Неточные совпадения
Он редко бывал резв, даже редко весел, но все, взглянув на него, тотчас
видели, что это вовсе
не от какой-нибудь в нем угрюмости, что, напротив, он ровен и ясен.
Видя, что «Алешка Карамазов», когда заговорят «про это», быстро затыкает уши пальцами, они становились иногда подле него нарочно толпой и, насильно отнимая руки от ушей его, кричали ему в оба уха скверности, а тот рвался, спускался на пол, ложился, закрывался, и все это
не говоря им ни слова,
не бранясь, молча перенося обиду.
Видишь ли: я об этом, как ни глуп, а все думаю, все думаю, изредка, разумеется,
не все же ведь.
Видя это, противники старцев кричали, вместе с прочими обвинениями, что здесь самовластно и легкомысленно унижается таинство исповеди, хотя беспрерывное исповедование своей души старцу послушником его или светским производится совсем
не как таинство.
—
Видите ли, мы к этому старцу по своему делу, — заметил строго Миусов, — мы, так сказать, получили аудиенцию «у сего лица», а потому хоть и благодарны вам за дорогу, но вас уж
не попросим входить вместе.
— Его карточку
видел. Хоть
не чертами лица, так чем-то неизъяснимым. Чистейший второй экземпляр фон Зона. Я это всегда по одной только физиономии узнаю.
— А пожалуй; вы в этом знаток. Только вот что, Федор Павлович, вы сами сейчас изволили упомянуть, что мы дали слово вести себя прилично, помните. Говорю вам, удержитесь. А начнете шута из себя строить, так я
не намерен, чтобы меня с вами на одну доску здесь поставили…
Видите, какой человек, — обратился он к монаху, — я вот с ним боюсь входить к порядочным людям.
«Господин исправник, будьте, говорю, нашим, так сказать, Направником!» — «Каким это, говорит, Направником?» Я уж
вижу с первой полсекунды, что дело
не выгорело, стоит серьезный, уперся: «Я, говорю, пошутить желал, для общей веселости, так как господин Направник известный наш русский капельмейстер, а нам именно нужно для гармонии нашего предприятия вроде как бы тоже капельмейстера…» И резонно ведь разъяснил и сравнил,
не правда ли?
В эти секунды, когда
вижу, что шутка у меня
не выходит, у меня, ваше преподобие, обе щеки к нижним деснам присыхать начинают, почти как бы судорога делается; это у меня еще с юности, как я был у дворян приживальщиком и приживанием хлеб добывал.
Не знаю, как теперь, но в детстве моем мне часто случалось в деревнях и по монастырям
видеть и слышать этих кликуш.
И
не утешайся, и
не надо тебе утешаться,
не утешайся и плачь, только каждый раз, когда плачешь, вспоминай неуклонно, что сыночек твой — есть единый от ангелов Божиих — оттуда на тебя смотрит и
видит тебя, и на твои слезы радуется, и на них Господу Богу указывает.
— На тебя глянуть пришла. Я ведь у тебя бывала, аль забыл?
Не велика же в тебе память, коли уж меня забыл. Сказали у нас, что ты хворый, думаю, что ж, я пойду его сама повидаю: вот и
вижу тебя, да какой же ты хворый? Еще двадцать лет проживешь, право, Бог с тобою! Да и мало ли за тебя молебщиков, тебе ль хворать?
— О, это все по поводу Дмитрия Федоровича и… всех этих последних происшествий, — бегло пояснила мамаша. — Катерина Ивановна остановилась теперь на одном решении… но для этого ей непременно надо вас
видеть… зачем? Конечно
не знаю, но она просила как можно скорей. И вы это сделаете, наверно сделаете, тут даже христианское чувство велит.
— О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, если уж вы были так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас
видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз
не договорила,
не посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
Я стою и кругом
вижу, что всем все равно, почти всем, никто об этом теперь
не заботится, а я одна только переносить этого
не могу.
— Деятельной любви? Вот и опять вопрос, и такой вопрос, такой вопрос!
Видите, я так люблю человечество, что, верите ли, мечтаю иногда бросить все, все, что имею, оставить Lise и идти в сестры милосердия. Я закрываю глаза, думаю и мечтаю, и в эти минуты я чувствую в себе непреодолимую силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы
не могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала собственными руками, я была бы сиделкой у этих страдальцев, я готова целовать эти язвы…
— А ее и любить
не стоит. Я
видел, как она все время шалила, — шутливо произнес старец. — Вы зачем все время смеялись над Алексеем?
После нескольких минут он опять, влекомый тою же непреодолимою силой, повернулся посмотреть, глядят ли на него или нет, и
увидел, что Lise, совсем почти свесившись из кресел, выглядывала на него сбоку и ждала изо всех сил, когда он поглядит; поймав же его взгляд, расхохоталась так, что даже и старец
не выдержал...
