Неточные совпадения
Кстати, я уже упоминал про него, что, оставшись после матери всего лишь по четвертому году, он запомнил ее потом
на всю жизнь, ее
лицо, ее ласки, «точно как будто она стоит предо мной живая».
Но при этом Алеша почти всегда замечал, что многие, почти все, входившие в первый раз к старцу
на уединенную беседу, входили в страхе и беспокойстве, а выходили от него почти всегда светлыми и радостными, и самое мрачное
лицо обращалось в счастливое.
— Из простонародья женский пол и теперь тут, вон там, лежат у галерейки, ждут. А для высших дамских
лиц пристроены здесь же
на галерее, но вне ограды, две комнатки, вот эти самые окна, и старец выходит к ним внутренним ходом, когда здоров, то есть все же за ограду. Вот и теперь одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал к ним выйти, хотя в последние времена столь расслабел, что и к народу едва появляется.
Раз, много лет уже тому назад, говорю одному влиятельному даже
лицу: «Ваша супруга щекотливая женщина-с», — в смысле то есть чести, так сказать нравственных качеств, а он мне вдруг
на то: «А вы ее щекотали?» Не удержался, вдруг, дай, думаю, полюбезничаю: «Да, говорю, щекотал-с» — ну тут он меня и пощекотал…
— Простите, господа, что оставляю вас пока
на несколько лишь минут, — проговорил он, обращаясь ко всем посетителям, — но меня ждут еще раньше вашего прибывшие. А вы все-таки не лгите, — прибавил он, обратившись к Федору Павловичу с веселым
лицом.
— А вот далекая! — указал он
на одну еще вовсе не старую женщину, но очень худую и испитую, не то что загоревшую, а как бы всю почерневшую
лицом. Она стояла
на коленях и неподвижным взглядом смотрела
на старца. Во взгляде ее было что-то как бы исступленное.
— Это я
на него,
на него! — указала она
на Алешу, с детской досадой
на себя за то, что не вытерпела и рассмеялась. Кто бы посмотрел
на Алешу, стоявшего
на шаг позади старца, тот заметил бы в его
лице быструю краску, в один миг залившую его щеки. Глаза его сверкнули и потупились.
Он говорил так же откровенно, как вы, хотя и шутя, но скорбно шутя; я, говорит, люблю человечество, но дивлюсь
на себя самого: чем больше я люблю человечество вообще, тем меньше я люблю людей в частности, то есть порознь, как отдельных
лиц.
— О любопытнейшей их статье толкуем, — произнес иеромонах Иосиф, библиотекарь, обращаясь к старцу и указывая
на Ивана Федоровича. — Нового много выводят, да, кажется, идея-то о двух концах. По поводу вопроса о церковно-общественном суде и обширности его права ответили журнальною статьею одному духовному
лицу, написавшему о вопросе сем целую книгу…
— Э, да у нас и гор-то нету! — воскликнул отец Иосиф и, обращаясь к старцу, продолжал: — Они отвечают, между прочим,
на следующие «основные и существенные» положения своего противника, духовного
лица, заметьте себе.
— Я читал эту книгу,
на которую вы возражали, — обратился он к Ивану Федоровичу, — и удивлен был словами духовного
лица, что «церковь есть царство не от мира сего».
Поступок этот, да и весь предыдущий, неожиданный от Ивана Федоровича, разговор со старцем как-то всех поразили своею загадочностью и даже какою-то торжественностью, так что все
на минуту было примолкли, а в
лице Алеши выразился почти испуг.
— И я, и я с вами! — выкрикивал он, подпрыгивая, смеясь мелким веселым смешком, с блаженством в
лице и
на все готовый, — возьмите и меня!
— С чего у тебя припадки-то чаще? — косился он иногда
на нового повара, всматриваясь в его
лицо. — Хоть бы ты женился
на какой-нибудь, хочешь женю?..
Опять-таки и то взямши, что никто в наше время, не только вы-с, но и решительно никто, начиная с самых даже высоких
лиц до самого последнего мужика-с, не сможет спихнуть горы в море, кроме разве какого-нибудь одного человека
на всей земле, много двух, да и то, может, где-нибудь там в пустыне египетской в секрете спасаются, так что их и не найдешь вовсе, — то коли так-с, коли все остальные выходят неверующие, то неужели же всех сих остальных, то есть население всей земли-с, кроме каких-нибудь тех двух пустынников, проклянет Господь и при милосердии своем, столь известном, никому из них не простит?
Смотри же, ты его за чудотворный считаешь, а я вот сейчас
на него при тебе плюну, и мне ничего за это не будет!..» Как она увидела, Господи, думаю: убьет она меня теперь, а она только вскочила, всплеснула руками, потом вдруг закрыла руками
лицо, вся затряслась и пала
на пол… так и опустилась… Алеша, Алеша!
