Неточные совпадения
Бросить невесту, несравненную красоту, Катерину Ивановну, богатую, дворянку и полковничью дочь, и жениться
на Грушеньке, бывшей содержанке старого купчишки, развратного мужика и городского
головы Самсонова.
Опять нотабене. Никогда и ничего такого особенного не значил наш монастырь в его жизни, и никаких горьких слез не проливал он из-за него. Но он до того увлекся выделанными слезами своими, что
на одно мгновение чуть было себе сам не поверил; даже заплакал было от умиления; но в тот же миг почувствовал, что пора поворачивать оглобли назад. Игумен
на злобную ложь его наклонил
голову и опять внушительно произнес...
Одному барчонку пришел вдруг в
голову совершенно эксцентрический вопрос
на невозможную тему: «Можно ли, дескать, хотя кому бы то ни было, счесть такого зверя за женщину, вот хоть бы теперь, и проч.».
Но, поравнявшись теперь с садом соседки, он вдруг вспомнил именно про этот хвост, быстро поднял понуренную и задумавшуюся свою
голову и… наткнулся вдруг
на самую неожиданную встречу.
Алеша решился ждать. Он понял, что все дела его действительно, может быть, теперь только здесь. Митя
на минуту задумался, опершись локтем
на стол и склонив
голову на ладонь. Оба помолчали.
— Ну что ж, я пожалуй. Ух,
голова болит. Убери коньяк, Иван, третий раз говорю. — Он задумался и вдруг длинно и хитро улыбнулся: — Не сердись, Иван,
на старого мозгляка. Я знаю, что ты не любишь меня, только все-таки не сердись. Не за что меня и любить-то. В Чермашню съездишь, я к тебе сам приеду, гостинцу привезу. Я тебе там одну девчоночку укажу, я ее там давно насмотрел. Пока она еще босоножка. Не пугайся босоножек, не презирай — перлы!..
—
На дворе, у него
голова болит. Он нас стережет.
— Вот ты говоришь это, — вдруг заметил старик, точно это ему в первый раз только в
голову вошло, — говоришь, а я
на тебя не сержусь, а
на Ивана, если б он мне это самое сказал, я бы рассердился. С тобой только одним бывали у меня добренькие минутки, а то я ведь злой человек.
Вчера было глупость мне в
голову пришла, когда я тебе
на сегодня велел приходить: хотел было я через тебя узнать насчет Митьки-то, если б ему тысячку, ну другую, я бы теперь отсчитал, согласился ли бы он, нищий и мерзавец, отселева убраться совсем, лет
на пять, а лучше
на тридцать пять, да без Грушки и уже от нее совсем отказаться, а?
Мальчик молча и задорно ждал лишь одного, что вот теперь Алеша уж несомненно
на него бросится; видя же, что тот даже и теперь не бросается, совершенно озлился, как зверенок: он сорвался с места и кинулся сам
на Алешу, и не успел тот шевельнуться, как злой мальчишка, нагнув
голову и схватив обеими руками его левую руку, больно укусил ему средний ее палец.
— Да, мне. Давеча он
на улице с мальчиками камнями перебрасывался; они в него шестеро кидают, а он один. Я подошел к нему, а он и в меня камень бросил, потом другой мне в
голову. Я спросил: что я ему сделал? Он вдруг бросился и больно укусил мне палец, не знаю за что.
Пустые и непригодные к делу мысли, как и всегда во время скучного ожидания, лезли ему в
голову: например, почему он, войдя теперь сюда, сел именно точь-в-точь
на то самое место,
на котором вчера сидел, и почему не
на другое?
Ему и в
голову не вошло бы прибивать людей за уши
на ночь гвоздями, если б он даже и мог это сделать.
Вот достигли эшафота: «Умри, брат наш, — кричат Ришару, — умри во Господе, ибо и
на тебя сошла благодать!» И вот покрытого поцелуями братьев брата Ришара втащили
на эшафот, положили
на гильотину и оттяпали-таки ему по-братски
голову за то, что и
на него сошла благодать.
У нас хоть нелепо рубить
голову брату потому только, что он стал нам брат и что
на него сошла благодать, но, повторяю, у нас есть свое, почти что не хуже.
Смердяков, смотревший в землю и игравший опять носочком правой ноги, поставил правую ногу
на место, вместо нее выставил вперед левую, поднял
голову и, усмехнувшись, произнес...
— Что ты, подожди оплакивать, — улыбнулся старец, положив правую руку свою
на его
голову, — видишь, сижу и беседую, может, и двадцать лет еще проживу, как пожелала мне вчера та добрая, милая, из Вышегорья, с девочкой Лизаветой
на руках. Помяни, Господи, и мать, и девочку Лизавету! (Он перекрестился.) Порфирий, дар-то ее снес, куда я сказал?
