Неточные совпадения
Как именно случилось, что девушка с приданым, да еще красивая и, сверх того, из бойких умниц, столь нередких у нас в теперешнее поколение, но появлявшихся уже и в прошлом, могла выйти замуж
за такого ничтожного «мозгляка»,
как все его тогда называли, объяснять слишком не стану.
Превосходное имение его находилось сейчас же на выезде из нашего городка и граничило с землей нашего знаменитого монастыря, с которым Петр Александрович, еще в самых молодых летах,
как только получил наследство, мигом начал нескончаемый процесс
за право каких-то ловель в реке или порубок в лесу, доподлинно не знаю, но начать процесс с «клерикалами» почел даже своею гражданскою и просвещенною обязанностью.
Как характерную черту сообщу, что слуга Григорий, мрачный, глупый и упрямый резонер, ненавидевший прежнюю барыню Аделаиду Ивановну, на этот раз взял сторону новой барыни, защищал и бранился
за нее с Федором Павловичем почти непозволительным для слуги образом, а однажды так даже разогнал оргию и всех наехавших безобразниц силой.
О житье-бытье ее «Софьи» все восемь лет она имела из-под руки самые точные сведения и, слыша,
как она больна и
какие безобразия ее окружают, раза два или три произнесла вслух своим приживалкам: «Так ей и надо, это ей Бог
за неблагодарность послал».
Григорий снес эту пощечину
как преданный раб, не сгрубил ни слова, и когда провожал старую барыню до кареты, то, поклонившись ей в пояс, внушительно произнес, что ей «
за сирот Бог заплатит».
Как бы там ни было, молодой человек не потерялся нисколько и добился-таки работы, сперва уроками в двугривенный, а потом бегая по редакциям газет и доставляя статейки в десять строчек об уличных происшествиях,
за подписью «Очевидец».
Вообще судя, странно было, что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в такой безобразный дом, к такому отцу, который всю жизнь его игнорировал, не знал его и не помнил, и хоть не дал бы, конечно, денег ни
за что и ни в
каком случае, если бы сын у него попросил, но все же всю жизнь боялся, что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.
Так точно было и с ним: он запомнил один вечер, летний, тихий, отворенное окно, косые лучи заходящего солнца (косые-то лучи и запомнились всего более), в комнате в углу образ, пред ним зажженную лампадку, а пред образом на коленях рыдающую
как в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями, мать свою, схватившую его в обе руки, обнявшую его крепко до боли и молящую
за него Богородицу, протягивающую его из объятий своих обеими руками к образу
как бы под покров Богородице… и вдруг вбегает нянька и вырывает его у нее в испуге.
В детстве и юности он был мало экспансивен и даже мало разговорчив, но не от недоверия, не от робости или угрюмой нелюдимости, вовсе даже напротив, а от чего-то другого, от какой-то
как бы внутренней заботы, собственно личной, до других не касавшейся, но столь для него важной, что он из-за нее
как бы забывал других.
Очутившись в доме своего благодетеля и воспитателя, Ефима Петровича Поленова, он до того привязал к себе всех в этом семействе, что его решительно считали там
как бы
за родное дитя.
Всего вероятнее, что он тогда и сам не знал и не смог бы ни
за что объяснить: что именно такое
как бы поднялось вдруг из его души и неотразимо повлекло его на какую-то новую, неведомую, но неизбежную уже дорогу.
Федор Павлович не мог указать ему, где похоронил свою вторую супругу, потому что никогда не бывал на ее могиле, после того
как засыпали гроб, а
за давностью лет и совсем запамятовал, где ее тогда хоронили…
И во-первых, люди специальные и компетентные утверждают, что старцы и старчество появились у нас, по нашим русским монастырям, весьма лишь недавно, даже нет и ста лет, тогда
как на всем православном Востоке, особенно на Синае и на Афоне, существуют далеко уже
за тысячу лет.
Вопрос для нашего монастыря был важный, так
как монастырь наш ничем особенно не был до тех пор знаменит: в нем не было ни мощей святых угодников, ни явленных чудотворных икон, не было даже славных преданий, связанных с нашею историей, не числилось
за ним исторических подвигов и заслуг отечеству.
Он видел,
как многие из приходивших с больными детьми или взрослыми родственниками и моливших, чтобы старец возложил на них руки и прочитал над ними молитву, возвращались вскорости, а иные так и на другой же день, обратно и, падая со слезами пред старцем, благодарили его
за исцеление их больных.
