Неточные совпадения
Все-то они до сих пор уверены, что безбожник Дидерот
к митрополиту Платону спорить о
Боге приходил…
— Городские мы, отец, городские, по крестьянству мы, а городские, в городу проживаем. Тебя повидать, отец, прибыла. Слышали о тебе, батюшка, слышали. Сыночка младенчика схоронила, пошла молить
Бога. В трех монастырях побывала, да указали мне: «Зайди, Настасьюшка, и сюда,
к вам то есть, голубчик,
к вам». Пришла, вчера у стояния была, а сегодня и
к вам.
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль не у Господа и
Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы
к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
— Опытом деятельной любви. Постарайтесь любить ваших ближних деятельно и неустанно. По мере того как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии
Бога, и в бессмертии души вашей. Если же дойдете до полного самоотвержения в любви
к ближнему, тогда уж несомненно уверуете, и никакое сомнение даже и не возможет зайти в вашу душу. Это испытано, это точно.
— Извини меня ради
Бога, я никак не мог предполагать, и притом какая она публичная? Разве она… такая? — покраснел вдруг Алеша. — Повторяю тебе, я так слышал, что родственница. Ты
к ней часто ходишь и сам мне говорил, что ты с нею связей любви не имеешь… Вот я никогда не думал, что уж ты-то ее так презираешь! Да неужели она достойна того?
Ради
Бога, не задерживай ни минуты Алексея Федоровича, он сейчас
к тебе вернется…
— Надо справиться. От истерики, впрочем, никогда и никто не умирал. Да и пусть истерика,
Бог женщине послал истерику любя. Не пойду я туда вовсе.
К чему лезть опять.
Кончается тем, что она вымаливает у
Бога остановку мук на всякий год от Великой Пятницы до Троицына дня, а грешники из ада тут же благодарят Господа и вопиют
к нему: «Прав ты, Господи, что так судил».
Они созидали
богов и взывали друг
к другу: «Бросьте ваших
богов и придите поклониться нашим, не то смерть вам и
богам вашим!» И так будет до скончания мира, даже и тогда, когда исчезнут в мире и
боги: все равно падут пред идолами.
—
К кому примкнул,
к каким умным людям? — почти в азарте воскликнул Алеша. — Никакого у них нет такого ума и никаких таких тайн и секретов… Одно только разве безбожие, вот и весь их секрет. Инквизитор твой не верует в
Бога, вот и весь его секрет!
— Ты, может быть, сам масон! — вырвалось вдруг у Алеши. — Ты не веришь в
Бога, — прибавил он, но уже с чрезвычайною скорбью. Ему показалось
к тому же, что брат смотрит на него с насмешкой. — Чем же кончается твоя поэма? — спросил он вдруг, смотря в землю, — или уж она кончена?
— «Да неужто, — спрашивает юноша, — и у них Христос?» — «Как же может быть иначе, — говорю ему, — ибо для всех слово, все создание и вся тварь, каждый листик устремляется
к слову,
Богу славу поет, Христу плачет, себе неведомо, тайной жития своего безгрешного совершает сие.
«Слава
Богу, кричу, не убили человека!» — да свой-то пистолет схватил, оборотился назад, да швырком, вверх, в лес и пустил: «Туда, кричу, тебе и дорога!» Оборотился
к противнику: «Милостивый государь, говорю, простите меня, глупого молодого человека, что по вине моей вас разобидел, а теперь стрелять в себя заставил.
— Болтать-то вам легко, — усмехнулся он еще, но уже почти ненавистно. Взял я книгу опять, развернул в другом месте и показал ему «
К евреям», глава Х, стих 31. Прочел он: «Страшно впасть в руки
Бога живаго».
А так как начальство его было тут же, то тут же и прочел бумагу вслух всем собравшимся, а в ней полное описание всего преступления во всей подробности: «Как изверга себя извергаю из среды людей,
Бог посетил меня, — заключил бумагу, — пострадать хочу!» Тут же вынес и выложил на стол все, чем мнил доказать свое преступление и что четырнадцать лет сохранял: золотые вещи убитой, которые похитил, думая отвлечь от себя подозрение, медальон и крест ее, снятые с шеи, — в медальоне портрет ее жениха, записную книжку и, наконец, два письма: письмо жениха ее
к ней с извещением о скором прибытии и ответ ее на сие письмо, который начала и не дописала, оставила на столе, чтобы завтра отослать на почту.
—
Бог сжалился надо мной и зовет
к себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею любить детей моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил, ни жена, ни судьи мои; не поверят никогда и дети. Милость Божию вижу в сем
к детям моим. Умру, и имя мое будет для них незапятнано. А теперь предчувствую
Бога, сердце как в раю веселится… долг исполнил…
Все тогда встали с мест своих и устремились
к нему; но он, хоть и страдающий, но все еще с улыбкой взирая на них, тихо опустился с кресел на пол и стал на колени, затем склонился лицом ниц
к земле, распростер свои руки и, как бы в радостном восторге, целуя землю и молясь (как сам учил), тихо и радостно отдал душу
Богу.
