Неточные совпадения
Видишь ли: я об этом, как ни глуп, а все
думаю, все
думаю, изредка, разумеется,
не все же ведь.
Он ужасно интересовался узнать брата Ивана, но вот тот уже жил два месяца, а они хоть и виделись довольно часто, но все еще никак
не сходились: Алеша был и сам молчалив и как бы ждал чего-то, как бы стыдился чего-то, а брат Иван, хотя Алеша и подметил вначале на себе его длинные и любопытные взгляды, кажется, вскоре перестал даже и
думать о нем.
Дмитрий Федорович, никогда у старца
не бывавший и даже
не видавший его, конечно,
подумал, что старцем его хотят как бы испугать; но так как он и сам укорял себя втайне за многие особенно резкие выходки в споре с отцом за последнее время, то и принял вызов.
Раз, много лет уже тому назад, говорю одному влиятельному даже лицу: «Ваша супруга щекотливая женщина-с», — в смысле то есть чести, так сказать нравственных качеств, а он мне вдруг на то: «А вы ее щекотали?»
Не удержался, вдруг, дай,
думаю, полюбезничаю: «Да, говорю, щекотал-с» — ну тут он меня и пощекотал…
— На тебя глянуть пришла. Я ведь у тебя бывала, аль забыл?
Не велика же в тебе память, коли уж меня забыл. Сказали у нас, что ты хворый,
думаю, что ж, я пойду его сама повидаю: вот и вижу тебя, да какой же ты хворый? Еще двадцать лет проживешь, право, Бог с тобою! Да и мало ли за тебя молебщиков, тебе ль хворать?
— Ах, как это с вашей стороны мило и великолепно будет, — вдруг, вся одушевясь, вскричала Lise. — А я ведь маме говорю: ни за что он
не пойдет, он спасается. Экой, экой вы прекрасный! Ведь я всегда
думала, что вы прекрасный, вот что мне приятно вам теперь сказать!
— О нет, нет, я
не смею и
подумать об этом, но будущая жизнь — это такая загадка!
— Деятельной любви? Вот и опять вопрос, и такой вопрос, такой вопрос! Видите, я так люблю человечество, что, верите ли, мечтаю иногда бросить все, все, что имею, оставить Lise и идти в сестры милосердия. Я закрываю глаза,
думаю и мечтаю, и в эти минуты я чувствую в себе непреодолимую силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы
не могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала собственными руками, я была бы сиделкой у этих страдальцев, я готова целовать эти язвы…
Дело в том, что он и прежде с Иваном Федоровичем несколько пикировался в познаниях и некоторую небрежность его к себе хладнокровно
не выносил: «До сих пор, по крайней мере, стоял на высоте всего, что есть передового в Европе, а это новое поколение решительно нас игнорирует», —
думал он про себя.
Алеша
подумал было, что он упал от бессилия, но это было
не то.
— К несчастию, я действительно чувствую себя почти в необходимости явиться на этот проклятый обед, — все с тою же горькою раздражительностью продолжал Миусов, даже и
не обращая внимания, что монашек слушает. — Хоть там-то извиниться надо за то, что мы здесь натворили, и разъяснить, что это
не мы… Как вы
думаете?
«А ведь идет на обед как ни в чем
не бывало! —
подумал он. — Медный лоб и карамазовская совесть».
— Я… я
не то чтобы
думал, — пробормотал Алеша, — а вот как ты сейчас стал про это так странно говорить, то мне и показалось, что я про это сам
думал.
— Видишь (и как ты это ясно выразил), видишь? Сегодня, глядя на папашу и на братца Митеньку, о преступлении
подумал? Стало быть,
не ошибаюсь же я?
— Хорошо, что ты сам оглянулся, а то я чуть было тебе
не крикнул, — радостно и торопливо прошептал ему Дмитрий Федорович. — Полезай сюда! Быстро! Ах, как славно, что ты пришел. Я только что о тебе
думал…
— Митя, ты несчастен, да! Но все же
не столько, сколько ты
думаешь, —
не убивай себя отчаянием,
не убивай!
— А что ты
думаешь, застрелюсь, как
не достану трех тысяч отдать? В том-то и дело, что
не застрелюсь.
Не в силах теперь, потом, может быть, а теперь я к Грушеньке пойду… Пропадай мое сало!
