Власть. Естественная история ее возрастания

Бертран де Жувенель

Бертран де Жувенель, выдающийся французский политический мыслитель XX века, в своей книге дает всесторонний анализ феномена политической власти как в теоретическом, так и в историческом аспектах. Автор исследует различные теории суверенитета и показывает, к каким результатам приводит применение этих теорий на практике. По его мнению, власти свойственно неуничтожимое стремление к экспансии. Ученый выявляет психологические корни и культурные последствия этой экспансии. Особое внимание в книге уделяется взаимоотношениям власти и права. Б. де Жувенель прослеживает эволюцию политических институтов на протяжении демократической эпохи, вручившей президентам и парламентам такую власть, которой позавидовали бы средневековые бароны. В книге ярко показаны опасности, скрытые в современной демократии, а также тоталитарные тенденции, таящиеся в доктрине суверенитета народа.

Книга II

Происхождение власти

Глава IV

Магическое происхождение Власти

Чтобы узнать природу Власти, выясним прежде всего, как она родилась, какой сначала имела вид и какими средствами достигла повиновения. Такой ход рассуждений естественно приходит на ум, тем более на ум современный, сформированный эволюционистским образом мысли.

Однако тут же оказывается, что дело это весьма трудное. Историк появляется на сцене лишь с опозданием, в уже достаточно развитом обществе: Фукидид — современник Перикла, Тит Ливий — современник Августа. Вера, которой заслуживает историк, когда описывает близкие ему по времени эпохи и использует многочисленные документы, уменьшается, но по мере того как он восходит к истокам государства. Ведь в этом случае историк опирается только на устную традицию, которая изменяется от поколения к поколению и которую он сам приспосабливает ко вкусам своего времени. Отсюда эти небылицы о Ромуле или Тесее, которые строгая рационалистическая критика XVIII в. считала поэтическими выдумками и которые к концу XIX в., наоборот, начали изучать, будто под микроскопом, разрабатывая с помощью филологии искусные интерпретации, часто фантастические, во всяком случае, неопределенные.

Может, обратимся к археологу? Какую он проделал работу! Он извлек из земли похороненные в ней города и воскресил забытые цивилизации^[103]. Благодаря ему тысячелетия, на протяжении которых наши предки знали только библейских персонажей, были заселены могущественными монархами, а белые пятна на карте вокруг страны Израиль заполнились могущественными империями.

Но кирка археолога открывает нам свидетельства социального расцвета, сопоставимого с нашим и являющегося, как и наш, плодом тысячелетнего развития^[104]. Таблички, смысл которых мы постепенно открываем, суть своды законов, архивы зрелых правительств^[105].

Добираемся ли мы через слои обломков, свидетельствующих о богатстве и могуществе, до следов некоего более раннего состояния, или перекапываем скудную землю в прошлом нашей Европы в поисках остатков наших собственных начал, мы находим нечто, позволяющее строить догадки только о том, как жили малоразвитые люди, но не об их правительстве.

Остается этнолог, наша последняя надежда.

Во все времена цивилизованные люди интересовались варварами, свидетельство тому — Геродот и Тацит. Но если им и нравилось дивиться необычайным историям о варварах, они не представляли себе, чтобы это могло также прояснить им их собственное происхождение. Сообщения о путешествиях были для них только романами, чудеса которых было позволительным преувеличивать рассказами о людях без головы и другими фантазиями.

Отец-иезуит Лафито является, возможно, первым, кто догадался искать в обрядах и обычаях дикарей следы состояния, через которое, возможно, прошли мы сами, и объяснять социальную эволюцию, сопоставляя свои наблюдения над ирокезами с тем, что сообщают греческие авторы о более древних нравах, воспоминания о которых еще сохранялись^[106].

Идея о том, что первобытные общества являют нам в некотором роде запоздалые свидетельства нашей собственной эволюции, утвердилась много позже. Сначала надо было догадаться рассматривать живые организмы как родственные между собой, а виды — как выходящие из общего ствола через трансформацию. Когда книга Дарвина^[107] сделала это воззрение популярным, оно было смело приложено к «социальным организмам», был найден общий ствол — простой вид «первобытное общество»^[108], отделяясь от которого предположительно развивались разные цивилизованные общества; а в отличных друг от друга диких обществах хотели найти разные стадии единого для всех исторических обществ развития.

В первом порыве дарвиновского энтузиазма эволюция от племени к парламентской демократии устанавливалась без малейших сомнений столь же основательно, как и эволюция от обезьяны до человека в пиджаке. Открытия и гипотезы Льюиса Г. Моргана^[109] заставили взяться за перо Энгельса, который рассмотрел их все разом в своей работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства».

Как это случается в любой науке, после первых наблюдений, открывших блестящие перспективы, увеличение количества исследований осложняет и затуманивает картину. Смелые и категоричные реконструкции Дюркгейма теперь отбрасываются. Уже не кажется очевидным, чтобы существовало одно примитивное общество, но более охотно допускается, что группы людей с самого начала явили разные черты, которые, соответственно обстоятельствам, сделали возможными различные пути развития либо это развитие задержали. Больше не решались, как полвека назад, искать в Австралии модель нашего самого раннего сообщества и объяснение наших религиозных чувств^[110].

Тем не менее столь великий сдвиг в размышлениях и исследованиях не мог произойти, не дав значительной массы материалов. Посмотрим, что мы можем из них почерпнуть.

Классическая концепция: политическая Власть происходит из власти отеческой

В человеческой жизни отеческая власть есть первая, которую мы знали. Как же не быть ей и первой в жизни общества? Начиная с античности вплоть до середины XIX в. все мыслители видели в семье первоначальное общество, простейшую клетку последующей общественной системы, а в отеческой власти — первую форму повелевания, основу для всех других.

«Семья есть естественное общество», — говорит Аристотель, который цитирует более древних авторов: «Про членов такой семьи Харонд говорит, что они едят из одного ларя, а Эпименид Критянин называет их “питающимися из одних яслей"»^[111].

«Самое древнее из всех обществ и единственное из них естественное — это семья», — утверждает Руссо^[112], а согласно Бональду, «общество сначала было семьей, а потом государством»^[113].

Нет никаких сомнений, что вследствие объединения семей сформировалось общество: «Объединение, состоящее из нескольких семей и имеющее целью взаимное обслуживание не кратковременных только потребностей, — селение. Вполне естественно, что селение можно рассматривать как колонию семьи; ибо индивидуумы, ее составляющие, — “молочные братья", как их называют некоторые авторы»^[114]. В действительности они являются «детьми детей». В этом коллективе правит естественный глава; как показывает также Аристотель, «самый старый облечен полномочиями царя»^***.

От этой расширившейся семьи можно перейти к политическому обществу посредством того же процесса рождения, принимая во внимание, что семьи происходят на свет так же, как и индивидуумы, и что в конце концов возникает «семья семей», в которой, естественно, правит своего рода «отец отцов». К этому образу обращается епископ Филмер в своем сочинении «Patriarcha»^[115]. Разве не учит нас Священная история, что дети Иакова остаются вместе и образуют один народ? Когда же семьи увеличились до наций, патриархи превратились в царей.

Или же, наоборот, как представляют себе некоторые, главы патриархальных семей сошлись вместе на равных условиях, чтобы объединиться по доброй воле. Так, Вико пишет: «В героическом государстве отцы были суверенными царями в своих семьях. Эти цари, естественно равные между собой, создают управленческие сенаты и решают, руководствуясь не столько разумом, сколько некоторого рода инстинктом сохранения, объединить свои частные интересы и подчинить их интересу коммуны, которую они называют отечеством»^[116].

В зависимости от того какую принимают гипотезу, в качестве «естественного» начинают рассматривать либо монархическое, либо сенаторское правление. Известно, сколь основательно дискредитировал Локк слабую систему Филмера^[117]. С тех пор сенат отцов семьи — семьи, понимаемой в самом широком смысле, — представлялся в качестве первой политической власти.

Общество, могло, таким образом, обнаруживать два уровня власти совершенно разного характера. С одной стороны, глава семьи осуществляет самое властное повелевание в отношении всего, что касается семейного коллектива^[118]. С другой стороны, главы семей объединяются и принимают совместные решения; они связаны только своим согласием, подчиняются только воле, выраженной ими сообща, и заставляют участвовать в ее исполнении своих подопечных, на которых распространяются только закон и власть глав семей.

Проиллюстрируем концепцию патриархальной семьи посредством одного примера, предоставляемого современной этнологией. У самосов Ятенги^[119] мы видим патриархальную семью в своей чистоте. Мы находим здесь фактически семьи, состоящие из более, чем сотни индивидуумов, которые собираются вместе в одном жилище вокруг общего прародителя. Каждый, кто живет в одной из таких обширных четырехугольных хижин, подчиняется власти главы семьи. Последний распределяет работу и обеспечивает существование каждого, кто живет под его крышей. Расширяясь, семья начинает разделяться по отдельным жилищам, и в каждом жилище признается начальственная власть его главы. Отныне люди работают на него, все еще признавая, однако, религиозную власть главы семьи. Память общего происхождения особенно прочно сохраняется у силмимоси того же региона, этот народ насчитывает пять тысяч шестьсот двадцать семь человек и разделен только на двенадцать больших семей. Они, конечно, практически разделены и подразделены на подсемейства и проживают в разных жилищах, но именно глава большой семьи владеет хижиной предков и совершает жертвоприношения для всего сообщества; за ним остается право выдавать замуж всех дочерей семьи, хотя на самом деле он ограничивается тем, что подтверждает предложения глав подсемейств^[120].

Насколько же лучше эти конкретные наблюдения помогают понять, что мог представлять собой римский gens! Как же хорошо теперь видно, что в обществе, организованном таким образом, естественным правлением было собрание глав gentes^*, которые пользовались религиозным авторитетом и которых, вероятно, поддерживали главы наиболее значительных подсемейств!