Ни
на другой день, когда поднялась тревога, и никогда потом во всю жизнь никому и в
голову не пришло заподозрить настоящего злодея!
Многого не говорил, а все охал и качал
на меня
головой умиленно.
Алеша поднял
голову, сел и прислонился спиной к дереву. Он не плакал, но лицо его выражало страдание, а во взоре виднелось раздражение. Смотрел он, впрочем, не
на Ракитина, а куда-то в сторону.
— Эх, не секрет, да и сам ты знаешь, — озабоченно проговорила вдруг Грушенька, повернув
голову к Ракитину и отклонясь немного от Алеши, хотя все еще продолжая сидеть у него
на коленях, рукой обняв его шею, — офицер едет, Ракитин, офицер мой едет!
Грушенька подняла с подушки
голову и поглядела
на Алешу с умиленною улыбкой, засиявшею
на ее как-то вдруг распухшем от сейчашних слез лице.
— Гениальная мысль! — восторженно перебил Митя. — Именно он, именно ему в руку! Он торгует, с него дорого просят, а тут ему именно документ
на самое владение, ха-ха-ха! — И Митя вдруг захохотал своим коротким деревянным смехом, совсем неожиданным, так что даже Самсонов дрогнул
головой.
Сам же приезжий лежал протянувшись
на скамье, со скомканною верхнею одежонкой под
головами вместо подушки, и грузно храпел.
«Он пьян, — решил Митя, — но что же мне делать, Господи, что же мне делать!» И вдруг в страшном нетерпении принялся дергать спящего за руки, за ноги, раскачивать его за
голову, приподымать и садить
на лавку и все-таки после весьма долгих усилий добился лишь того, что тот начал нелепо мычать и крепко, хотя и неясно выговаривая, ругаться.
Батюшка отправился
на кобылке, обрадованный, что наконец отвязался, но все же смятенно покачивая
головой и раздумывая: не надо ли будет завтра заблаговременно уведомить о сем любопытном случае благодетеля Федора Павловича, «а то, неровен час, узнает, осердится и милости прекратит».
— Глупо, глупо! — восклицал Митя, — и… как это все бесчестно! — прибавил он вдруг почему-то. У него страшно начала болеть
голова: «Бросить разве? Уехать совсем, — мелькнуло в уме его. — Нет уж, до утра. Вот нарочно же останусь, нарочно! Зачем же я и приехал после того? Да и уехать не
на чем, как теперь отсюда уедешь, о, бессмыслица!»
Митя провозился с угоревшим пьяницей с полчаса, все намачивая ему
голову, и серьезно уже намеревался не спать всю ночь, но, измучившись, присел как-то
на одну минутку, чтобы перевести дух, и мгновенно закрыл глаза, затем тотчас же бессознательно протянулся
на лавке и заснул как убитый.
В остолбенении стоял он, недоумевая, как мог он, человек все же умный, поддаться
на такую глупость, втюриться в этакое приключение и продолжать все это почти целые сутки, возиться с этим Лягавым, мочить ему
голову… «Ну, пьян человек, пьян до чертиков и будет пить запоем еще неделю — чего же тут ждать?
«Если уж та смогла перелезть, — бог знает почему мелькнуло в его
голове, — то как же бы я-то не перелез?» И действительно, он подскочил и мигом сноровил схватиться рукой за верх забора, затем энергически приподнялся, разом влез и сел
на заборе верхом.
— Где же ты? — крикнул опять старик и высунул еще больше
голову, высунул ее с плечами, озираясь
на все стороны, направо и налево, — иди сюда; я гостинчику приготовил, иди, покажу!
Он бежал сломя
голову, и несколько редких прохожих, повстречавшихся ему в темноте,
на улицах города, запомнили потом, как встретили они в ту ночь неистово бегущего человека.
— Мне, мне пугать? — вскричал вдруг Митя, вскинув вверх свои руки. — О, идите мимо, проходите, не помешаю!.. — И вдруг он совсем неожиданно для всех и, уж конечно, для себя самого бросился
на стул и залился слезами, отвернув к противоположной стене свою
голову, а руками крепко обхватив спинку стула, точно обнимая ее.
«Коли встанет
на ноги, будет вершков одиннадцати», — мелькнуло в
голове Мити.
«Что с ним?» — мельком подумал Митя и вбежал в комнату, где плясали девки. Но ее там не было. В голубой комнате тоже не было; один лишь Калганов дремал
на диване. Митя глянул за занавесы — она была там. Она сидела в углу,
на сундуке, и, склонившись с руками и с
головой на подле стоявшую кровать, горько плакала, изо всех сил крепясь и скрадывая голос, чтобы не услышали. Увидав Митю, она поманила его к себе и, когда тот подбежал, крепко схватила его за руку.