Правда, сейчас бы и очнулся, а спросили бы его, о чем он это стоял и
думал, то наверно бы ничего
не припомнил, но зато наверно бы затаил в себе то впечатление, под которым находился во время своего созерцания.
А ты-то там пред мучителями отрекся, когда больше
не о чем и думать-то было тебе как о вере и когда именно надо было веру свою показать!
Смотри же, ты его за чудотворный считаешь, а я вот сейчас на него при тебе плюну, и мне ничего за это
не будет!..» Как она увидела, Господи,
думаю: убьет она меня теперь, а она только вскочила, всплеснула руками, потом вдруг закрыла руками лицо, вся затряслась и пала на пол… так и опустилась… Алеша, Алеша!
— Как так твоя мать? — пробормотал он,
не понимая. — Ты за что это? Ты про какую мать?.. да разве она… Ах, черт! Да ведь она и твоя! Ах, черт! Ну это, брат, затмение как никогда, извини, а я
думал, Иван… Хе-хе-хе! — Он остановился. Длинная, пьяная, полубессмысленная усмешка раздвинула его лицо. И вот вдруг в это самое мгновение раздался в сенях страшный шум и гром, послышались неистовые крики, дверь распахнулась и в залу влетел Дмитрий Федорович. Старик бросился к Ивану в испуге...
— Прощай, ангел, давеча ты за меня заступился, век
не забуду. Я тебе одно словечко завтра скажу… только еще
подумать надо…
— То-то брат, такие такими и остаются, они
не смиряются пред судьбой. Так ты
думаешь, что я
не буду ее вечно любить?
— А вы
думаете, что я эту женщину
не перенесу? Он
думает, что я
не перенесу? Но он на ней
не женится, — нервно рассмеялась она вдруг, — разве Карамазов может гореть такою страстью вечно? Это страсть, а
не любовь. Он
не женится, потому что она и
не выйдет за него… — опять странно усмехнулась вдруг Катерина Ивановна.
— Ха-ха-ха! Ты
не ожидал? Я
думаю: где тебя подождать? У ее дома? Оттуда три дороги, и я могу тебя прозевать. Надумал наконец дождаться здесь, потому что здесь-то он пройдет непременно, другого пути в монастырь
не имеется. Ну, объявляй правду, дави меня, как таракана… Да что с тобой?
Видите, как я все обдумала, одного только
не могу придумать: что
подумаете вы обо мне, когда прочтете? Я все смеюсь и шалю, я давеча вас рассердила, но уверяю вас, что сейчас, перед тем как взяла перо, я помолилась на образ Богородицы, да и теперь молюсь и чуть
не плачу.
Даже теперь я вся холодею, когда об этом
подумаю, а потому, как войдете,
не смотрите на меня некоторое время совсем, а смотрите на маменьку или на окошко…
— Да, и давно еще сказал. Как ты
думаешь: недели с три как сказал.
Не зарезать же меня тайком и он приехал сюда? Для чего-нибудь да приехал же?
— Ты чего это? — удивился немного старик. — Еще увидимся ведь. Аль
думаешь,
не увидимся?
«Слава Богу, что он меня про Грушеньку
не спросил, —
подумал в свою очередь Алеша, выходя от отца и направляясь в дом госпожи Хохлаковой, — а то бы пришлось, пожалуй, про вчерашнюю встречу с Грушенькой рассказать».
Но Алеше
не удалось долго
думать: с ним вдруг случилось дорогой одно происшествие, на вид хоть и
не очень важное, но сильно его поразившее.
— Нисколько. Я как прочел, то тотчас и
подумал, что этак все и будет, потому что я, как только умрет старец Зосима, сейчас должен буду выйти из монастыря. Затем я буду продолжать курс и сдам экзамен, а как придет законный срок, мы и женимся. Я вас буду любить. Хоть мне и некогда было еще
думать, но я
подумал, что лучше вас жены
не найду, а мне старец велит жениться…
Что он
подумал обо мне вчера —
не знаю, знаю только одно, что, повторись то же самое сегодня, сейчас, и я высказала бы такие же чувства, какие вчера, — такие же чувства, такие же слова и такие же движения.
Голос ее задрожал, и слезинки блеснули на ее ресницах. Алеша вздрогнул внутри себя: «Эта девушка правдива и искренна, —
подумал он, — и… и она более
не любит Дмитрия!»