Ирокезский период: отрицание патриархата

Эта классическая концепция первобытного общества как основанного на патриархате, была внезапно отброшена около 1860 г., почти в то же самое время, когда мир потрясло открытие Дарвина.

Мы будем называть здесь это время «ирокезским периодом», поскольку начало ему было положено открытием, сделанным одним молодым американским этнологом, много лет прожившим среди ирокезов. Прежде всего он констатировал, что наследование у них (это отмечал уже Лафито) идет по материнской, а не по отцовской линии, и кроме того — что их наименования родства не соответствуют нашим, что имя «отец» применяется у них также по отношению к дяде со стороны отца, а имя «мать» — к тетке со стороны матери. Ученый увидел в этом сначала только особенности, но найдя такие же явления в других нациях Северной Америки, задался вопросом, не напал ли он на след совершенно иной семейной организации, нежели патриархальная.

Пока он при поддержке Смитсоновского института^* и самогó федерального правительства осуществляет опрос по семейным наименованиям во всех обществах, разбросанных по земному шару, один профессор из Базеля публикует поразительное сочинение^[121], основанное на древнегреческих текстах и архаических памятниках.

Фрагмент из Геродота послужил ему исходной точкой: «Есть, впрочем, у них один особенный обычай, какого не найдешь больше нигде: они называют себя по матери, а не по отцу. Если кто-нибудь спросит ликийца о его происхождении, тот назовет имя своей матери и перечислит ее предков по материнской линии. И если женщина-гражданка сойдется с рабом, то дети ее признаются свободнорожденными. Напротив, если гражданин — будь он даже самый влиятельный среди них — возьмет в жены чужестранку или наложницу, то дети не имею прав гражданства»^**.

С бесконечным терпением Бахофен собрал множество аналогичных свидетельств относительно других народов древности — с тем чтобы практика ликийцев предстала не как исключение, но как след былого повсеместного обычая. Родство когда-то могло передаваться по материнской линии^[122].

Идея о том, что родство передавалось сначала не по отцовской, а по материнской линии, возникает со всех сторон^[123].

Многочисленные наблюдения покажут, что так обстоит дело в большом количестве обществ; впрочем, они покажут также, что дети принадлежат не женщине, а тем, кто распоряжается женщиной, — ее отцу и особенно ее братьям. Так что скорее стоит говорить об авункуларном наследовании^*.

В одинаковом наименовании родства, данном целому классу индивидуумов, мы видим доказательство существования когда-то группового брака; так, мой дядя по отцу (или любой другой индивидуум) является также моим отцом, поскольку когда-то моя мать принадлежала ему, как и моему отцу, потому что была супругой всех братьев (или другой группы мужчин). Точно так же моя тетка по матери является тоже моей матерью, поскольку с этой последней она входит в группу женщин, состоявшую в близком общении с той же группой мужчин. В самом деле, этот феномен группового брака наблюдался у некоторых народов^[124].

На этой двойной основе начинают обретать значение когда-то опубликованное исследование Моргана^[125] и другие амбициозные и рискованные реконструкции прошлого человеческих обществ^[126].

Их разрабатывают, отбрасывают, заменяют — они побуждают к поискам, которые делают очевидным одно: во многих обществах патриархальная семья отсутствует, значит, как нельзя последнюю считать составной частью всех обществ, так, следовательно, нельзя отцовскую власть считать исходным пунктом любого правительства.

Итак, путь открыт для новой концепции происхождения Власти.

Австралийский период: магическая Власть

МакЛеннан первым, в 1870 г., обратил внимание на то, что первобытные группы отправляли культ какого-нибудь особого растения или животного: это был их тотем. В отношении данного факта, который подтверждается наблюдениями в Австралии за наиболее «примитивными» из известных нам дикарями, создается новая теория.

В основе ее лежит концепция первобытного мышления. Если Вико мог вообразить себе «отцов», которые обсуждают свои общие интересы и сознательно создают «отечество», государство отцов, и если Руссо представил собрание, которое сознательно, взвесив преимущества свободы перед опасностью разобщенности, заключает общественный договор, то это потому, что в их эпоху совершенно не знали природы первобытного человека.

Этот последний для внимательного этнолога больше не рыцарь, украшенный плюмажем, и не голый философ, которым страстно увлекался XVIII век. Тело его подвергается страданиям, от которых нас защищает наша социальная организация, а душа терзаема страхами, слабым воспоминанием о которых, возможно, являются наши самые ужасные кошмары.

На все опасности, на все страхи человеческая толпа реагирует подобно животным, сжимаясь, съеживаясь, ощущая собственное тепло. В массе человек находит основу для индивидуальной силы и уверенности.

Значит, индивидуум не только свободно присоединяется к группе — он существует лишь в группе и благодаря ей; поэтому худшее из наказаний есть изгнание, оно оставляет человека без собратьев и без защиты, на милость людей и диких животных.

Но группа, которая живет строго коллективной жизнью, сохраняется только благодаря постоянной бдительности в отношении всего, что ей угрожает в природе. Смерть, болезнь, несчастье — свидетельства злобности окружающего — возникают неожиданно. У дикаря нет никакого понятия о случайности. Всякое зло вытекает из намерения навредить, и незначительное злополучное событие есть не что иное, как предостережение об этом намерении, которое скоро проявится во всей своей силе. Значит, надо торопиться его нейтрализовать с помощью действенных в данном случае обрядов.

Ничто: ни необычайная продолжительность зимы, истощающая продовольствие группы, ни знойная засуха, уничтожающая скот и людей, ни голод, ни эпидемии, ни даже ребенок, ломающий себе ногу, — ничто не является случайным. Следовательно, всякое зло может быть предупреждено посредством определенного поведения и подходящих обрядов.

Но кто тогда, если не старцы, может знать, чтó дóлжно делать? И среди старцев это в особенности те, кто обладают магическим знанием. Значит, они-то и будут править. Потому что именно они будут сообщать, как договориться с невидимыми силами.

Теория Фрейзера: царь жертвоприношений

Ряд фактов способствовал значительному распространению идеи правительства как заступника. Так, выдвигалось предположение, что <в первобытных обществах> царем признавался — и в случае надобности принуждаться к исполнению этой должности^[127] — человек, способный повелевать вовсе не людьми, но невидимыми силами, которые он мог делать благоприятными. Его функция должна была состоять в том, чтобы усмирять плохие намерения, навлекая их в случае надобности только на самого себя и жертвуя собой. А также в том, чтобы поддерживать растительные силы. Так, в очень старой песне с острова Пасхи королевской добродетели приписываются рост и увеличение урожая батата и папоротника, количества лангустов и т. д. В то время как зимой рыбная ловля в открытом море подвергается строжайшему запрету, при ее возобновлении первые тунцы должны приноситься царю. Только после того как он их съел, их может не опасаясь есть народ^[128].

Практика приношения первых плодов, столь распространенная, свидетельствует, возможно, о недоверии древних к пище, которая еще не была попробована. Царь, делая жест, показывающий, что он взял на себя риск, говорит своим подвластным: «Можете есть».

В некоторых местах мы видим также, что царь лишает девушек девственности, и воспоминание об этом в истории сохранилось в обычае, получившим название «право сеньора». Очевидно, что дефлорация считалась опасным действием, поэтому в Австралии, например, она никогда не совершалась мужем, но здесь имела место церемония, во время которой другие мужчины «обезвреживали женщину», прежде чем она отправлялась к мужу. Это был закон царского вмешательства.

Царь должен был беспрестанно обуздывать злые силы, вызывать умножение благ, а также поддерживать силу племени; есть предположение, что он мог быть предан смерти в случае неэффективности своих действий. Или даже племя считало неблагоприятным для себя ослабление потенции царя. Так, у народа шиллук в Судане жены царя, как только его мужская сила ослабевает, должны сообщить об этом; тогда бесполезный царь кладет голову на колени одной из девственниц и его вместе с ней зарывают в землю; так, задохнувшись, он умирает^[129].

Все эти факты вполне свидетельствуют о существовании магических королевских достоинств. Но их недостаточно для доказательства предположения Фрейзера о том, что же двигало власть вперед, — что именно из магической власти с необходимостью создается власть королевская.

Невидимое правительство

По мере того как продвигаются этнологические исследования, становится все более и более ясным, что дикие общества не укладываются в нашу трехчастную — монархия, аристократия, демократия — классификацию. Поведение индивидуумов, как и коллективная деятельность, здесь совершенно не предписываются волей кого-то одного, многих или всех, но являются необходимыми вследствие господства в обществе неких сил, которым отдельные члены общины способны дать искусное истолкование.

Нам показывают первобытные народы, созывавшие собрания. В результате, наше воображение разыгрывается и мы уже представляем себе примитивные демократии.

Полагать, что это были совещания, устраиваемые с целью представить аргументы за или против того или иного решения, после чего племя склонялось к более убедительным из них, — значит совершать грубую ошибку. На этих собраниях вовсе ничего не обсуждалось; скорее в них надо видеть черты черных месс, имевших целью заставить бога сообщить свою волю.

Даже в истории народов менее всех религиозных, например народа Рима, мы видим, что перед тем как начать обсуждение, приступали к жертвоприношению и совершали ауспиции^*. Наш современный ум видит в этом только церемониальную подготовку к заседанию. Но в начале истории сожжение жертвы, рассмотрение ее внутренностей и истолкование их расположения, безусловно, составляли само заседание. Поскольку собрание имело религиозный характер, оно могло собираться только в определенные дни и в определенных местах. Англичанин Дж. Л. Гомм приложил немало сил, чтобы найти такие места^[130]; эти древние заседания всегда проходили на свежем воздухе, а в центре здесь находился жертвенный камень, вокруг которого теснились старейшины. Именно они в большинстве случаев участвовали в экзорцизмах и считались способными лучше всех понимать приговор бога, произносимый сивиллой. Стоит представить себе этот жертвенный камень и старейшин вокруг него — вместе они составляют духовный очаг, из которого исходит политическое решение, облеченное в форму религиозного оракула и заимствующее силу последнего.