Дмитрий Федорович, никогда у старца не бывавший и даже не видавший его, конечно, подумал, что старцем его хотят
как бы испугать; но так
как он и сам укорял себя втайне
за многие особенно резкие выходки в споре с отцом
за последнее время, то и принял вызов.
— А чем я вам мешаю, Петр Александрович. Посмотрите-ка, — вскричал он вдруг, шагнув
за ограду скита, — посмотрите, в
какой они долине роз проживают!
— Простите меня… — начал Миусов, обращаясь к старцу, — что я, может быть, тоже кажусь вам участником в этой недостойной шутке. Ошибка моя в том, что я поверил, что даже и такой,
как Федор Павлович, при посещении столь почтенного лица захочет понять свои обязанности… Я не сообразил, что придется просить извинения именно
за то, что с ним входишь…
— Великий старец, изреките, оскорбляю я вас моею живостью или нет? — вскричал вдруг Федор Павлович, схватившись обеими руками
за ручки кресел и
как бы готовясь из них выпрыгнуть сообразно с ответом.
Ведь если б я только был уверен, когда вхожу, что все меня
за милейшего и умнейшего человека сейчас же примут, — Господи!
какой бы я тогда был добрый человек!
— Сам не знаю про
какого. Не знаю и не ведаю. Введен в обман, говорили. Слышал, и знаете кто рассказал? А вот Петр Александрович Миусов, вот что
за Дидерота сейчас рассердился, вот он-то и рассказал.
—
Какой вздор, и все это вздор, — бормотал он. — Я действительно, может быть, говорил когда-то… только не вам. Мне самому говорили. Я это в Париже слышал, от одного француза, что будто бы у нас в Четьи-Минеи это
за обедней читают… Это очень ученый человек, который специально изучал статистику России… долго жил в России… Я сам Четьи-Минеи не читал… да и не стану читать… Мало ли что болтается
за обедом?.. Мы тогда обедали…
А младенчика твоего помяну
за упокой,
как звали-то?
— Только и говорит мне намедни Степанида Ильинишна Бедрягина, купчиха она, богатая: возьми ты, говорит, Прохоровна, и запиши ты, говорит, сыночка своего в поминанье, снеси в церковь, да и помяни
за упокой. Душа-то его, говорит, затоскует, он и напишет письмо. «И это, — говорит Степанида Ильинишна, —
как есть верно, многократно испытано». Да только я сумлеваюсь… Свет ты наш, правда оно аль неправда, и хорошо ли так будет?
Да и
как это возможно, чтобы живую душу да еще родная мать
за упокой поминала!
— На тебя глянуть пришла. Я ведь у тебя бывала, аль забыл? Не велика же в тебе память, коли уж меня забыл. Сказали у нас, что ты хворый, думаю, что ж, я пойду его сама повидаю: вот и вижу тебя, да
какой же ты хворый? Еще двадцать лет проживешь, право, Бог с тобою! Да и мало ли
за тебя молебщиков, тебе ль хворать?
— Ах,
как это с вашей стороны мило и великолепно будет, — вдруг, вся одушевясь, вскричала Lise. — А я ведь маме говорю: ни
за что он не пойдет, он спасается. Экой, экой вы прекрасный! Ведь я всегда думала, что вы прекрасный, вот что мне приятно вам теперь сказать!
О Боже,
за какую вы меня теперь сочтете!
Если же вы и со мной теперь говорили столь искренно для того, чтобы,
как теперь от меня, лишь похвалу получить
за вашу правдивость, то, конечно, ни до чего не дойдете в подвигах деятельной любви; так все и останется лишь в мечтах ваших, и вся жизнь мелькнет
как призрак.
Если же не хочет того и сопротивляется, то отводится ей в государстве
за то
как бы некоторый лишь угол, да и то под надзором, — и это повсеместно в наше время в современных европейских землях.
— То есть что же это такое? Я опять перестаю понимать, — перебил Миусов, — опять какая-то мечта. Что-то бесформенное, да и понять нельзя.
Как это отлучение, что
за отлучение? Я подозреваю, вы просто потешаетесь, Иван Федорович.
— Да ведь по-настоящему то же самое и теперь, — заговорил вдруг старец, и все разом к нему обратились, — ведь если бы теперь не было Христовой церкви, то не было бы преступнику никакого и удержу в злодействе и даже кары
за него потом, то есть кары настоящей, не механической,
как они сказали сейчас, и которая лишь раздражает в большинстве случаев сердце, а настоящей кары, единственной действительной, единственной устрашающей и умиротворяющей, заключающейся в сознании собственной совести.