«И почему бы сие могло случиться, — говорили некоторые из иноков, сначала как бы и сожалея, — тело имел невеликое, сухое,
к костям приросшее, откуда бы тут духу быть?» — «Значит, нарочно хотел
Бог указать», — поспешно прибавляли другие, и мнение их принималось бесспорно и тотчас же, ибо опять-таки указывали, что если б и быть духу естественно, как от всякого усопшего грешного, то все же изошел бы позднее, не с такою столь явною поспешностью, по крайности чрез сутки бы, а «этот естество предупредил», стало быть, тут никто как
Бог и нарочитый перст его.
— Да ничего ровно, голубчик. Фу черт, да этому тринадцатилетний школьник теперь не верит. А впрочем, черт… Так ты вот и рассердился теперь на Бога-то своего, взбунтовался: чином, дескать, обошли,
к празднику ордена не дали! Эх вы!
Он был именно такого свойства ревнивец, что в разлуке с любимою женщиной тотчас же навыдумывал
бог знает каких ужасов о том, что с нею делается и как она ему там «изменяет», но, прибежав
к ней опять, потрясенный, убитый, уверенный уже безвозвратно, что она успела-таки ему изменить, с первого же взгляда на ее лицо, на смеющееся, веселое и ласковое лицо этой женщины, — тотчас же возрождался духом, тотчас же терял всякое подозрение и с радостным стыдом бранил себя сам за ревность.
Давеча Феня, тотчас по уходе его, бросилась
к старшему дворнику Назару Ивановичу и «Христом-Богом» начала молить его, чтоб он «не впускал уж больше капитана ни сегодня, ни завтра».
— А вы завтра, как солнце взлетит, вечно юный-то Феб как взлетит, хваля и славя
Бога, вы завтра пойдите
к ней, Хохлаковой-то, и спросите у ней сами: отсыпала она мне три тысячи али нет? Справьтесь-ка.
— Семьсот, семьсот, а не пятьсот, сейчас, сию минуту в руки! — надбавил Митя, почувствовав нечто нехорошее. — Чего ты, пан? Не веришь? Не все же три тысячи дать тебе сразу. Я дам, а ты и воротишься
к ней завтра же… Да теперь и нет у меня всех трех тысяч, у меня в городе дома лежат, — лепетал Митя, труся и падая духом с каждым своим словом, — ей-богу, лежат, спрятаны…
— Одну минуту, господа, ради
Бога, одну лишь минутку; я сбегаю
к ней…
— По-моему, господа, по-моему, вот как было, — тихо заговорил он, — слезы ли чьи, мать ли моя умолила
Бога, дух ли светлый облобызал меня в то мгновение — не знаю, но черт был побежден. Я бросился от окна и побежал
к забору… Отец испугался и в первый раз тут меня рассмотрел, вскрикнул и отскочил от окна — я это очень помню. А я через сад
к забору… вот тут-то и настиг меня Григорий, когда уже я сидел на заборе…
— Кто это мне под голову подушку принес? Кто был такой добрый человек! — воскликнул он с каким-то восторженным, благодарным чувством и плачущим каким-то голосом, будто и
бог знает какое благодеяние оказали ему. Добрый человек так потом и остался в неизвестности, кто-нибудь из понятых, а может быть, и писарек Николая Парфеновича распорядились подложить ему подушку из сострадания, но вся душа его как бы сотряслась от слез. Он подошел
к столу и объявил, что подпишет все что угодно.
Ну, фрак, белый галстук, перчатки, и, однако, я был еще
бог знает где, и, чтобы попасть
к вам на землю, предстояло еще перелететь пространство… конечно, это один только миг, но ведь и луч света от солнца идет целых восемь минут, а тут, представь, во фраке и в открытом жилете.
— Брат, сядь! — проговорил Алеша в испуге, — сядь, ради
Бога, на диван. Ты в бреду, приляг на подушку, вот так. Хочешь полотенце мокрое
к голове? Может, лучше станет?
Ни в пьяном кутеже по трактирам, ни тогда, когда ему пришлось лететь из города доставать
бог знает у кого деньги, необходимейшие ему, чтоб увезть свою возлюбленную от соблазнов соперника, отца своего, — он не осмеливается притронуться
к этой ладонке.
Старик, поклонявшийся деньгам, как
Богу, тотчас же приготовил три тысячи рублей лишь за то только, чтоб она посетила его обитель, но вскоре доведен был и до того, что за счастье почел бы положить
к ногам ее свое имя и все свое состояние, лишь бы согласилась стать законною супругой его.
И не станем мы поправлять с кафедры истины и здравых понятий Евангелие
Бога нашего, которого защитник удостоивает назвать лишь «распятым человеколюбцем», в противоположность всей православной России, взывающей
к нему: «Ты бо еси
Бог наш!..»
— Я для чего пришла? — исступленно и торопливо начала она опять, — ноги твои обнять, руки сжать, вот так до боли, помнишь, как в Москве тебе сжимала, опять сказать тебе, что ты
Бог мой, радость моя, сказать тебе, что безумно люблю тебя, — как бы простонала она в муке и вдруг жадно приникла устами
к руке его. Слезы хлынули из ее глаз.