Естественные толкователи воли божества, старцы, приписывают ему свою собственную приверженность древним обычаям. Наши далекие предки чувствовали, каким чудом равновесия поддерживалось продолжение жизни. Здесь требовалось знание секретов, которое благоговейно передавалось из поколения в поколение. Каким сокровищем, должно быть, было знание металлурга, который снабжал племя надежным оружием! Сколь ценны были ритуалы, предшествовавшие производству металла! Сколь опасным — малейшее упущение в необходимой последовательности жестов!

Человечество идет, таким образом, по неведомой земле, засеянной трудностями, и чувствует себя в безопасности только на узкой тропинке, которую ему показывают старики и на которую оно вступает за ними след в след. Божественность и обычай неразличимы.

Самнер Мейн приводит пример, показывающий, сколь сильное отвращение испытывают нецивилизованные народы к правлению, основанному на обдуманных решениях. Будучи государственным служащим в Ост-Индской компании, он видел, как администрация создает ирригационные каналы и предоставляет в распоряжение деревенских общин воду, которая затем должна была продаваться в розницу. И вот как только трудная работа по распределению закончилась и система начала действовать, жители деревни намеренно забыли, что распределение воды исходило от человеческой власти! Они делали вид и внушали себе, что знают, будто доли этой новой воды были определены очень древним обычаем, от которого и шло первоначальное предписание^[131].

При таком характере древних обществ понятно, что старики занимали там первое место. Риверс^[132] видел, сколь могущественными они были в Меланезии, где монопольно владели женщинами, так что самым обычным из браков здесь был брак внука с состарившейся женщиной, которую ему уступает дед по отцу. Риверс отметил также, что младший брат мог жениться на внучке своего старшего брата, поскольку она являлась одной из тех, которыми старший брат не мог воспользоваться.

Старцы — хранители обрядов, с помощью которых совершаются все жизненно важные действия. Не пахота и не способ ведения сельского хозяйства обеспечивают хороший урожай, а, разумеется, обряды. Не сексуальный акт оплодотворяет женщин, но дух мертвеца, который входит в них и вновь появляется под детской формой.

Как мог молодой человек поставить под вопрос власть стариков, если без их вмешательства он всегда оставался ребенком? Чтобы считаться одним из воинов, он в самом деле должен был подвергнуться от рук старцев обряду инициации^[133]. Когда приходил нужный возраст, юношей изолировали, их держали взаперти, морили голодом, били; испытав страдания, они получали имя мужчины. Юноша знал, что в случае, если старики откажутся так его назвать, он навсегда останется в числе детей. А благодаря этому имени «он получает по праву принадлежащую ему долю силы, рассеянной в группе, считающейся единой сущностью»^[134].

Магическая геронтократия

Знать волю оккультных сил, понимать, когда и при каких условиях они являются благоприятствующими, — верное средство обеспечить себе политическое повелевание над первобытными людьми.

Данное знание, естественно, принадлежит старикам.

При этом некоторые из них находятся ближе к богам — настолько, что могут заставить их действовать. Речь здесь идет не о том, чтобы смягчить мольбой божественную волю, но о том, чтобы каким-то образом завладеть последней посредством определенных инкарнаций или определенных обрядов, которые сдерживают бога.

Все первобытные люди верят в эту магическую силу.

Например, римляне: составители Двенадцати таблиц внесли в них помимо прочего запрещение заставлять посредством магии прорастать на собственном поле зерну, посеянному на чужом поле! Кельты верили, что друиды были способны возвести вокруг армии воздушную стену, непреодолимую под угрозой немедленной смерти. Фрейзер собрал свидетельства, доказывающие, что в разных частях земного шара люди верили, будто некоторые личности способны вызывать или останавливать дождь^[135].

Как же тут не бояться тех, кто владеет подобными силами, и как же не уповать на таких людей? И если эти силы передаваемы, как же не пожелать больше всего на свете их приобрести?

Отсюда невероятный расцвет тайных обществ у дикарей.

Их внутренний круг составляют старейшины, наиболее осведомленные в оккультных науках. Все племя им покорно^[136].

На архипелаге Бисмарка священный ужас, обеспечивающий социальную дисциплину, периодически пробуждается появлением бога-чудовища Дюкдюка. Пока не засияет первый месяц новой луны, женщины пребывают в страхе, думая, что умрут, если увидят бога. Мужчины племени собираются на берегу, поют и бьют в барабаны, как для того, чтобы скрыть свой страх, так и для того, чтобы выказать почести Дюкдюкам. На заре, наконец, можно увидеть пять или шесть лодок, связанных вместе, на них держится платформа, на которой вертятся две фигуры высотой в десять футов. Сооружение причаливает, и Дюкдюки выпрыгивают на берег, тогда как люди, помогающие им в этом, в страхе расступаются: отважившийся коснуться чудовищ был бы поражен ударом томагавка. Дюкдюки танцуют один вокруг другого, издавая пронзительные крики. Потом они исчезают в кустарнике, где им приготовлен дом, полный подарков. Вечером они появятся снова, вооруженные один — прутьями, другой — дубиной, и люди, став в ряд, позволят им бить себя до крови, до обморока, иногда до смерти.

Осознавали ли старейшины, переодетые Дюдюками, что они совершают некое мошенничество? Делали ли они это ради той оплаты натурой, которую получали? Или ради укрепления своего господства над обществом? Или же они действительно верили в оккультные силы, которые чувственно воспроизводили своим кривлянием? Как знать? И знали ли они?

Как бы там ни было, мистификаторы представляют собой религиозную, социальную и политическую Власть, единственную, какую знают эти племена.

Обладатели данной Власти отбираются путем тщательной кооптации и медленно проходят различные уровни посвящения в Дюкдюку. В Западной Африке было найдено магическое общество такого же рода, Эгбо. Авторы считают его деградировавшим, поскольку в него вступают и в нем продвигаются посредством денег. Продвижение вплоть до внутреннего круга посвященных обходится туземцу в сумму, последовательно возрастающую до трех тысяч фунтов стерлингов. Таким образом магическая геронтократия присоединяет к своей власти социальные силы. Сначала она укрепляется через обложение их данью, затем через их поддержку и в конечном итоге — лишая возможную оппозицию средств, благодаря которым та могла бы сформироваться.

Магическая Власть, осуществляющая политическое управление, — единственная, которую знают эти первобытные народы^[137].

Посредством запугивания она обеспечивает строгое подчинение женщин и детей, посредством вымогательства собирает коллективные средства этих общин. Социальная дисциплина, соблюдение законов оракулов, которые она объявляет, приговоры, которые она выносит, — все это держится суеверным страхом. Вот почему Фрейзер мог восхвалять суеверие, как кормилицу государства^[138].

Консервативный характер магической Власти

Основанием магической Власти является страх. Его социальная роль состоит в закреплении обычаев. Дикарь, который отклоняется от практики, унаследованной от предков, навлекает на себя гнев оккультных сил. Напротив, чем больше он придерживается этой практики, тем больше ему благоволят эти силы.

Это не значит, что магическая Власть никогда не вводит ничего нового. Она может дать народу новые правила поведения; однако, провозглашенные, они тут же оказываются интегрированы в наследие предков: посредством характерной для первобытного менталитета фикции народ признаёт почтенную древность новых действий, и они больше не ставятся под вопрос — как являющиеся старыми. Они, так сказать, приобретают соответствующую консервативную форму.

Индивидуальные различия поведения считаются непозволительными, и общество остается совершенно неизменным.

Магическая Власть есть сила, способствующая сплочению группы и сохранению социального опыта.

Прежде чем закончить ее рассмотрение, отметим, что ее падение не уничтожит результаты правления, которые должны были быть достигнуты в течение десятков тысяч лет.

Магическая Власть оставит народам определенный страх перед всем новым и ощущение, что необычное поведение вызывает наказание Господне. Власть, которая сменит магическую Власть, унаследует, конечно, религиозный авторитет.

От протоисторического периода до нас дошел (приняв новую форму) предрассудок наделять королей силой, способной исцелять золотуху или останавливать эпилепсию; оттуда же и этот страх перед королевской персоной, столько примеров которого нам дает история.

Мы склонны думать, что по мере ликвидации монархий обезличенная Власть теряет всякую связь с религией. И в самом деле, индивидуумы, осуществляющие управление, больше не имеют никакой святости! Однако наш образ чувствования более устойчив, чем наш образ мысли, и на безличное государство мы переносим некий остаток нашего первобытного почтения.

Внимание некоторых философов^[139] привлекал феномен презрения к законам, и они нашли его причины. Однако он гораздо менее удивителен, чем противоположный феномен уважения к законам и глубокого почтения к власти. Вся история показывает, что огромные массы людей, несущих невыносимое бремя, предоставляют по своему единодушному согласию средство для сохранения ненавистной власти.

Это странное благоговение объясняется тем, что люди бессознательно продолжают поклоняться дальнему наследнику очень древнего авторитета.

Так, умышленное, открытое, демонстративное неповиновение законам государства чем-то похоже на вызов богам, который, однако, представляет собой испытание их истинной власти. Кортес сокрушает идолов о-ва Колумел (Columel), с тем чтобы его безнаказанность доказала местным жителям, что их боги — ложные. Гемпден отказывается платить налог — ship-money, — установленный Карлом I, друзья Гемпдена дрожат за его жизнь, но его оправдательный приговор^* делает очевидным, что божественный гнев больше не находятся в руках Стюарта: его власть падает.

