Неточные совпадения
Теперь же
скажу об этом «помещике» (
как его у нас называли, хотя он всю жизнь совсем почти не жил в своем поместье) лишь то, что это был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, — но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется, одни эти.
Старец этот,
как я уже объяснил выше, был старец Зосима; но надо бы здесь
сказать несколько слов и о том, что такое вообще «старцы» в наших монастырях, и вот жаль, что чувствую себя на этой дороге не довольно компетентным и твердым.
Было, однако, странно; их по-настоящему должны бы были ждать и, может быть, с некоторым даже почетом: один недавно еще тысячу рублей пожертвовал, а другой был богатейшим помещиком и образованнейшим, так
сказать, человеком, от которого все они тут отчасти зависели по поводу ловель рыбы в реке, вследствие оборота,
какой мог принять процесс.
«Господин исправник, будьте, говорю, нашим, так
сказать, Направником!» — «
Каким это, говорит, Направником?» Я уж вижу с первой полсекунды, что дело не выгорело, стоит серьезный, уперся: «Я, говорю, пошутить желал, для общей веселости, так
как господин Направник известный наш русский капельмейстер, а нам именно нужно для гармонии нашего предприятия вроде
как бы тоже капельмейстера…» И резонно ведь разъяснил и сравнил, не правда ли?
— Я вам, господа, зато всю правду
скажу: старец великий! простите, я последнее, о крещении-то Дидерота, сам сейчас присочинил, вот сию только минуточку, вот
как рассказывал, а прежде никогда и в голову не приходило.
Иеромонахи, впрочем нисколько не изменившие своих физиономий, с серьезным вниманием следили, что
скажет старец, но, кажется, готовились уже встать,
как Миусов.
— На тебя глянуть пришла. Я ведь у тебя бывала, аль забыл? Не велика же в тебе память, коли уж меня забыл.
Сказали у нас, что ты хворый, думаю, что ж, я пойду его сама повидаю: вот и вижу тебя, да
какой же ты хворый? Еще двадцать лет проживешь, право, Бог с тобою! Да и мало ли за тебя молебщиков, тебе ль хворать?
— Ах,
как это с вашей стороны мило и великолепно будет, — вдруг, вся одушевясь, вскричала Lise. — А я ведь маме говорю: ни за что он не пойдет, он спасается. Экой, экой вы прекрасный! Ведь я всегда думала, что вы прекрасный, вот что мне приятно вам теперь
сказать!
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже знаю, что это всего лишь минута. Я мою болезнь теперь безошибочно понимаю. Если же я вам кажусь столь веселым, то ничем и никогда не могли вы меня столь обрадовать,
как сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен
сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле». Все праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы.
— О,
как вы говорите,
какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы
скажете и
как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может
сказать про себя, что он счастлив? О, если уж вы были так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз не договорила, не посмела
сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
— Да ведь по-настоящему то же самое и теперь, — заговорил вдруг старец, и все разом к нему обратились, — ведь если бы теперь не было Христовой церкви, то не было бы преступнику никакого и удержу в злодействе и даже кары за него потом, то есть кары настоящей, не механической,
как они
сказали сейчас, и которая лишь раздражает в большинстве случаев сердце, а настоящей кары, единственной действительной, единственной устрашающей и умиротворяющей, заключающейся в сознании собственной совести.
— Я нарочно и
сказал, чтобы вас побесить, потому что вы от родства уклоняетесь, хотя все-таки вы родственник,
как ни финтите, по святцам докажу; за тобой, Иван Федорович, я в свое время лошадей пришлю, оставайся, если хочешь, и ты. Вам же, Петр Александрович, даже приличие велит теперь явиться к отцу игумену, надо извиниться в том, что мы с вами там накутили…
— Именно тебя, — усмехнулся Ракитин. — Поспешаешь к отцу игумену. Знаю; у того стол. С самого того времени,
как архиерея с генералом Пахатовым принимал, помнишь, такого стола еще не было. Я там не буду, а ты ступай, соусы подавай.
Скажи ты мне, Алексей, одно: что сей сон значит? Я вот что хотел спросить.
В келье у преподобного отца Зосимы, увлекшись своею несчастною родственною распрей с сыном, он произнес несколько слов совершенно некстати… словом
сказать, совершенно неприличных… о чем,
как кажется (он взглянул на иеромонахов), вашему высокопреподобию уже и известно.
Это были почти болезненные случаи: развратнейший и в сладострастии своем часто жестокий,
как злое насекомое, Федор Павлович вдруг ощущал в себе иной раз, пьяными минутами, духовный страх и нравственное сотрясение, почти, так
сказать, даже физически отзывавшееся в душе его.