Придравшись к случаю, я, из чрезвычайного любопытства, разговорился с ним; а так как принят был
не по знакомству, а как подчиненный чиновник, пришедший с известного рода рапортом, то,
видя, с своей стороны, как я принят у его начальника, он удостоил меня некоторою откровенностию, — ну, разумеется, в известной степени, то есть скорее был вежлив, чем откровенен, именно как французы умеют быть вежливыми, тем более что
видел во мне иностранца.
—
Видишь (и как ты это ясно выразил),
видишь? Сегодня, глядя на папашу и на братца Митеньку, о преступлении подумал? Стало быть,
не ошибаюсь же я?
Да и высказать-то его грамотно
не сумел, тем более что на этот раз никто в келье старца на коленях
не стоял и вслух
не исповедовался, так что Федор Павлович ничего
не мог подобного сам
видеть и говорил лишь по старым слухам и сплетням, которые кое-как припомнил.
Вот в эти-то мгновения он и любил, чтобы подле, поблизости, пожалуй хоть и
не в той комнате, а во флигеле, был такой человек, преданный, твердый, совсем
не такой, как он,
не развратный, который хотя бы все это совершающееся беспутство и
видел и знал все тайны, но все же из преданности допускал бы это все,
не противился, главное —
не укорял и ничем бы
не грозил, ни в сем веке, ни в будущем; а в случае нужды так бы и защитил его, — от кого?
Алеша «пронзил его сердце» тем, что «жил, все
видел и ничего
не осудил».
— Куда же, — шептал и Алеша, озираясь во все стороны и
видя себя в совершенно пустом саду, в котором никого, кроме их обоих,
не было. Сад был маленький, но хозяйский домишко все-таки стоял от них
не менее как шагах в пятидесяти. — Да тут никого нет, чего ты шепчешь?
— Чего шепчу? Ах, черт возьми, — крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым полным голосом, — да чего же я шепчу? Ну, вот сам
видишь, как может выйти вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете и стерегу секрет. Объяснение впредь, но, понимая, что секрет, я вдруг и говорить стал секретно, и шепчу как дурак, тогда как
не надо. Идем! Вон куда! До тех пор молчи. Поцеловать тебя хочу!
— Стой, ты это знал. И
вижу, что ты все сразу понял. Но молчи, пока молчи.
Не жалей и
не плачь!
Вижу, она меня раз обмерила взглядом, у батарейного командира это было, да я тогда
не подошел: пренебрегаю, дескать, знакомиться.
Бывают же странности: никто-то
не заметил тогда на улице, как она ко мне прошла, так что в городе так это и кануло. Я же нанимал квартиру у двух чиновниц, древнейших старух, они мне и прислуживали, бабы почтительные, слушались меня во всем и по моему приказу замолчали потом обе, как чугунные тумбы. Конечно, я все тотчас понял. Она вошла и прямо глядит на меня, темные глаза смотрят решительно, дерзко даже, но в губах и около губ,
вижу, есть нерешительность.
— Я жених, формальный и благословенный, произошло все в Москве, по моем приезде, с парадом, с образами, и в лучшем виде. Генеральша благословила и — веришь ли, поздравила даже Катю: ты выбрала, говорит, хорошо, я
вижу его насквозь. И веришь ли, Ивана она невзлюбила и
не поздравила. В Москве же я много и с Катей переговорил, я ей всего себя расписал, благородно, в точности, в искренности. Все выслушала...
— А испугался, испугался-таки давеча, испугался? Ах ты, голубчик, да я ль тебя обидеть могу. Слушай, Иван,
не могу я
видеть, как он этак смотрит в глаза и смеется,
не могу. Утроба у меня вся начинает на него смеяться, люблю его! Алешка, дай я тебе благословение родительское дам.
Григорий поморщился,
видя, что Федор Павлович нисколько
не умилился, а по всегдашней привычке своей начинает кощунствовать.
Что же, Григорий Васильевич, коли я неверующий, а вы столь верующий, что меня беспрерывно даже ругаете, то попробуйте сами-с сказать сей горе, чтобы
не то чтобы в море (потому что до моря отсюда далеко-с), но даже хоть в речку нашу вонючую съехала, вот что у нас за садом течет, то и
увидите сами в тот же момент, что ничего
не съедет-с, а все останется в прежнем порядке и целости, сколько бы вы ни кричали-с.