— О,
не то счастливо, что я вас покидаю, уж разумеется нет, — как бы поправилась она вдруг с милою светскою улыбкой, — такой друг, как вы,
не может этого
подумать; я слишком, напротив, несчастна, что вас лишусь (она вдруг стремительно бросилась к Ивану Федоровичу и, схватив его за обе руки, с горячим чувством пожала их); но вот что счастливо, это то, что вы сами, лично, в состоянии будете передать теперь в Москве, тетушке и Агаше, все мое положение, весь теперешний ужас мой, в полной откровенности с Агашей и щадя милую тетушку, так, как сами сумеете это сделать.
Я бросила взгляд на вас… то есть я
думала — я
не знаю, я как-то путаюсь, — видите, я хотела вас просить, Алексей Федорович, добрейший мой Алексей Федорович, сходить к нему, отыскать предлог, войти к ним, то есть к этому штабс-капитану, — о Боже! как я сбиваюсь — и деликатно, осторожно — именно как только вы один сумеете сделать (Алеша вдруг покраснел) — суметь отдать ему это вспоможение, вот, двести рублей.
Таким образом, увлекшись посторонними соображениями, он развлекся и решил
не «
думать» о сейчас наделанной им «беде»,
не мучить себя раскаянием, а делать дело, а там что будет, то и выйдет.
Четырех-то пальцев, я
думаю, вам будет довольно-с для утоления жажды мщения-с, пятого
не потребуете?..
А тут вдруг Аграфена Александровна призывает меня и кричит: «
Думать не смей!
Ободрите ее, как вы всегда прелестно это сумеете сделать. Lise, — крикнула она, подходя к ее двери, — вот я привела к тебе столь оскорбленного тобою Алексея Федоровича, и он нисколько
не сердится, уверяю тебя, напротив, удивляется, как ты могла
подумать!
Я вот теперь все
думаю: чем это он так вдруг обиделся и деньги растоптал, потому что, уверяю вас, он до самого последнего мгновения
не знал, что растопчет их.
Я так даже
думаю, что к самому лучшему, лучше и быть
не могло…
План его состоял в том, чтобы захватить брата Дмитрия нечаянно, а именно: перелезть, как вчера, через тот плетень, войти в сад и засесть в ту беседку «Если же его там нет, —
думал Алеша, — то,
не сказавшись ни Фоме, ни хозяйкам, притаиться и ждать в беседке хотя бы до вечера. Если он по-прежнему караулит приход Грушеньки, то очень может быть, что и придет в беседку…» Алеша, впрочем,
не рассуждал слишком много о подробностях плана, но он решил его исполнить, хотя бы пришлось и в монастырь
не попасть сегодня…
Алеша знал, что Иван в этот трактир почти никогда
не ходил и до трактиров вообще
не охотник; стало быть, именно потому только и очутился здесь,
подумал он, чтобы сойтись по условию с братом Дмитрием.
— Да почем же я знал, что я ее вовсе
не люблю! Хе-хе! Вот и оказалось, что нет. А ведь как она мне нравилась! Как она мне даже давеча нравилась, когда я речь читал. И знаешь ли, и теперь нравится ужасно, а между тем как легко от нее уехать. Ты
думаешь, я фанфароню?
Почему
не согласится, как ты
думаешь?
— Я
думаю, что если дьявол
не существует и, стало быть, создал его человек, то создал он его по своему образу и подобию.
Ты обещал, ты утвердил своим словом, ты дал нам право связывать и развязывать и уж, конечно,
не можешь и
думать отнять у нас это право теперь.
— Да стой, стой, — смеялся Иван, — как ты разгорячился. Фантазия, говоришь ты, пусть! Конечно, фантазия. Но позволь, однако: неужели ты в самом деле
думаешь, что все это католическое движение последних веков есть и в самом деле одно лишь желание власти для одних только грязных благ? Уж
не отец ли Паисий так тебя учит?
— Я, брат, уезжая,
думал, что имею на всем свете хоть тебя, — с неожиданным чувством проговорил вдруг Иван, — а теперь вижу, что и в твоем сердце мне нет места, мой милый отшельник. От формулы «все позволено» я
не отрекусь, ну и что же, за это ты от меня отречешься, да, да?