Впрочем, некоторая болезненность его лица в настоящую минуту могла быть понятна: все знали или слышали о чрезвычайно тревожной и «кутящей» жизни, которой он именно в последнее время у нас предавался, равно
как всем известно было и то необычайное раздражение, до которого он достиг в ссорах со своим отцом из-за спорных денег.
Я свои поступки не оправдываю; да, всенародно признаюсь: я поступил
как зверь с этим капитаном и теперь сожалею и собой гнушаюсь
за зверский гнев, но этот ваш капитан, ваш поверенный, пошел вот к этой самой госпоже, о которой вы выражаетесь, что она обольстительница, и стал ей предлагать от вашего имени, чтоб она взяла имеющиеся у вас мои векселя и подала на меня, чтобы по этим векселям меня засадить, если я уж слишком буду приставать к вам в расчетах по имуществу.
Дмитрий Федорович стоял несколько мгновений
как пораженный: ему поклон в ноги — что такое? Наконец вдруг вскрикнул: «О Боже!» — и, закрыв руками лицо, бросился вон из комнаты.
За ним повалили гурьбой и все гости, от смущения даже не простясь и не откланявшись хозяину. Одни только иеромонахи опять подошли под благословение.
— Я нарочно и сказал, чтобы вас побесить, потому что вы от родства уклоняетесь, хотя все-таки вы родственник,
как ни финтите, по святцам докажу;
за тобой, Иван Федорович, я в свое время лошадей пришлю, оставайся, если хочешь, и ты. Вам же, Петр Александрович, даже приличие велит теперь явиться к отцу игумену, надо извиниться в том, что мы с вами там накутили…
«Черт его знает, а ну
как обманывает!» — остановился в раздумье Миусов, следя недоумевающим взглядом
за удалявшимся шутом. Тот обернулся и, заметив, что Петр Александрович
за ним следит, послал ему рукою поцелуй.
— К несчастию, я действительно чувствую себя почти в необходимости явиться на этот проклятый обед, — все с тою же горькою раздражительностью продолжал Миусов, даже и не обращая внимания, что монашек слушает. — Хоть там-то извиниться надо
за то, что мы здесь натворили, и разъяснить, что это не мы…
Как вы думаете?
Когда он вышел
за ограду скита, чтобы поспеть в монастырь к началу обеда у игумена (конечно, чтобы только прислужить
за столом), у него вдруг больно сжалось сердце, и он остановился на месте: пред ним
как бы снова прозвучали слова старца, предрекавшего столь близкую кончину свою.
— А чего ты весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть он и честный человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он — сладострастник. Вот его определение и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое сладострастие. Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь:
как это ты девственник? Ведь и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до воспаления доведено. Ну вот эти три сладострастника друг
за другом теперь и следят… с ножами
за сапогом. Состукнулись трое лбами, а ты, пожалуй, четвертый.
— Чувствительно сожалею об отлучившемся. Может быть,
за трапезой нашею он полюбил бы нас, равно
как и мы его. Милости просим, господа, откушать.
Григорий видел,
как прошлась его жена, и дома у себя в избе, через час, поучил ее, потаскав маленько
за волосы.
Обладательница этого домишка была,
как известно было Алеше, одна городская мещанка, безногая старуха, которая жила со своею дочерью, бывшею цивилизованной горничной в столице, проживавшею еще недавно все по генеральским местам, а теперь уже с год,
за болезнию старухи, прибывшею домой и щеголявшею в шикарных платьях.
Видел,
как следили
за мной из угла залы, когда, бывало, танцуют (а у нас то и дело что танцуют), ее глазки, видел,
как горели огоньком — огоньком кроткого негодования.
— Это
как же не будет греха? Врешь,
за это тебя прямо в ад и там,
как баранину, поджаривать станут, — подхватил Федор Павлович.
А коли я уже разжалован, то
каким же манером и по
какой справедливости станут спрашивать с меня на том свете
как с христианина
за то, что я отрекся Христа, тогда
как я
за помышление только одно, еще до отречения, был уже крещения моего совлечен?
Ведь коли бы я тогда веровал в самую во истину,
как веровать надлежит, то тогда действительно было бы грешно, если бы муки
за свою веру не принял и в поганую Магометову веру перешел.
Арбенин али
как там… то есть, видишь, он сладострастник; он до того сладострастник, что я бы и теперь
за дочь мою побоялся аль
за жену, если бы к нему исповедоваться пошла.
Босоножку и мовешку надо сперва-наперво удивить — вот
как надо
за нее браться.
Так она, этакая овца, — да я думал, она изобьет меня
за эту пощечину, ведь
как напала: «Ты, говорит, теперь битый, битый, ты пощечину от него получил!