Если мы углубимся в историю революций, то увидим, что при каждом падении строя ему безнаказанно бросали вызов. Сегодня, как и десять тысяч лет назад, Власть, потеряв свою магическую силу, больше не остается незыблемой.

Стало быть, самая древняя Власть завещала что-то самой современной. Мы столкнулись с первым примером данного феномена, который будет становиться все более и более очевидным. Как бы резко повелевающие ни сменяли один другого, они тем не менее всегда являются наследниками друг друга.

Глава V

Приход воина

Нет никаких достоверных свидетельств, что наше общество прошло через то состояние, в котором мы находим сегодня то или иное примитивное сообщество. Теперь прогресс уже больше не кажется нам ровной дорогой, вдоль которой, как вехи, стоят отсталые общества. Скорее мы представляем себе человеческие группы, устремленные к цивилизации достаточно разными путями, так что большинство из них заходит в тупик, где они влачат жалкое существование или даже гибнут^[140].

Сегодня мы не решились бы утверждать, что тотемизм был религиозной и социальной стадией организации, через которую прошли все общества без исключения. Похоже, напротив, что он характерен только для конкретных регионов земли^[141].

Не решились бы мы утверждать и того, что родство по материнской линии всегда предшествовало родству по отцовской линии. Этому далекому от реальности мнению противоречит сохранение родства по материнской линии в некоторых обществах, достигших относительно развитого состояния цивилизации, тогда как в других патриархальная семья возникает уже в недрах сáмого грубого варварства.

Таким образом, мы склонны думать, что человеческие общества, независимо появившиеся на просторах земли, могли сразу иметь различные структуры, которые, вероятно, определили либо их великое будущее, либо их вечную посредственность.

Во всяком случае, те общества, которые были патриархальными по своей природе или же первыми организовались по патриархальному типу, те, которые по своей природе были таковы, что усматривали в мире меньше злых умыслов или же раньше всех избавились от страхов, предстают как настоящие учредители государств, как действительно исторические общества.

Нет необходимости подчеркивать, до какой степени преувеличение мистических страхов сдерживает всякую попытку предпринять новое действие и, значит, препятствует всякому нововведению, всякому прогрессу^[142]. Ясно также, что патриархат совсем иначе способствовал социальному развитию, чем авункулат. При авункулате социальная группа фактически присваивает себе детей своих дочерей и, значит, может умножаться только соразмерно количеству последних. При патриархате же группа присваивает себе детей своих сыновей и, значит, увеличивается гораздо быстрее, если эти сыновья могут посредством войны или как-то иначе получать одновременно нескольких жен.

Совершенно очевидно, что патриархальная группа скоро станет более сильной, чем группа авункуларная, а также и более единой. Это позволило некоторым авторам предположить, что патриархальный обычай был введен в матриархальное общество наиболее могущественными правителями и что группы, образованные таким образом, поглотили всех других, обратив их в пыль, в плебс.

При всем возможном различии общественных структур сказанное нами о геронтократической и ритуалистической власти кажется, однако, справедливым для всех первобытных обществ. Такая власть была необходима, чтобы направлять неуверенные шаги человека среди суровой природы. Но, чтобы взять новый подъем, общество должно будет отбросить или, точнее, отставить в сторону, эту власть, консервативную по своей сути. Это была, можно сказать, первая политическая революция. Как она произошла? Без сомнения, посредством войны.

Социальные последствия воинственного духа

Антропология отклоняет равным образом гипотезы о «природе человека», сформулированные, с одной стороны, Гоббсом, а с другой — Руссо. Человек не является ни столь жестоким, ни столь невинным. В небольшом коллективе, которому он принадлежит, человек показывает довольно способности жить в обществе. Без сомнения, то, что не относится к его коллективу, ему чуждо, лучше сказать, враждебно.

Но разве обязательно, чтобы обособленные общества пребывали в конфликте? С какой стати? Они занимают так мало места на обширных континентах^[143]. Разве ссорятся между собой люди, когда живут абсолютно независимо друг от друга? Фихте полагал, что нет: в установлении совершенно автономной жизни для каждой нации он видел истинное средство вечного мира^[144].

По чистом размышлении, сосуществование диких общностей не приводит неизбежно ни к миру, ни к войне между ними. Что мы узнаём из наблюдений на территориях Центральной Африки и Центральной Австралии? Что узнали наши предшественники из наблюдений на территории Северной Америки?

Что есть народы мирные и народы воинственные. Внешние обстоятельства совершенно недостаточны для объяснения этого факта. Он кажется неизбежным, первичным. Воля к власти либо присутствует, либо ее нет вовсе.

Это приводит к громадным последствиям. Возьмем мирный народ. Почитания и повиновения добиваются у него те, кто знают обряды, способные укрощать и делать благоприятными силы природы. Этим людям народ обязан изобилием урожая и множеством скота.

Но возьмем, напротив, воинственный народ: он не очень склонен покоряться участи, уготованной ему природой. Ему не хватает женщин или животных? Их обеспечит насилие. Понятно, что уважение здесь должно достаться воину-добытчику.

Вся история человека есть только восстание против его первоначального положения, напряженное усилие, направленное на то, чтобы обеспечить себя чем-то большим, нежели плоды, лежащие под рукой. Набег есть грубая форма этого восстания и этого усилия. Возможно, тот же самый инстинкт, который сначала порождает войну, сегодня побуждает к эксплуатации земного шара. Во всяком случае, очень похоже, что именно люди, отличавшиеся духом завоевания, являются главными творцами материальной цивилизации.

Как бы там ни было, война производит глубокое социальное потрясение.

Допустим, что старейшины совершили все ритуалы и снабдили воинов амулетами, которые должны сделать их неуязвимыми. Теперь они готовы к бою, — что это, как не примитивная форма научного эксперимента? Но верх берет более сильный и храбрый, а не тот, у кого более тяжелый амулет. И эта бескомпромиссная очная ставка с реальностью уничтожает узурпированный авторитет. Тот, кто возвращается прославленным, лучший воин, будет с этих пор занимать в обществе совершенно новое место.

Война переворачивает установленную иерархию. Посмотрим, например, на австралийских дикарей^[145], единственное богатство которых составляют женщины, способные трудиться. Они ценятся столь высоко, что получить их можно только посредством обмена. А старики столь могущественны и эгоистичны, что единолично распоряжаются девушками своей хижины и обменивают их не в пользу своих молодых мужчин, с тем чтобы обеспечить этих последних супругами, но исключительно для собственной выгоды, увеличивая число своих сожительниц, тогда как молодые мужчины их лишены. Чтобы сделать ситуацию еще более напряженной, старейшины племени под страхом наказания запрещают молодым людям ходить красть женщин с оружием в руках. Получается, что молодые люди должны смиряться с одиночеством, счастливые, если находят какую-нибудь старуху, которая уже никому не желанна, чтобы она поддерживала огонь в их жилище, заполняла их бурдюки и носила их кладь от одного лагеря до другого.

Предположим теперь, что некоторые из этих молодых людей объединились в группу и, в то время как старики разглагольствуют, выходят на тропу войны^[146]. Воины возвращаются, с лихвой обеспеченные супругами. Их статус, не только материальный, но и моральный, оказывается измененным.

Если набег приводит к военному конфликту, тем лучше. Ибо, когда племя в опасности, награду стяжают крепкие руки. Чем дольше идет война, тем более полным оказывается смещение влияния. Авторитет переходит к сражающимся. Те, кто проявили наивысшую доблесть, получают и наиболее значительную поддержку: они формируют аристократию.

Необходимо, однако, чтобы этот процесс был быстрым.

Ведь походы — короткие и редкие. Между тем авторитет стариков восстанавливается, а сплоченность воинов ослабевает.

Впрочем, все происходит по-разному, в зависимости от того, является ли общество патриархальным или нет. В первом случае подвиги сыновей приносят пользу отцам, укрепляя их влияние.

Во втором — более решительно усиливается оппозиция между старейшинами и воинами, партией сопротивления и партией движения, партией, удерживающей поведение племени в косности, и партией, обновляющей его через соприкосновение с внешним миром. Геронтократия была богата благодаря захвату богатства племени; аристократия тоже богата, но благодаря грабежу: она, таким образом, вносит вклад в жизнь общины. В этом, возможно, состоит секрет ее политического триумфа. Самые храбрые лучше всех способны исполнять обязанности знати — гостеприимство и дарение. Потлач^* позволяет им проникать даже в тайные союзы, которые они себе подчиняют. Одним словом, они — парвеню первобытных обществ.

Рождение патриархата из войны

Если совсем не принимать идеи, что патриархат мог быть первобытным установлением, то можно легко объяснить его возникновение в связи с войной.

Допустим, что вначале, поскольку роль отца в физическом рождении игнорировалась^[147], ребенок везде, естественно, принадлежал мужчинам материнской семьи. Но воины-победители, которые во время набега похитили женщин, могут не отчитываться ни перед какой материнской семьей. Они будут при себе держать детей, умножение которых составит их богатство и силу. И таким образом можно объяснить переход от авункуларной семьи к семье патриархальной.

В равной степени можно объяснить и абсолютизм отцовской власти — власти, причиной рождения которой в общем и целом является завоевание мужчинами женщин. Война, следовательно, могла определить смену одного социального строя другим; впрочем, видные филологи заставляют нас признать — будь то в Китае или в Риме — два пласта культов: хтонические культы аграрного и матриархального общества и полностью потом их вытеснившие небесные культы общества воинственного и патриархального.

Воинственная аристократия является также плутократией

Все это предположения. Однако определенно установлено, что когда возникает патриархальная семья и осуществляется война, тогда основанием превосходства и причиной социальной дифференциации становится военная доблесть.

Война обогащает и обогащает неодинаково.