Он слишком хорошо понял, что приказание переезжать, вслух и с таким показным криком, дано было «в увлечении», так
сказать даже для красоты, — вроде
как раскутившийся недавно в их же городке мещанин, на своих собственных именинах, и при гостях, рассердясь на то, что ему не дают больше водки, вдруг начал бить свою же собственную посуду, рвать свое и женино платье, разбивать свою мебель и, наконец, стекла в доме и все опять-таки для красы; и все в том же роде, конечно, случилось теперь и с папашей.
Люблю, вспоминая, хорошее слово
сказать: никогда-то, голубчик, я прелестнее характера женского не знал,
как этой девицы, Агафьей звали ее, представь себе, Агафьей Ивановной.
Испугалась ужасно: «Не пугайте, пожалуйста, от кого вы слышали?» — «Не беспокойтесь, говорю, никому не
скажу, а вы знаете, что я на сей счет могила, а вот что хотел я вам только на сей счет тоже в виде, так
сказать, „всякого случая“ присовокупить: когда потребуют у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а у него не окажется, так чем под суд-то, а потом в солдаты на старости лет угодить, пришлите мне тогда лучше вашу институтку секретно, мне
как раз деньги выслали, я ей четыре-то тысячки, пожалуй, и отвалю и в святости секрет сохраню».
— «Ах,
какой вы, говорит, подлец (так и
сказала)!
какой вы злой, говорит, подлец!
Закипела во мне злость, захотелось подлейшую, поросячью, купеческую штучку выкинуть: поглядеть это на нее с насмешкой, и тут же, пока стоит перед тобой, и огорошить ее с интонацией, с
какою только купчик умеет
сказать...
На другой же день,
как это тогда случилось, я
сказал себе, что случай исчерпан и кончен, продолжения не будет.
— Да я потому-то тебя и посылаю вместо себя, что это невозможно, а то
как же я сам-то ей это
скажу?
Теперь,
как ты думаешь, вот ты сегодня пойдешь и ей
скажешь: «Приказали вам кланяться», а она тебе: «А деньги?» Ты еще мог бы
сказать ей: «Это низкий сладострастник и с неудержимыми чувствами подлое существо.
Ибо едва только я
скажу мучителям: «Нет, я не христианин и истинного Бога моего проклинаю»,
как тотчас же я самым высшим Божьим судом немедленно и специально становлюсь анафема проклят и от церкви святой отлучен совершенно
как бы иноязычником, так даже, что в тот же миг-с — не то что
как только произнесу, а только что помыслю произнести, так что даже самой четверти секунды тут не пройдет-с,
как я отлучен, — так или не так, Григорий Васильевич?
— Рассудите сами, Григорий Васильевич, — ровно и степенно, сознавая победу, но
как бы и великодушничая с разбитым противником, продолжал Смердяков, — рассудите сами, Григорий Васильевич: ведь сказано же в Писании, что коли имеете веру хотя бы на самое малое даже зерно и притом
скажете сей горе, чтобы съехала в море, то и съедет, нимало не медля, по первому же вашему приказанию.
Но ведь до мук и не дошло бы тогда-с, потому стоило бы мне в тот же миг
сказать сей горе: двинься и подави мучителя, то она бы двинулась и в тот же миг его придавила,
как таракана, и пошел бы я
как ни в чем не бывало прочь, воспевая и славя Бога.
А коли я именно в тот же самый момент это все и испробовал и нарочно уже кричал сей горе: подави сих мучителей, — а та не давила, то
как же,
скажите, я бы в то время не усомнился, да еще в такой страшный час смертного великого страха?
— Тот ему
как доброму человеку привез: «Сохрани, брат, у меня назавтра обыск». А тот и сохранил. «Ты ведь на церковь, говорит, пожертвовал». Я ему говорю: подлец ты, говорю. Нет, говорит, не подлец, а я широк… А впрочем, это не он… Это другой. Я про другого сбился… и не замечаю. Ну, вот еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты не остановил меня, Иван… и не
сказал, что вру?
— Алексей!
Скажи ты мне один, тебе одному поверю: была здесь сейчас она или не была? Я ее сам видел,
как она сейчас мимо плетня из переулка в эту сторону проскользнула. Я крикнул, она убежала…
Но
как я вам
скажу то, что я так хочу вам
сказать?
Говорил он о многом, казалось, хотел бы все
сказать, все высказать еще раз, пред смертною минутой, изо всего недосказанного в жизни, и не поучения лишь одного ради, а
как бы жаждая поделиться радостью и восторгом своим со всеми и вся, излиться еще раз в жизни сердцем своим…
—
Как вы раздражительны. Это вы со вчерашнего; пошли бы вы да легли, —
сказал Алеша.