Она вырвалась от него из-за занавесок. Митя вышел за ней как пьяный. «Да пусть же, пусть, что бы теперь ни случилось — за минуту одну весь мир отдам», — промелькнуло в его
голове. Грушенька в самом деле выпила залпом еще стакан шампанского и очень вдруг охмелела. Она уселась в кресле,
на прежнем месте, с блаженною улыбкой. Щеки ее запылали, губы разгорелись, сверкавшие глаза посоловели, страстный взгляд манил. Даже Калганова как будто укусило что-то за сердце, и он подошел к ней.
Она в бессилии закрыла глаза и вдруг как бы заснула
на одну минуту. Колокольчик в самом деле звенел где-то в отдалении и вдруг перестал звенеть. Митя склонился
головою к ней
на грудь. Он не заметил, как перестал звенеть колокольчик, но не заметил и того, как вдруг перестали и песни, и
на место песен и пьяного гама во всем доме воцарилась как бы внезапно мертвая тишина. Грушенька открыла глаза.
— Подле, — бормотал Митя, целуя ее платье, грудь, руки. И вдруг ему показалось что-то странное: показалось ему, что она глядит прямо пред собой, но не
на него, не в лицо ему, а поверх его
головы, пристально и до странности неподвижно. Удивление вдруг выразилось в ее лице, почти испуг.
Тут уж в последней степени ужаса Марфа Игнатьевна бросилась от окна, выбежала из сада, отворила воротный запор и побежала сломя
голову на зады к соседке Марье Кондратьевне.
Голову Григория обмыли водой с уксусом, и от воды он совсем уже опамятовался и тотчас спросил: «Убит аль нет барин?» Обе женщины и Фома пошли тогда к барину и, войдя в сад, увидали
на этот раз, что не только окно, но и дверь из дома в сад стояла настежь отпертою, тогда как барин накрепко запирался сам с вечера каждую ночь вот уже всю неделю и даже Григорию ни под каким видом не позволял стучать к себе.
— Мы нашли его лежащим
на полу, навзничь, в своем кабинете, с проломленною
головой, — проговорил прокурор.
Понимаю же я теперешнюю разницу: ведь я все-таки пред вами преступник сижу, как, стало быть, в высшей степени неровня, а вам поручено меня наблюдать: не погладите же вы меня по головке за Григория, нельзя же в самом деле безнаказанно
головы ломать старикам, ведь упрячете же вы меня за него по суду, ну
на полгода, ну
на год в смирительный, не знаю, как там у вас присудят, хотя и без лишения прав, ведь без лишения прав, прокурор?
— Запиши сейчас… сейчас… «что схватил с собой пестик, чтобы бежать убить отца моего… Федора Павловича… ударом по
голове!» Ну, довольны ли вы теперь, господа? Отвели душу? — проговорил он, уставясь с вызовом
на следователя и прокурора.
Он облокотился
на стол и подпер рукой
голову. Он сидел к ним боком и смотрел в стену, пересиливая в себе дурное чувство. В самом деле ему ужасно как хотелось встать и объявить, что более не скажет ни слова, «хоть ведите
на смертную казнь».
— Ни одному слову не верите, вот почему! Ведь понимаю же я, что до главной точки дошел: старик теперь там лежит с проломленною
головой, а я — трагически описав, как хотел убить и как уже пестик выхватил, я вдруг от окна убегаю… Поэма! В стихах! Можно поверить
на слово молодцу! Ха-ха! Насмешники вы, господа!
Едва только Митя описал, как он, сидя верхом
на заборе, ударил по
голове пестиком вцепившегося в его левую ногу Григория и затем тотчас же соскочил к поверженному, как прокурор остановил его и попросил описать подробнее, как он сидел
на заборе.
Голые ноги его торчали наружу, и он все никак не мог так напялить
на них одеяло, чтоб их закрыть.
Через минуту он поднял
голову и как-то без мысли поглядел
на них.
Следователи, видимо, опасались того впечатления, которое могло произвести ее появление
на Дмитрия Федоровича, и Николай Парфенович пробормотал даже несколько слов ему в увещание, но Митя, в ответ ему, молча склонил
голову, давая тем знать, что «беспорядка не произойдет».
— Что? Куда? — восклицает он, открывая глаза и садясь
на свой сундук, совсем как бы очнувшись от обморока, а сам светло улыбаясь. Над ним стоит Николай Парфенович и приглашает его выслушать и подписать протокол. Догадался Митя, что спал он час или более, но он Николая Парфеновича не слушал. Его вдруг поразило, что под
головой у него очутилась подушка, которой, однако, не было, когда он склонился в бессилии
на сундук.