Алеша вдруг вскочил из-за стола, точь-в-точь как, по рассказу, мать его, всплеснул руками, потом закрыл ими
лицо, упал как подкошенный
на стул и так и затрясся вдруг весь от истерического припадка внезапных, сотрясающих и неслышных слез.
Тем временем Иван и Григорий подняли старика и усадили в кресла.
Лицо его было окровавлено, но сам он был в памяти и с жадностью прислушивался к крикам Дмитрия. Ему все еще казалось, что Грушенька вправду где-нибудь в доме. Дмитрий Федорович ненавистно взглянул
на него уходя.
Алеша пошел в спальню к отцу и просидел у его изголовья за ширмами около часа. Старик вдруг открыл глаза и долго молча смотрел
на Алешу, видимо припоминая и соображая. Вдруг необыкновенное волнение изобразилось в его
лице.
И однако же, несмотря
на то, было столько света в
лице ее, столько веры в будущее.
Но чудеснейшие, обильнейшие темно-русые волосы, темные соболиные брови и прелестные серо-голубые глаза с длинными ресницами заставили бы непременно самого равнодушного и рассеянного человека, даже где-нибудь в толпе,
на гулянье, в давке, вдруг остановиться пред этим
лицом и надолго запомнить его.
Знатоки русской женской красоты могли бы безошибочно предсказать, глядя
на Грушеньку, что эта свежая, еще юношеская красота к тридцати годам потеряет гармонию, расплывется, самое
лицо обрюзгнет, около глаз и
на лбу чрезвычайно быстро появятся морщиночки, цвет
лица огрубеет, побагровеет может быть, — одним словом, красота
на мгновение, красота летучая, которая так часто встречается именно у русской женщины.
Что всего более поразило бедного монашка, так это то, что отец Ферапонт, при несомненном великом постничестве его и будучи в столь преклонных летах, был еще
на вид старик сильный, высокий, державший себя прямо, несогбенно, с
лицом свежим, хоть и худым, но здоровым.
Нос тоже за ночь сильно припух, и
на нем тоже образовалось несколько хоть и незначительных подтеков пятнами, но решительно придававших всему
лицу какой-то особенно злобный и раздраженный вид.
— Так вы сзади? Они правду, стало быть, говорят про вас, что вы нападаете исподтишка? — обернулся опять Алеша, но
на этот раз мальчишка с остервенением опять пустил в Алешу камнем и уже прямо в
лицо, но Алеша успел заслониться вовремя, и камень ударил его в локоть.
Лицо его было несколько бледно, и Алеша с беспокойством поглядел
на него.
Радость сияла
на ее
лице, к величайшему огорчению Алеши; но Катерина Ивановна вдруг вернулась. В руках ее были два радужные кредитные билета.
Каждая черточка
на его
лице ходила и дергалась, глядел же с чрезвычайным вызовом.
— Маменька, маменька, голубчик, полно, полно! Не одинокая ты. Все-то тебя любят, все обожают! — и он начал опять целовать у нее обе руки и нежно стал гладить по ее
лицу своими ладонями; схватив же салфетку, начал вдруг обтирать с
лица ее слезы. Алеше показалось даже, что у него и у самого засверкали слезы. — Ну-с, видели-с? Слышали-с? — как-то вдруг яростно обернулся он к нему, показывая рукой
на бедную слабоумную.
На третий это день пришел он опять из школы, смотрю —
лица на нем нет, побледнел.
Алеша хотел было обнять его, до того он был доволен. Но, взглянув
на него, он вдруг остановился: тот стоял, вытянув шею, вытянув губы, с исступленным и побледневшим
лицом и что-то шептал губами, как будто желая что-то выговорить; звуков не было, а он все шептал губами, было как-то странно.
— Доложите пославшим вас, что мочалка чести своей не продает-с! — вскричал он, простирая
на воздух руку. Затем быстро повернулся и бросился бежать; но он не пробежал и пяти шагов, как, весь повернувшись опять, вдруг сделал Алеше ручкой. Но и опять, не пробежав пяти шагов, он в последний уже раз обернулся,
на этот раз без искривленного смеха в
лице, а напротив, все оно сотрясалось слезами. Плачущею, срывающеюся, захлебывающеюся скороговоркой прокричал он...
Тут случилась неожиданность: Алеша вдруг чихнул;
на скамейке мигом притихли. Алеша встал и пошел в их сторону. Это был действительно Смердяков, разодетый, напомаженный и чуть ли не завитой, в лакированных ботинках. Гитара лежала
на скамейке. Дама же была Марья Кондратьевна, хозяйкина дочка; платье
на ней было светло-голубое, с двухаршинным хвостом; девушка была еще молоденькая и недурная бы собой, но с очень уж круглым
лицом и со страшными веснушками.