Что является богатством в таком обществе? Не земля — пространства ее почти необъятны, принимая во внимание незначительность населения. Запасы продовольствия — конечно, но они быстро истощаются и важно их постоянно восстанавливать. Орудия — да, но они имеют цену только для тех, кто умеет ими пользоваться. Скот — на стадии достаточно развитого общества, но требуется персонал, чтобы охранять животных и ухаживать за ними. Быть богатым, таким образом, — значит располагать большими силами для работы: сначала женщинами, потом рабами.

Война дает и то и другое, и непременно самым доблестным воинам. Они лучше всех обслуживаются. У них также самые многочисленные семьи. Герой побеждает и производит потомство соразмерно своим победам.

Позже, когда устанавливается моногамный порядок, линии воинов гаснут из-за военных потерь, и ничего не остается от нашей феодальной знати. Вот мы и привыкли видеть общества, увеличивающиеся благодаря их нижним слоям. Но когда-то это было не так. Когда-то возрастали именно военные семьи.

Сколько разных легенд о древнейших временах повествуют о «ста сыновьях» героев!

Но семьи увеличивались не только естественным образом. Первобытные люди до такой степени понимают, что их сила и богатство зависят от их численности, что ирокезские воины, возвращаясь из похода, сначала сообщают число своих убитых^[148]. Заменить погибших — самое главное, и для этого используются пленники, которых отдают в семьи, понесшие утрату^[149].

Полигамия и усыновление дают gentes, отличившимся в войне, все весомые преимущества. Слабые или вялые не могут воспроизводить потомство достаточно активно. В могущественных языческих пирамидах они образуют множество самых низких и разобщенных групп. Так, без сомнения, возник первый плебс.

Поскольку всякая ссора — если только она не возникает в одном gens и остается в таком случае внутренним делом — выливается в ссору между двумя семьями, каждая из которых отстаивает интересы своих членов, то изолированные или почти изолированные семьи не могут поддерживать друг друга против сильного gens. Ища защиты, они присоединяются к некой могущественной группе, подопечными которой становятся.

Так общество предстает в качестве федерации gentes, социальных пирамид, различающихся по степени силы.

Общества делаются богаче еще и благодаря изобретению рабства. Следует говорить «изобретение», ибо, похоже, установлено, что наиболее многочисленные народы не имели об этом понятия. Они не представляли себе живущего среди них чужака. Его надо было либо отвергнуть — изгнать, либо уничтожить, либо, скорее, ассимилировать, приняв в какую-нибудь семью. Когда догадались беречь противника и использовать его рабочую силу, тогда совершилась первая индустриальная революция, сравнимая с наступлением механизации!

Однако кому — рабы? Победителям. Аристократия, таким образом, становится также плутократией. И только эта плутократия отныне будет инициировать войну или, во всяком случае, играть в ней только главные роли. Ведь богатство дает новые средства для битвы, такие, например, как боевая колесница, которую может снарядить лишь богатый человек. Богачи, сражающиеся на колесницах, кажутся людьми особого роди: они благородные.

Так было в гомеровской Греции. Об этом свидетельствует не только эпос, но и Аристотель, который сообщает, что в политической жизни, как и в военной, существовало время «всадников».

Война, таким образом, сформировала касту захватчиков богатства, военных должностей и политического могущества — римских патрициев и греческих евпатридов.

Остальное общество сосредоточилось в рамках рода таким образом, что формируется ряд человеческих пирамид, на вершинах которых находятся вожди gentes, а в основании — клиенты^* и, затем, рабы. Это маленькие государства, в которых господин есть правительство, право и справедливость. Это также религиозные твердыни, каждая со своим собственным культом.

Правительство

Общество выросло. Мы уже далеко ушли от той первобытной группы, которая нам представляется из наблюдений, сделанных в Австралии^[150], где мы находим укрепленный форт с населением в количестве от пятидесяти до двухсот человек под властью старейшин.

Теперь gentes чрезмерно увеличились, и каждый из них может быть так же силен, как первобытная группа. Сплоченность, существовавшая в том, что неточно называют маленькой первобытной нацией, есть теперь в большой патриархальной семье. Но как эти семьи связаны между собой?

Заметим, что здесь мы снова обнаружим проблему правительства — в том виде, как она представала перед классическими авторами. Они, возможно, недооценили наличия политической предыстории, но не ошибались относительно исходной точки политической истории.

И мы, естественно, вновь принимаем их вывод: сенат глав gentes — сила, объединяющая общество, царь — его военный символ.

Тем не менее наше краткое исследование темного прошлого подготовило нас к пониманию того, что эти правительственные органы имеют далеко не простой характер.

Само собой разумеется, что для войны необходим вождь, что если войны часты и их успехи непрерывны, позиция вождя укрепляется; естественно, что переговоры с иноземцами ведутся от имени этого воина, поскольку его боятся; понятно, что он каким-то образом назначается на должность и пользуется во время похода абсолютной властью, память о которой сохраняется в абсолютном характере Imperium extra muros^* у римлян.

Логично также, что этот вождь, в иное время свободно располагая только силами собственного gens, вынужден договариваться с другими вождями gentes, без которых он ничего не может сделать, — отсюда необходимость поддержки сената.

Но ни один из институтов не должен рассматриваться как просто часть действующего механизма. Они всегда заряжены своего рода электричеством, которое передается им из прошлого и в котором сохраняются ощущения, унаследованные от прошлого.

Сенат вождей gentes не только административный совет, где каждый вносит свою лепту. Но он воспроизводит некоторые мистические черты ритуалистического совета старейшин.

Еще более сложной является проблема царя.

Царь

Мы не можем вникать в детали данной проблемы и не претендуем на то, чтобы дать ее решение. Но, грубо говоря, царская власть, как нам кажется, представляет фундаментальный дуализм.

У одних народов мы находим действительное присутствие, а у других — следы присутствия двух разных персонажей, неопределенно соотносящихся с нашим понятием короля. Первый персонаж по сути является жрецом, совершающим публичные обряды, хранителем «национальных»^[151] силы и сплоченности, второй — вождем от случая к случаю, предводителем походов, использующим национальную силу^[152].

Замечательно, что военный вождь, благодаря одному только своему положению, очевидно, не может добиться того, что мы понимаем под царской властью^[153].

Его уважают и почитают, он возглавляет пиршества, и ему подносят пойманную дичь, чтобы он произнес похвалу ловкому охотнику, его признают хорошим судьей в том, что касается опасности или благоприятного момента, по его требованию собирается совет; но он лишь человек среди людей.

Чтобы быть другим, ему надо к своей функции dux присоединить функцию rex^**, которая имеет религиозный характер.

Rex — это тот, в ком сконцентрирована древняя магическая сила, древняя функция священнодействия. Везде мы находим его скованным строгими табу: он не может есть того-то, не должен видеть этого. Он окружен поклонением, но, являясь поистине заступником и исцелителем, он пленник и жертва своей мистической роли.

Мы предвидим более или менее ясно, как этим саном завладеет dux, который присвоит преимущества данного положения без принятия его пут.

Исходя из этого может быть объяснен двоякий характер исторической царской Власти, двойственность, передаваемая ею всем властям — ее преемницам. Царская Власть есть символ общности, ее мистическое ядро, ее связующая сила и сохраняющаяся добродетель. Но это также — для себя — честолюбие, эксплуатация общества, воля к могуществу и использование национальных ресурсов ради престижа и опасных походов.

Государство, или общее дело^*

Какие бы мы ни строили здесь предположения, очевидно, что в некоторый момент исторического развития находится тип честолюбивого царя, ревниво относящегося к независимости вождей gentes — по словам Вико, «суверенных царей в своих семьях» — и желающего расширить свои прерогативы за их счет.

С необходимостью зарождается конфликт. Относительно легко мы можем проследить его у народов, царь которых, как нам кажется, мало наделен мистическим авторитетом. Вероятно, именно поэтому в Греции и Риме он не одерживает победы; на Востоке все наоборот.

Сначала определим ставку в игре.

Царь ничего не может без вождей gentes и genê^**, поскольку лишь они приносят ему повиновение групп, которыми руководят, групп, внутрь которых царский авторитет не проникает.

Чего хочет, чего обязательно должен хотеть царь? Лишить власть имущих того прочного основания, из-за которого он вынужден привлекать их к участию в правительстве. И, сломав родовые формирования, обрести прямую власть над всеми содержащимися в них силами. Для выполнения этой программы он ищет поддержку и находит ее у плебса, влачащего жалкое существование за пределами величественных аристократических пирамид; в некоторых случаях он находит ее и среди элементов, принадлежащих самим пирамидам, но занимающих в них только униженное и угнетенное положение.

Если царь победит, то одновременно произойдет социальное переустройство^[154], осуществится новая независимость нижних членов общности и будет возведен правительственный аппарат, с помощью которого все индивидуумы будут приводиться к подчинению непосредственно Властью.

Если же царь будет побежден, то социальное переустройство замедлится, социальные пирамиды на время сохранятся, управлять общим делом станут патриции — это будет олигархическая республика.

Надо ясно представлять себе, что Власть стремится одним движением, согласно необходимой логике, уменьшить социальное неравенство и усилить централизацию общественного правления. Вот почему историки сообщают, что в Риме после изгнания Тарквиния народ сожалел о своих царях.

Где царская власть становится монархией

Усилия царя имеют тем меньше шансов на успех, чем меньше сообщество и чем крепче сплоченность патрициев.

Но общество стремится к увеличению — сначала посредством объединения, затем посредством завоевания. Тройной пример Спарты, Рима и ирокезов свидетельствует о том, что объединение является достаточно естественным для воинственных народов. Оно внесло конкретную разнородность в новую «нацию». Общие вожди — двое в Спарте, двое у ирокезов и первоначально двое в Риме — получили благодаря этому объединению изрядное увеличение влияния. Они с необходимостью компаньоны, когда, например, выступают в поход, или торжественно отправляют различные обряды каждого из обществ, входящих в союз. Вожди предстают как фактор кристаллизации мифологического процесса, который собирает верования и роднит богов отдельных обществ.

