, что это самое главное: скажите, почему с Lise истерика?
Ведь они только двое мне и остались, так как батюшка ваш Федор Павлович не только мне доверять перестал, по одной посторонней причине-с,
но еще сам, заручившись моими расписками, в суд меня тащить хочет.
Я хочу в Европу съездить, Алеша, отсюда и поеду; и
ведь я знаю, что поеду лишь на кладбище,
но на самое, на самое дорогое кладбище, вот что!
Положим, я, например, глубоко могу страдать,
но другой никогда
ведь не может узнать, до какой степени я страдаю, потому что он другой, а не я, и, сверх того, редко человек согласится признать другого за страдальца (точно будто это чин).
Но можно
ведь сечь и людей.
Видишь ли, Алеша,
ведь, может быть, и действительно так случится, что когда я сам доживу до того момента али воскресну, чтоб увидеть его, то и сам я, пожалуй, воскликну со всеми, смотря на мать, обнявшуюся с мучителем ее дитяти: «Прав ты, Господи!»,
но я не хочу тогда восклицать.
На месте храма твоего воздвигнется новое здание, воздвигнется вновь страшная Вавилонская башня, и хотя и эта не достроится, как и прежняя,
но все же ты бы мог избежать этой новой башни и на тысячу лет сократить страдания людей, ибо к нам же
ведь придут они, промучившись тысячу лет со своей башней!
Хлопотливо было Федору Павловичу,
но никогда еще сердце его не купалось в более сладкой надежде: почти
ведь наверно можно было сказать, что в этот раз она уже непременно придет!..
Ибо пусть нет времени, пусть он справедливо говорит, что угнетен все время работой и требами,
но не все же
ведь время,
ведь есть же и у него хоть час один во всю-то неделю, чтоб и о Боге вспомнить.
Ибо
ведь всю жизнь свою вспоминал неустанно, как продали его где-нибудь там в горячей степи, у колодца, купцам, и как он, ломая руки, плакал и молил братьев не продавать его рабом в чужую землю, и вот, увидя их после стольких лет, возлюбил их вновь безмерно,
но томил их и мучил их, все любя.
— Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит, как объявлю. Четырнадцать лет был во аде. Пострадать хочу. Приму страдание и жить начну. Неправдой свет пройдешь, да назад не воротишься. Теперь не только ближнего моего,
но и детей моих любить не смею. Господи, да
ведь поймут же дети, может быть, чего стоило мне страдание мое, и не осудят меня! Господь не в силе, а в правде.
«
Но что это, что это? Почему раздвигается комната… Ах да…
ведь это брак, свадьба… да, конечно. Вот и гости, вот и молодые сидят, и веселая толпа и… где же премудрый архитриклин?
Но кто это? Кто? Опять раздвинулась комната… Кто встает там из-за большого стола? Как… И он здесь? Да
ведь он во гробе…
Но он и здесь… встал, увидал меня, идет сюда… Господи!..
Но все было ясно как день: этот офицер — он знал про него, знал
ведь отлично все, знал от самой же Грушеньки, знал, что месяц назад он письмо прислал.
«Не пьян
ведь, а какую ахинею порет!» — подумал вслед ему Петр Ильич. Он расположился было остаться присмотреть за тем, как будут снаряжать воз (на тройке же) с остальными припасами и винами, предчувствуя, что надуют и обсчитают Митю,
но вдруг, сам на себя рассердившись, плюнул и пошел в свой трактир играть на биллиарде.
— Господа, — начал он громко, почти крича,
но заикаясь на каждом слове, — я… я ничего! Не бойтесь, — воскликнул он, — я
ведь ничего, ничего, — повернулся он вдруг к Грушеньке, которая отклонилась на кресле в сторону Калганова и крепко уцепилась за его руку. — Я… Я тоже еду. Я до утра. Господа, проезжему путешественнику… можно с вами до утра? Только до утра, в последний раз, в этой самой комнате?
— И знаете, знаете, — лепетала она, — придите сказать мне, что там увидите и узнаете… и что обнаружится… и как его решат и куда осудят. Скажите,
ведь у нас нет смертной казни?
Но непременно придите, хоть в три часа ночи, хоть в четыре, даже в половине пятого… Велите меня разбудить, растолкать, если вставать не буду… О Боже, да я и не засну даже. Знаете, не поехать ли мне самой с вами?..
Тут Марфа Игнатьевна закричала сама и начала было звать мужа,
но вдруг сообразила, что
ведь Григория-то на кровати, когда она вставала, как бы и не было.