—
Видишь, я вот знаю, что он и меня терпеть
не может, равно как и всех, и тебя точно так же, хотя тебе и кажется, что он тебя «уважать вздумал». Алешку подавно, Алешку он презирает. Да
не украдет он, вот что,
не сплетник он, молчит, из дому сору
не вынесет, кулебяки славно печет, да к тому же ко всему и черт с ним, по правде-то, так стоит ли об нем говорить?
Нет, ты
не веришь, потому я
вижу по твоим глазам.
Смотри же, ты его за чудотворный считаешь, а я вот сейчас на него при тебе плюну, и мне ничего за это
не будет!..» Как она
увидела, Господи, думаю: убьет она меня теперь, а она только вскочила, всплеснула руками, потом вдруг закрыла руками лицо, вся затряслась и пала на пол… так и опустилась… Алеша, Алеша!
— Она здесь, — кричал Дмитрий Федорович, — я сейчас сам
видел, как она повернула к дому, только я
не догнал. Где она? Где она?
— Да ведь вы
видели сами, что она
не приходила! — кричал Иван.
— Алексей! Скажи ты мне один, тебе одному поверю: была здесь сейчас она или
не была? Я ее сам
видел, как она сейчас мимо плетня из переулка в эту сторону проскользнула. Я крикнул, она убежала…
Видите, я, может быть, гораздо более знаю, чем даже вы сами; мне
не известий от вас нужно.
Катерина Ивановна
не отняла руки: она с робкою надеждой выслушала последнее, хотя тоже очень странно выраженное обещание Грушеньки «рабски» угодить ей; она напряженно смотрела ей в глаза: она
видела в этих глазах все то же простодушное, доверчивое выражение, все ту же ясную веселость…
Видите, как я все обдумала, одного только
не могу придумать: что подумаете вы обо мне, когда прочтете? Я все смеюсь и шалю, я давеча вас рассердила, но уверяю вас, что сейчас, перед тем как взяла перо, я помолилась на образ Богородицы, да и теперь молюсь и чуть
не плачу.
Приходившие поклонники
видели, как он простаивал иногда весь день на молитве,
не вставая с колен и
не озираясь.
—
Видишь. Непременно иди.
Не печалься. Знай, что
не умру без того, чтобы
не сказать при тебе последнее мое на земле слово. Тебе скажу это слово, сынок, тебе и завещаю его. Тебе, сынок милый, ибо любишь меня. А теперь пока иди к тем, кому обещал.
Как только он прошел площадь и свернул в переулок, чтобы выйти в Михайловскую улицу, параллельную Большой, но отделявшуюся от нее лишь канавкой (весь город наш пронизан канавками), он
увидел внизу пред мостиком маленькую кучку школьников, всё малолетних деток, от девяти до двенадцати лет,
не больше.
Подойдя совсем, Алеша
увидел пред собою ребенка
не более девяти лет от роду, из слабых и малорослых, с бледненьким худеньким продолговатым личиком, с большими темными и злобно смотревшими на него глазами.
Мальчик молча и задорно ждал лишь одного, что вот теперь Алеша уж несомненно на него бросится;
видя же, что тот даже и теперь
не бросается, совершенно озлился, как зверенок: он сорвался с места и кинулся сам на Алешу, и
не успел тот шевельнуться, как злой мальчишка, нагнув голову и схватив обеими руками его левую руку, больно укусил ему средний ее палец.
— Я хоть вас совсем
не знаю и в первый раз
вижу, — все так же спокойно продолжал Алеша, — но
не может быть, чтоб я вам ничего
не сделал, —
не стали бы вы меня так мучить даром. Так что же я сделал и чем я виноват пред вами, скажите?
Вместо ответа мальчик вдруг громко заплакал, в голос, и вдруг побежал от Алеши. Алеша пошел тихо вслед за ним на Михайловскую улицу, и долго еще
видел он, как бежал вдали мальчик,
не умаляя шагу,
не оглядываясь и, верно, все так же в голос плача. Он положил непременно, как только найдется время, разыскать его и разъяснить эту чрезвычайно поразившую его загадку. Теперь же ему было некогда.
— Сейчас принесу всё, Lise, только
не кричи и
не беспокойся.
Видишь, как твердо Алексей Федорович переносит свое несчастие. И где это вы так ужасно могли поранить себя, Алексей Федорович?
— И я тебя тоже, Lise. Послушайте, Алексей Федорович, — таинственно и важно быстрым шепотом заговорила госпожа Хохлакова, уходя с Алешей, — я вам ничего
не хочу внушать, ни подымать этой завесы, но вы войдите и сами
увидите все, что там происходит, это ужас, это самая фантастическая комедия: она любит вашего брата Ивана Федоровича и уверяет себя изо всех сил, что любит вашего брата Дмитрия Федоровича. Это ужасно! Я войду вместе с вами и, если
не прогонят меня, дождусь конца.