Но греческое или римское общество недостаточно велико^[155], весьма разнородно и не очень религиозно настроено, чтобы цари нашли в нем духовное оружие, гарантирующее им успех.

На Востоке картина менее ясная. Но царям здесь служат, кажется, лучше: судя, во-первых, по тому, что здесь сильнее подчеркивается их религиозная функция, а во-вторых, — по стремительности их территориальной экспансии.

Всякий раз, когда многочисленное объединение разных обществ завоевывается малой нацией, ее вождю предоставляется огромный шанс для установления абсолютизма. В покоренном населении — в эпоху, когда еще совсем не сформировано национальное чувство, — он находит необходимую ему поддержку против патрициев, в то время как внутри гражданской общины он мог рассчитывать только на слабую чернь. Стоит вспомнить, например, Александра, который, когда македонцы взбунтовались, призвал юных персов, чтобы создать свою гвардию. Или турецких султанов, которые набирали войско янычар, обеспечивавшее как их внутренний деспотизм, так и их внешнюю силу, из захваченных детей христианских народов^*.

Благодаря завоеванию и возможностям игры, которые ему предоставляет разнообразие завоеванных, царь может избавляться от аристократии, по отношению к которой он был лишь своего рода председателем; он становится монархом.

Иногда даже больше. В сложном целом, сформированном отрядом завоевателей и массой завоеванных, смешиваются культы, собственные для каждой группы. И в каждой группе существует привилегированная патрицианская элита^[156]. Ибо общение с богами было средством достижения согласия с ними, особого завета, в котором никакая другая группа участвовать не могла.

Царь проявляет, таким образом, безмерную милость к толпе подвластных, если предлагает им одного бога на всех. Наши современники глубоко заблуждаются, полагая, что правители Египта, вводя культ одного бога, более или менее совпадающего с ними самими, унижали своих подвластных. Наоборот, в соответствии с представлениями той эпохи, правители дали толпе новое право и новое достоинство, поскольку призывали малых и униженных объединиться с optimates^*** в общем культе^[157].

Такими средствами, политическими и религиозными, монархия может создавать целый аппарат управления, стабильный и постоянный, с чиновничеством, армией, полицией, налогами, словом, со всем тем, что вызывает в нашем представлении слово «государство».

«Общее дело» без государственного аппарата

Государственный аппарат создается личной Властью и ради личной Власти.

Чтобы воля одного человека, одна-единственная воля, проводилась и исполнялась в обширном царстве, требуются целая система ее передачи и целая система ее исполнения, а также средства для поддержания той и другой. Иначе говоря — чиновничество, полиция, налоги.

Этот государственный аппарат — естественный и необходимый инструмент монархии. Но его вековое существование оказывает такое влияние на общество, что, когда с течением времени царь исчезает, а аппарат сохраняется, тó, что должно приводить его в движение, сможет быть представлено не иначе, как одна воля — воля некой абстрактной личности, занявшей место монарха. Мы представляем себе, например, Нацию, принимающую решения, и затем — государственный аппарат, обеспечивающий их исполнение.

Вследствие такого образа мысли нам трудно понять античную республику, где все осуществляется содействием воль, которое необходимо как для исполнения, так и для принятия решения, ибо нет никакого государственного аппарата.

Просто удивительно, как могут авторы — даже Руссо и Монтескьё — рассуждать абсолютно одинаково о современных государствах и о древних гражданских общинах, не обращая внимания на столь очевидную разницу между теми и другими.

Античная республика не знает государственного аппарата. Не нужно механизма, посредством которого общественная воля могла бы охватить всех граждан, и от этого совершенно никто не будет страдать. Граждане, каждый из которых обладает собственными волей и силой (поначалу это узкая группа, но потом она расширится), приводя к согласию свои воли, принимают решение и затем, приводя к единству свои силы, исполняют его.

Именно потому, что все покоится на согласии всех воль и на поддержке со стороны всех сил, этот строй именуется «общим делом».

Античные республики

Мы знаем, что царь воинственного родового общества, чтобы действовать, должен был добиваться поддержки старейшин родов. Понятно, сколь естественным было для него стремление сосредоточить всю Власть в себе самом и что это стремление должно было привести его к слому родовых рамок, для чего ему пришлось прибегнуть к помощи низших групп общества, плебеев всякого происхождения, как своих, так и побежденных.

Намерения родовой аристократии являются по необходимости совершенно противоположными. Она желает утвердить не только свое положение квазинезависимости, квазиравенства с царем, но и свои превосходство и власть по отношению к другим социальным элементам.

К этому стремятся соратники Александра, которые отказываются падать перед ним ниц, тогда как сами своим высокомерием подавляют новых побежденных, даже своих союзников — греков.

Таковы настроения, которые, должно быть, привели к революциям, уничтожившим царскую власть как в Греции, так и в Риме. Лишь по причине глубокого незнания античной социальной структуры их можно было принять за эгалитарные в современном смысле. Эти революции были направлены против двух взаимосвязанных явлений — политического возвышения царя и социального возвышения плебса. Они защитили социальную иерархию.

Об этом весьма красноречиво говорит пример Спарты, которая лучше всех других полисов сохраняла свои первобытные нравы; она позволяет нам судить о том, насколько эти нравы были аристократичны. Какой парадокс, что она вызывала такое восхищение у деятелей нашей Революции!

В Спарте воинственные завоеватели являются всем. Справедливо, что они называют себя «равные». Они захотели быть таковыми между собой и только между собой. Внизу — рабы, которые им служат, илоты, которые работают для них на полях, и периэки, свободные, но не имеющие политических прав^*. Это социальное устройство является типичным. Совершенно таким же было устройство Рима в первые века республики. Populus^** изгнал царя. Но под populus тогда понимаются исключительно патриции — те, кто принадлежат к тридцати куриям, объединениям знатных gentes, представленных в сенате, совете patres. Само слово «отечество», как заметил Вико^[158], напоминает об общих интересах отцов и знатных родов, которые они возглавляют.

Когда хотят назвать совокупность римлян в древности, пишут «populus plebisque» — народ и плебс, который, следовательно, не есть «народ».

Управление посредством нравов

Нигде в античной республике мы не находим правящей воли, снабженной какими-то средствами, которые были бы ей свойственны и которые позволяли бы ей принуждать граждан.

Можно ли сказать, что такая воля воплощается в консулах? Но сначала консулов двое, и главный принцип состоит в том, что они могут взаимно сдерживать друг друга. Если бы они захотели навязать свою общую волю, какое они имеют для этого средство? В их распоряжении лишь несколько ликторов; на протяжении всего республиканского периода в Риме никогда не будет никакой другой публичной силы, кроме силы populus, способного объединиться по призыву вождей общества.

Возможно лишь то решение, в котором сходятся воли, и возможно лишь то исполнение, которое — ввиду отсутствия государственного аппарата — осуществляется посредством объединения усилий. Армия — это лишь народ в доспехах, а денежные средства — лишь пожертвования граждан, и если бы они не предоставлялись добровольно, то не было бы никакого способа заставить их поступать в казну. Наконец, — и это самое существенное, — нет административного корпуса.

В античном государстве ни одну из публичных должностей не занимает профессионал, держащийся своего места во Власти, но на все должности путем выборов назначаются граждане на короткий срок, в основном на год, и часто (Аристотель говорит, что это истинно демократический метод) по жребию.

Таким образом, правители не составляют — как в нашем обществе, от министра до жандарма — сплоченного корпуса, который приходит в движение как единое целое. Наоборот, магистраты, будь то крупные или мелкие, в исполнении своей службы почти независимы.

Как же мог функционировать такой строй? Посредством исключительной моральной сплоченности и квазиспособности индивидуумов определяться через род.

Семейная дисциплина и государственное образование формировали определенное поведение; оно было настолько естественным для членов общества, а общественное мнение настолько поддерживало и укрепляло их в этом поведении, что люди чувствовали себя почти взаимозаменяемыми.

Особенно в Спарте. Ксенофонт, описывая государство лакедемонян^[159] в своем одноименном сочинении, с полным правом распространяется не столько о государственном устройстве, сколько об образовании. Именно последнее создавало сплоченность и обеспечивало жизнеспособность строя. Поэтому и говорили, что управление этим обществом принадлежало нравам.

Монархическое наследие государства Нового времени

Тот момент юности народа, когда происходит кризис в отношениях между царем и вождями групп, является поистине решающим: именно тогда в результате конфликта формируются различные политические характеристики, которые останутся почти неизменными.

Авторы конституционных теорий смешивают понятия «республика» и «государство», а также «гражданин» и «подданный», сформировавшиеся в результате противоположного опыта, поскольку не вполне понимают значение этой бифуркации.

Там, где вожди группы одерживают верх, политическое целое, естественно, рассматривалось как общество, которое утверждается между ними для продвижения их общих интересов, res publica. Это общество в действительности состоит из отдельных личностей и видимым образом проявляет себя в их собрании, comitia. Со временем те члены общества, которые сначала не являлись участниками собрания, становятся таковыми вследствие повышения их статуса, и собрание расширяется, возникают комиции центуриатные, а затем трибутные^*. Но именно данное конкретное объединение, populus, и его интересы, res publica, — вот то, к чему апеллируют, чтобы противопоставить целое частному лицу или чужому сообществу. О государстве не говорится совсем, нет никакого термина, обозначающего существование некой моральной персоны, отличной от граждан.

Если, наоборот, верх берет царь, то он становится тем, кто повелевает всеми, будучи над всеми (supra, supranus, sovrano^**). Члены целого являются подвластными (subditi — покорные). Они предоставляют суверену поддержку своих сил по его приказанию и пользуются преимуществами, которые он им обеспечивает.