— Вот таких-то эти нежные барышни и любят, кутил да подлецов! Дрянь, я тебе
скажу, эти барышни бледные; то ли дело… Ну! кабы мне его молодость, да тогдашнее мое лицо (потому что я лучше его был собой в двадцать восемь-то лет), так я бы точно так же,
как и он, побеждал. Каналья он! А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с… В грязь обращу!
— Хорошо, я пойду, —
сказал Алеша, — только я вас не знаю и не дразню. Они мне
сказали,
как вас дразнят, но я вас не хочу дразнить, прощайте!
— Ну хорошо, —
сказал он, — видите,
как вы меня больно укусили, ну и довольно ведь, так ли? Теперь
скажите, что я вам сделал?
— Почему ж не бывают, Lise, точно я глупость
сказала. Вашего мальчика укусила бешеная собака, и он стал бешеный мальчик и вот кого-нибудь и укусит около себя в свою очередь.
Как она вам хорошо перевязала, Алексей Федорович, я бы никогда так не сумела. Чувствуете вы теперь боль?
— Подождите, милая Катерина Осиповна, я не
сказала главного, не
сказала окончательного, что решила в эту ночь. Я чувствую, что, может быть, решение мое ужасно — для меня, но предчувствую, что я уже не переменю его ни за что, ни за что, во всю жизнь мою, так и будет. Мой милый, мой добрый, мой всегдашний и великодушный советник и глубокий сердцеведец и единственный друг мой,
какого я только имею в мире, Иван Федорович, одобряет меня во всем и хвалит мое решение… Он его знает.
Я обращусь лишь в средство для его счастия (или
как это
сказать), в инструмент, в машину для его счастия, и это на всю жизнь, на всю жизнь, и чтоб он видел это впредь всю жизнь свою!
— Я высказал только мою мысль, —
сказал он. — У всякой другой вышло бы все это надломленно, вымученно, а у вас — нет. Другая была бы неправа, а вы правы. Я не знаю,
как это мотивировать, но я вижу, что вы искренни в высшей степени, а потому вы и правы…
— Я не забыла этого, — приостановилась вдруг Катерина Ивановна, — и почему вы так враждебны ко мне в такую минуту, Катерина Осиповна? — с горьким, горячим упреком произнесла она. — Что я
сказала, то я и подтверждаю. Мне необходимо мнение его, мало того: мне надо решение его! Что он
скажет, так и будет — вот до
какой степени, напротив, я жажду ваших слов, Алексей Федорович… Но что с вами?
— Да я и сам не знаю… У меня вдруг
как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все
скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может быть, не любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, не знаю,
как я все это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду
сказать… потому что никто здесь правды не хочет
сказать…
Она вдруг так быстро повернулась и скрылась опять за портьеру, что Алеша не успел и слова
сказать, — а ему хотелось
сказать. Ему хотелось просить прощения, обвинить себя, — ну что-нибудь
сказать, потому что сердце его было полно, и выйти из комнаты он решительно не хотел без этого. Но госпожа Хохлакова схватила его за руку и вывела сама. В прихожей она опять остановила его,
как и давеча.
— Мне вдруг почему-то вообразилось, на все это глядя, — продолжал Алеша,
как бы и не слыхав Лизы, — что она любит Ивана, вот я и
сказал эту глупость… и что теперь будет!
А заметили вы, Алексей Федорович,
каким молодым человеком Иван Федорович давеча вышел,
сказал это все и вышел!
И этот стишок немецкий
сказал, ну точно
как вы!
— «Папа, говорит, папа, я его повалю,
как большой буду, я ему саблю выбью своей саблей, брошусь на него, повалю его, замахнусь на него саблей и
скажу ему: мог бы сейчас убить, но прощаю тебя, вот тебе!» Видите, видите, сударь,
какой процессик в головке-то его произошел в эти два дня, это он день и ночь об этом именно мщении с саблей думал и ночью, должно быть, об этом бредил-с.
Это именно вот в таком виде он должен был все это унижение почувствовать, а тут
как раз я эту ошибку сделал, очень важную: я вдруг и
скажи ему, что если денег у него недостанет на переезд в другой город, то ему еще дадут, и даже я сам ему дам из моих денег сколько угодно.
Знаете, Lise, мой старец
сказал один раз: за людьми сплошь надо
как за детьми ходить, а за иными
как за больными в больницах…
— Ах,
какое презрение! Алеша, милый, не будем ссориться с самого первого раза, — я вам лучше всю правду
скажу: это, конечно, очень дурно подслушивать, и, уж конечно, я не права, а вы правы, но только я все-таки буду подслушивать.
—
Какая же грусть? О чем? Можно
сказать? — с робкою мольбой произнесла Lise.