— Пишите, господа, я
ведь понимаю же, что это опять-таки на меня улика,
но я не боюсь улик и сам говорю на себя.
Но согласитесь и в том, что
ведь вы можете самого Бога сбить с толку такими вопросами: где ступил, как ступил, когда ступил и во что ступил?
— Да,
но не у отца, не у отца, не беспокойтесь, не у отца украл, а у ней. Дайте рассказать и не перебивайте. Это
ведь тяжело. Видите: месяц назад призывает меня Катерина Ивановна Верховцева, бывшая невеста моя… Знаете вы ее?
—
Но позвольте, однако: где же и когда вы ее сняли с шеи?
Ведь вы, как сами показываете, домой не заходили?
— Господа! — воскликнул он, — я
ведь вижу, что я пропал.
Но она? Скажите мне про нее, умоляю вас, неужели и она пропадет со мной?
Ведь она невинна,
ведь она вчера кричала не в уме, что «во всем виновата». Она ни в чем, ни в чем не виновата! Я всю ночь скорбел, с вами сидя… Нельзя ли, не можете ли мне сказать: что вы с нею теперь сделаете?
— Боже сохрани, я
ведь понимаю же.
Но Перезвоном его не утешишь, — вздохнул Смуров. — Знаешь что: отец этот, капитан, мочалка-то, говорил нам, что сегодня щеночка ему принесет, настоящего меделянского, с черным носом; он думает, что этим утешит Илюшу, только вряд ли?
Она
ведь ничья была, она
ведь была ничья! — пояснял он, быстро оборачиваясь к штабс-капитану, к супруге его, к Алеше и потом опять к Илюше, — она была у Федотовых на задворках, прижилась было там,
но те ее не кормили, а она беглая, она забеглая из деревни…
Начальству-то он меня не аттестовал, это шутки,
но дело действительно разнеслось и достигло ушей начальства: уши-то
ведь у нас длинные!
— Простодушное это то, что я вас не стыжусь. Мало того, что не стыжусь, да и не хочу стыдиться, именно пред вами, именно вас. Алеша, почему я вас не уважаю? Я вас очень люблю,
но я вас не уважаю. Если б уважала,
ведь не говорила бы не стыдясь,
ведь так?
— Я ему говорю: стало быть, все позволено, коли так? Он нахмурился: «Федор Павлович, говорит, папенька наш, был поросенок,
но мыслил он правильно». Вот
ведь что отмочил. Только всего и сказал. Это уже почище Ракитина.
— Ишь
ведь!
Но отвечай, отвечай, я настаиваю: с чего именно, чем именно я мог вселить тогда в твою подлую душу такое низкое для меня подозрение?
— Чего вы все беспокоитесь? — вдруг уставился на него Смердяков,
но не то что с презрением, а почти с какою-то уже гадливостью, — это что суд-то завтра начнется? Так
ведь ничего вам не будет, уверьтесь же наконец! Ступайте домой, ложитесь спокойно спать, ничего не опасайтесь.
Но Иван Федорович, выйдя от него, благоразумного совета не исполнил и лечь лечиться пренебрег: «Хожу
ведь, силы есть пока, свалюсь — дело другое, тогда пусть лечит кто хочет», — решил он, махнув рукой.
— Дурак, — засмеялся Иван, — что ж я вы, что ли, стану тебе говорить. Я теперь весел, только в виске болит… и темя… только, пожалуйста, не философствуй, как в прошлый раз. Если не можешь убраться, то ври что-нибудь веселое. Сплетничай,
ведь ты приживальщик, так сплетничай. Навяжется же такой кошмар!
Но я не боюсь тебя. Я тебя преодолею. Не свезут в сумасшедший дом!
— Отчасти буду рад, ибо тогда моя цель достигнута: коли пинки, значит, веришь в мой реализм, потому что призраку не дают пинков. Шутки в сторону: мне
ведь все равно, бранись, коли хочешь,
но все же лучше быть хоть каплю повежливее, хотя бы даже со мной. А то дурак да лакей, ну что за слова!
Духи не замерзают,
но уж когда воплотился, то… словом, светренничал, и пустился, а
ведь в пространствах-то этих, в эфире-то, в воде-то этой, яже бе над твердию, —
ведь это такой мороз… то есть какое мороз — это уж и морозом назвать нельзя, можешь представить: сто пятьдесят градусов ниже нуля!
Но, друг мой,
ведь не я же один таков, у нас там все теперь помутились, и всё от ваших наук.