Король на троне есть точка кристаллизации целого и его видимое проявление. Он принимает решения и действует в интересах народа, развивая для этого единый аппарат, все части которого сходятся к монарху. Социальная плоть — люди — облекает этот костяк. Осознание общности связано не с чувством объединенности, а с чувством общей принадлежности.

Так формируется сложное понятие государства. Республика — это отчетливое «мы»: мы римские граждане, рассматриваемые как общество, которое мы образуем ради наших общих целей. Государство — это то, что суверенно повелевает нами и во что мы включены.

Неважно, что потом в результате политической революции царь исчезает, его дело остается: общество формируется вокруг аппарата, который над ним господствует и становится ему необходим. Из его существования и отношений, установленных между ним и подданными, естественно следует, что современный человек не может быть гражданином в античном смысле — таким, который содействует всякому решению и всякому исполнению решения и в любом случае является активным участником публичного собрания.

Даже если демократия даст ему право каждые четыре года полновластно исполнять роль того, кто распределяет и направляет функцию повелевания, во всякое другое время он не будет в меньшей степени подвластным аппарату, приведению которого в движение он, если угодно, сам содействовал в числе прочих граждан.

Эра монархии, таким образом, создала тело, отличное от социального тела, — Власть, — которое живет собственной жизнью и имеет собственные интересы, характеристики и цели. Именно это и следует изучать сегодня.

Примечания

103

Г-н Марсель Брион рассуждает о начале этого завоевания человеческого прошлого в своем сочинении «La Résurrection des Villes mortes» (2 vol. Paris, 1938).

104

Совершенно понятно, что нет одной цивилизации, состояние которой мы могли бы представить как самое развитое, и что разные общества в ходе человеческой истории развили некие цивилизации, каждая из которых дошла до определенного расцвета, иногда довольно низкого относительно нашего, иногда равного ему, а в некоторых отношениях его превосходящего. Сказанное стало столь общим местом, что я не считаю нужным на этом останавливаться.

105

Дикман написал об этом следующее: «В момент, когда первые конкретные социальные группы являются нам в Египте, в частности, в изображениях, фигурирующих на додинастических сланцевых палетках^*, мы имеем дело с организованными государствами, которые окружены крепостными стенами, управляются коллегиями магистратов и ведут прибыльную морскую торговлю с сирийскими берегами. Все, что предшествует этой эпохе, близкой к заре истории, остается нам неизвестно: многовековая эволюция, движущаяся от социальных истоков к подобным государствам, к первым конфедерациям и к первым царствам, похоронена в глубинах предыстории» (Dykmans. Hist. écon. et soc. de l’ancienne Égypte, t. I. Paris, 1923, p. 53).

106

«Я признаю, что если благодаря древним авторам я смог подтвердить некоторые счастливые предположения, касающиеся дикарей, то благодаря обычаям дикарей я смог легче понять и объяснить многое из того, что есть у древних авторов» (Lafitau. La Vie et les Mœurs des Sauvages américains, comparées aux Mœurs des premiers temps. Amsterdam, 1742, t. I, p. 3).

107

В 1859 г.

108

Идея единого первобытного общества была сформулирована Спенсером в следующих выражениях: «Понятия физиологов значительно продвинулись вперед с открытием того, что организмы, которые в своем зрелом возрасте кажутся не имеющими ничего общего между собою, на своих первых ступенях развития чрезвычайно подобны друг другу; и даже что все организмы выходят из некой общей структуры. Если общества развились и если постепенно усилилась взаимная зависимость их частей, возникшая вследствие кооперации, то следует предположить, что как бы ни различались структуры этих развитых общественных тел, существует единая рудиментарная структура, из которой все они происходят» (Principles of Sociology, t. II, § 464)^*.

109

Морган представил свою систему в 1877 г. в весьма нашумевшей книге «Ancient Society or researches in the lines of human progress from savagery through barbarism to civilization».

110

Чем больше успехи увлекательной науки, именуемой сегодня «социальной антропологией», и чем внимательнее изучаются данные, собранные исследователями, тем больше кажется, что далекие от того, чтобы быть сходными, общества, называемые «первобытными», фундаментально различаются между собой. Идея прогрессивной дифференциации, начиная с некой модели, по-видимому, должна быть целиком отброшена. Еще не время разворачивать новые перспективы, предлагаемые нам этим фактом.

111

Аристотель. Политика, кн. I, гл. I*.

112

Об общественном договоре, кн. I, гл. II.

113

«Pensées sur divers sujets». Бональд также писал: «Каждая отдельная семья образует сама по себе домашнее общество, независимое по природе» (Législation primitive, livre II, ch. IX).

114

Аристотель. Указ. соч.**.

115

Patriarcha, or the natural rights of kings. London, 1684.

116

Vico. La Science nouvelle, trad. Belgioso. Paris, 1844, p. 212^*.

117

«An essay concerning certain false principles» — первый из двух его трактатов о правлении^**.

118

В 1861 г. английский юрист Самнер Мейн показывает, наконец, живой образ патриархальной семьи, которую единодушно рассматривали как первоначальное общество. Мейну не преподавали римское право, поэтому, когда он столкнулся с его наиболее древними нормами, их контраст с современной юриспруденцией вызвал у него нечто вроде интеллектуального шока, и ему вдруг представился образ жизни, который они предполагали. С тех пор он узнал, как ни один историк, patres^* первобытного Рима, ревнивых собственников группы людей, в отношении которой они осуществляли закон. Отец имеет над своими родственниками право жизни и смерти, наказывает их как ему угодно, подбирает жену своему сыну, уступает одну из своих дочерей другому отцу для одного из сыновей этого последнего. Он принимает обратно свою дочь, выданную замуж, изгоняет невестку, исключает из своей группы непослушного члена, вводит в нее того, кого считает достойным, посредством усыновления, которое имеет последствия законного рождения. Вещи, животные, люди — все, что составляет группу, ему принадлежит и ему подчиняется в одинаковой степени; он может продать своего сына точно так же, как любую домашнюю скотину; существуют только законы и порядок, которые вводятся им самим, и он волен сделать своим преемником в качестве главы группы последнего из своих рабов. См.: Samner Maine. Ancient Law: its connection with the early history of society and its relation to modern ideas. London, 1861^*.

119

В излучине реки Нигер. См.: L. Tauxier Le Noir du Yatenga. Paris, 1917.

120

Живость семейной памяти, какую мы находим у силми-моси, прекрасно сочетается с развитием процесса физической дезинтеграции; в самом деле, их жилище (zaka) вмещает в себя в среднем только одиннадцать или двенадцать человек. У моси, которые являются господствующим народом региона, в кантоне Кусука, например, на 3 456 человек насчитывается 24 семьи, разделенные, однако, на 228 жилищ, примерно по 15 человек в каждом. Глава семьи, или boudoukasaman, удерживает в своей полной власти только свою собственную zaka (жилище), но он осуществляет, как глава семьи, религиозные и судейские функции, и именно в его компетенции выдавать замуж дочерей семьи. Когда он умирает, ему наследует его младший брат, потом — младший брат этого последнего, до тех пор, пока эта цепочка не прервется; тогда власть переходит к старшему сыну старшего брата. Такая форма наследования очень хорошо понятна: она направлена на то, чтобы во главе семьи оставался тот, кто является наиболее близким родственником. Глава жилища называет себя zakasoba. Члены zaka в течение одной части года должны работать на него бóльшую часть своего времени, два дня из трех, а он их кормит в течение большей части года, семь месяцев из двенадцати. Наряду с семейными полями существуют и маленькие частные поля. См.: Louis Tauxier. Op. cit.

121

Bachofen. Das Mutterrecht: eine Untersuchung über die Gynoikokratie der alten Welt nach ihrer religiösen und rechtlichen Natur. Stuttgart, 1861.

122

Воодушевленный своим открытием, базельский профессор позволяет себе увлечься настолько, что даже утверждает, будто власть принадлежала Великой Матери, противостоявшей главе рода. Первая великая революция человечества будто бы заключалась в ниспровержении матриархата. Память об этом перевороте сохраняется в мифе о Беллерофонте, убийце Химеры и победителе амазонок. Являясь столь лестной для воображения, эта гипотеза не была поддержана научным миром. См. также: Briffault. The Mothers, 3 vol. London, 1927.

123

Замечательно, что начиная с 1724 г. отец Лафито наблюдал у ирокезов феномен передачи родства по материнской линии и отметил, что вследствие этого женщина оказывается в центре семьи и нации. Он установил здесь сходство с тем, чтó сообщает Геродот о ликийцах. Прошло почти полтора века после того как были сделаны эти разумные наблюдения, прежде чем из них извлекли какую-то пользу. «Именно в женщинах, — говорит Лафито, — заключается то, что составляет собственно нацию, благородство крови, генеалогическое древо, порядок рождения, сохранность семей. Именно у них вся реальная власть; страна, поля и весь урожай принадлежат им; они душа советов, арбитры мира и войны; они сохраняют государственную казну; именно им дают рабов; они совершают браки, дети являются их собственностью и именно в их крови заложен порядок наследования. Мужчины, напротив, совершенно изолированы и ограничены собственным кругом: их дети им чужие; с ними все гибнет: одной только женщиной держится хижина. Но если в этой хижине есть только мужчины, то сколько бы их ни было и сколько бы детей они ни имели, их семья угасает; и если хотя бы для почета среди них выбирают главу рода, они не работают ради самих себя; кажется, что они существуют только для того, чтобы представлять и поддерживать женщин……Следует знать, что браки совершаются таким образом, что супруг и супруга вовсе не уходят из своих семей и из своих хижин, чтобы создать отдельную хижину. Каждый остается у себя, и дети, которые рождаются от этого брака, принадлежат женщинам, произведшим их на свет, и считаются происходящими из хижины и из семьи женщины и совершенно не связанными с семьей мужчины. Никакого имущества мужа нет в хижине женщины, для которой сам он является чужим, и в хижине женщины девочки считаются более предпочтительными наследниками, чем дети мужского пола, поскольку эти последние не имеют ничего, кроме собственного существования. Таким образом подтверждается то, что говорит Николай Дамаскин, касаясь наследования (у ликийцев), и то, что говорит Геродот, касаясь благородного сословия: поскольку дети были зависимы от своих матерей, они имели такое же значение, как и сами их матери… Женщины не осуществляют политической власти, но они передают ее…» (Op. cit., t. I, p. 66 et suiv.).