К тому же страдание и страдание: унизительное страдание, унижающее меня, голод например, еще допустит во мне мой благодетель, но чуть повыше страдание, за идею например, нет, он это в редких разве случаях допустит, потому что он, например, посмотрит
на меня и вдруг увидит, что у меня вовсе не то
лицо, какое, по его фантазии, должно бы быть у человека, страдающего за такую-то, например, идею.
В эту минуту турок наводит
на него пистолет в четырех вершках расстояния от его
лица.
Они били, секли, пинали ее ногами, не зная сами за что, обратили все тело ее в синяки; наконец дошли и до высшей утонченности: в холод, в мороз запирали ее
на всю ночь в отхожее место, и за то, что она не просилась ночью (как будто пятилетний ребенок, спящий своим ангельским крепким сном, еще может в эти лета научиться проситься), — за это обмазывали ей все
лицо ее калом и заставляли ее есть этот кал, и это мать, мать заставляла!
— Совершенно верно-с… — пробормотал уже пресекшимся голосом Смердяков, гнусно улыбаясь и опять судорожно приготовившись вовремя отпрыгнуть назад. Но Иван Федорович вдруг, к удивлению Смердякова, засмеялся и быстро прошел в калитку, продолжая смеяться. Кто взглянул бы
на его
лицо, тот наверно заключил бы, что засмеялся он вовсе не оттого, что было так весело. Да и сам он ни за что не объяснил бы, что было тогда с ним в ту минуту. Двигался и шел он точно судорогой.
Чудно это, отцы и учители, что, не быв столь похож
на него
лицом, а лишь несколько, Алексей казался мне до того схожим с тем духовно, что много раз считал я его как бы прямо за того юношу, брата моего, пришедшего ко мне
на конце пути моего таинственно, для некоего воспоминания и проникновения, так что даже удивлялся себе самому и таковой странной мечте моей.
И вот
на шестой неделе поста стало вдруг брату хуже, а был он и всегда нездоровый, грудной, сложения слабого и наклонный к чахотке; роста же немалого, но тонкий и хилый,
лицом же весьма благообразен.
Уходит наконец от них, не выдержав сам муки сердца своего, бросается
на одр свой и плачет; утирает потом
лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: «Братья, я Иосиф, брат ваш!» Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался старец Иаков, узнав, что жив еще его милый мальчик, и потянулся в Египет, бросив даже Отчизну, и умер в чужой земле, изрекши
на веки веков в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно в кротком и боязливом сердце его во всю его жизнь, о том, что от рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его!
С вечера возвратившись домой, свирепый и безобразный, рассердился я
на моего денщика Афанасия и ударил его изо всей силы два раза по
лицу, так что окровавил ему
лицо.
Закрыл я обеими ладонями
лицо, повалился
на постель и заплакал навзрыд.
Лежал я так
на постели ничком,
лицом в подушку и не заметил вовсе, как и время прошло.
Расставили нас, в двенадцати шагах друг от друга, ему первый выстрел — стою я пред ним веселый, прямо
лицом к
лицу, глазом не смигну, любя
на него гляжу, знаю, что сделаю.
И вот однажды, совсем даже неожиданно, после того как он долго и пламенно говорил, вижу, что он вдруг побледнел,
лицо совсем перекосилось, сам же
на меня глядит как в упор.
Хотел было я обнять и облобызать его, да не посмел — искривленно так
лицо у него было и смотрел тяжело. Вышел он. «Господи, — подумал я, — куда пошел человек!» Бросился я тут
на колени пред иконой и заплакал о нем Пресвятой Богородице, скорой заступнице и помощнице. С полчаса прошло, как я в слезах
на молитве стоял, а была уже поздняя ночь, часов около двенадцати. Вдруг, смотрю, отворяется дверь, и он входит снова. Я изумился.
Все тогда встали с мест своих и устремились к нему; но он, хоть и страдающий, но все еще с улыбкой взирая
на них, тихо опустился с кресел
на пол и стал
на колени, затем склонился
лицом ниц к земле, распростер свои руки и, как бы в радостном восторге, целуя землю и молясь (как сам учил), тихо и радостно отдал душу Богу.
Алеша взглянул было
на него, открыв свое распухшее от слез, как у малого ребенка,
лицо, но тотчас же, ни слова не вымолвив, отвернулся и снова закрылся обеими ладонями.
— Мой Господь победил! Христос победил заходящу солнцу! — неистово прокричал он, воздевая к солнцу руки, и, пав
лицом ниц
на землю, зарыдал в голос как малое дитя, весь сотрясаясь от слез своих и распростирая по земле руки. Тут уж все бросились к нему, раздались восклицания, ответное рыдание… Исступление какое-то всех обуяло.
Алеша остановился и как-то неопределенно взглянул
на отца Паисия, но снова быстро отвел глаза и снова опустил их к земле. Стоял же боком и не повернулся
лицом к вопрошавшему. Отец Паисий наблюдал внимательно.