124

См. особенно об урабуна Центральной Австралии: Spencer and Gillen. The Northern Tribes of Central Australia. London, 1904, p. 72–74.

125

Systems of Consanguinity and Affinity of the Human Family. — Smithsonian Contributions to Knowledge, vol. XVII. Washington, 1871.

126

Giraud-Teulon. Les Origines de la Famille. Questions sur les antécédents des sociétés patriarcales. Genève, 1874. И особенно: Lewis H. Morgan. Ancient society. New-York, 1877.

127

Фрейзер приводит следующее свидетельство царя Этатина (Etatin) (Южная Нигерия): «Все село заставило меня быть верховным вождем. Мне на шею повесили наш большой жюжю (или фетиш, рога буйвола). Согласно существующей здесь старой традиции, верховный вождь никогда не покидает свой участок. Я самый старый в поселке, и меня здесь держат для того, чтобы я присматривал за жюжю и совершал обряды при рождении детей и другие церемонии того же рода. Благодаря тщательному исполнению этих церемоний я помогаю охотнику добывать дичь, произвожу богатый урожай ямса, обеспечиваю удачу рыбаку и заставляю идти дождь. А мне также приносят мясо, ямс, рыбу и т. д. Чтобы вызвать дождь, я пью воду, разбрызгиваю ее и молю наших великих богов. Если бы я вышел с этого участка, то, вернувшись к хижине, упал бы замертво» (J.G. Frazer. Les Origines magiques de la Royauté, éd. fr., p. 127).

128

См.: Alf. Métraux. L’Ile de Pâques. Paris, 1941.

129

J.G. Fraser. Totemica. London, 1937. См. также общую картину в работе: A.M. Hocart. Kingship. Oxford, 1927, и особенно замечательную главу «The divine King» в кн.: C.K. Meek. A Sudanese Kingdom. London, 1931.

130

G.L. Gomme. Primitive Folk Moots. London, 1880.

131

Sumner Maine. Village Communities. London, 1871.

132

Rivers. The History of Melanesian Society, 2 vol. Cambridge, 1914.

133

Hutton Webster. Primitive Secret Societies. New-York, 1908.

134

V. Larok. Essai sur la valeur sacrée et la valeur sociale des noms de personnes dans les sociétés inférieures. Paris. 1932.

135

См. «Золотая ветвь», ч. I: «Магическое искусство и эволюция королей», т. 1.

136

Полное представление о тайных обществах в Африке дает Н. У. Томас в «Encyclopedia of Religion and Ethics», в статье «Secret Societies».

137

Г. Браун пишет об о-вах Самоа и архипелаге Бисмарка: «Никакого правительства помимо тайных обществ, национальный доход составляется только из дани, которую они требуют, и из штрафов, которые они налагают. Их установления — единственные существующие законы» (G. Brown. Melanesians and Polynesians. London, 1910, p. 270). Ср. также: Hutton Webster. Primitive Secret Societies. New-York, 1908.

138

J. G. Frazer. The Devil’s Advocate. London, 1937.

139

См. особенно: Daniel Bellet. Le Mépris des lois et ses conséquences sociales. Paris, 1918.

140

Тема «погони за цивилизацией» замечательно рассмотрена Арнолдом Тойнби («A study of History». Oxford, 6 вышедших томов).

141

«За исключением Индии, тотемизм в качестве живого института не был обнаружен ни в какой части Северной Африки, Европы или Азии. Никогда также не было доказано — так, чтобы не оставалось места никакому разумному сомнению, — что этот институт существовал в трех великих человеческих семьях, сыгравших в истории наиболее заметную роль — у арийцев, семитов и туранцев^*» (Frazer. Les Origines de la Famille et du Clan, éd. fr. Paris, 1922).

142

Леви-Брюль для иллюстрации этого страха приводит поразительное свидетельство одного эскимосского шамана: «Мы не верим, мы боимся!…Мы страшимся духа земли, который вызывает непогоду и заставляет нас с боем вырывать нашу пищу у моря и земли. Мы боимся бога луны. Мы боимся нужды и голода в холодных жилищах из снега… Мы боимся болезни, которую постоянно встречаем вокруг себя… Мы боимся коварных духов жизни, воздуха, моря, земли, которые могут помочь злым шаманам причинить вред людям. Мы боимся духов мертвых, как и духов убитых нами животных. Вот почему наши отцы унаследовали от своих отцов все древние правила жизни, основанные на опыте и мудрости поколений. Мы не знаем как что происходит, мы не знаем почему это происходит, но мы соблюдаем эти правила, чтобы уберечь себя от несчастья. И мы пребываем в таком неведении, несмотря на всех наших шаманов, что все необычное внушает нам страх» (Lévy-Bruhl. Le Surnaturel et la Nature dans la mentalité primitive. Paris, 1931, p. XX–XXI)^*.

143

Эжен Кавеньяк в первом томе своей «Всеобщей истории» (Histoire universelle, De Boccard éd.) строит интересные предположения относительно народонаселения в доисторическую эпоху.

144

Fichte. L’État commercial fermé (1802), trad. Gibelin. Paris, 1938.

145

См.: P. Beveridge. Of the aborigines inhabiting the Great Lacustrine and Riverine depression, etc. — «Journal and Proceedings of the Royal Society of New South Wales», XVII (1883).

146

Лафито описывает такие специальные экспедиции у ирокезов: «Эти маленькие группы состоят обыкновенно лишь из семи-восьми жителей деревни; но их число достаточно часто возрастало за счет присоединявшихся к ним жителей других деревень… их можно сравнить с аргонавтами» (<Op. cit.,> t. III, p. 153).

147

С этим фактом часто сталкивались этнологи.

148

«Прибыв к воротам деревни, — сообщает Лафито, — отряд останавливается и один из воинов издает крик смерти, «Kohé», крик, пронзительный и скорбный, который тянется сколь возможно долго и повторяется число раз, равное количеству убитых. Как бы ни была полна их победа и какую бы добычу ни принесли они с собой, первое чувство, которое они выказывают, это чувство скорби» (<Op. cit.,> t. III, p. 238–239).

149

Как только пленник, отдаваемый в семью, вступает в хижину, которой должен принадлежать, «он обрывает все свои связи, с него снимают мрачное одеяние, уподобляющее его жертве, предназначенной к жертвоприношению, его омывают теплой водой, чтобы смыть краски, которыми раскрашено его лицо, и одевают, как подобает. Он сразу же принимает визиты родителей и друзей семьи, куда он вошел. Спустя некоторое время устраивается пиршество для всей деревни, чтобы ему дали имя того человека, которого он сменяет; друзья и родственники покойного тоже устраивают пиршество в его честь, и с этого времени бывший пленник входит во все свои права» (Lafitau. Op. cit.).

150

A. Knabenhans. Die Politische Organisation bei den australischen Eingeborenen. Berlin und Leipzig, 1919.

151

Мы часто будем употреблять — и просим за это прощения — слово «нация» в неправильном смысле для обозначения социального целого, управляемого одной и той же политической властью.

152

Систему двух царей, одного — пассивного и почитаемого и другого — активного и популярного, первый из которых есть мудрость и власть неосязаемая, а второй — воля и власть осязаемая, наблюдали, например, путешественники на островах Тонга (см.: R. W. Williamson. The social and political systems of Central Polynesia, 3 vol. Cambridge, 1924). Но, как показывают замечательные и впечатляющие изыскания Жоржа Дюмезиля, в особенности это было свойственно индоевропейским народам, которые всегда создавали себе двойственный образ верховной власти, что иллюстрируют, например, легендарные образы Ромула и Нумы: молодой и сильный вождь отряда и старый и мудрый друг богов. То, что индоевропейцы перенесли этот дуализм верховной власти также и в свой пантеон, иллюстрирует двойной персонаж Митры — Варуны. (см.: G. Dumézil. Mitra — Varuna. Paris, 1940.) Мы вернемся к этому большому вопросу в нашем эссе «Суверенитет» (см. нашу статью о Дюмезиле в «Times Litt. Sup.» 15.2.47).

153

См.: William Christie Mc Leod. The origin of the state reconsidered in the light of the data of aboriginal North America.

154

Ср. устройство, которое приписывают Сервию Туллию^***.

155

В момент кризиса царского правления.

156

«С точки зрения религиозных прав, — говорит Ланге, — плебс, даже в случае, если он уже завоевал политические права, остается совершенно чужим народу тридцати курий… Факт, что плебей мог бы приносить жертвы богам так же, как священник гражданской общины, кажется патрициям кощунством» (Lange. Histoire intérieure de Rome, trad. A. Berthelot, t, I, p. 57)^**.

157

Это хорошо показано в замечательной работе Ж. Пиренна («Histoire du Droit et des Institutions de l’ancienne Egipte», 4 vol. Bruxelles, начиная с 1932 г.).

158

«Слово patria вместе со словом res, которое подразумевает„ся, означает в действительности “интересы отцов"» (Vico, éd. Belgioso, p. 212)^***.

159

Издание Франсуа Олье (Lyon, 1934). См. также замечательную диссертацию того же автора «Le Mirage spartiate».