Неточные совпадения
Теперь
же скажу об этом «помещике» (
как его у нас называли, хотя он всю жизнь совсем почти не жил в своем поместье) лишь то, что это был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, — но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется, одни эти.
Рассказывали, что молодая супруга выказала при том несравненно более благородства и возвышенности, нежели Федор Павлович, который,
как известно теперь, подтибрил у нее тогда
же, разом, все ее денежки, до двадцати пяти тысяч, только что она их получила, так что тысячки эти с тех пор решительно
как бы канули для нее в воду.
К тому
же так случилось, что родня ребенка по матери тоже
как бы забыла о нем в первое время.
Впрочем, если бы папаша о нем и вспомнил (не мог
же он в самом деле не знать о его существовании), то и сам сослал бы его опять в избу, так
как ребенок все
же мешал бы ему в его дебоширстве.
Превосходное имение его находилось сейчас
же на выезде из нашего городка и граничило с землей нашего знаменитого монастыря, с которым Петр Александрович, еще в самых молодых летах,
как только получил наследство, мигом начал нескончаемый процесс за право каких-то ловель в реке или порубок в лесу, доподлинно не знаю, но начать процесс с «клерикалами» почел даже своею гражданскою и просвещенною обязанностью.
Так
как Ефим Петрович плохо распорядился и получение завещанных самодуркой генеральшей собственных детских денег, возросших с тысячи уже на две процентами, замедлилось по разным совершенно неизбежимым у нас формальностям и проволочкам, то молодому человеку в первые его два года в университете пришлось очень солоно, так
как он принужден был все это время кормить и содержать себя сам и в то
же время учиться.
Вообще судя, странно было, что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в такой безобразный дом, к такому отцу, который всю жизнь его игнорировал, не знал его и не помнил, и хоть не дал бы, конечно, денег ни за что и ни в
каком случае, если бы сын у него попросил, но все
же всю жизнь боялся, что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.
Отец
же, бывший когда-то приживальщик, а потому человек чуткий и тонкий на обиду, сначала недоверчиво и угрюмо его встретивший («много, дескать, молчит и много про себя рассуждает»), скоро кончил, однако
же, тем, что стал его ужасно часто обнимать и целовать, не далее
как через две какие-нибудь недели, правда с пьяными слезами, в хмельной чувствительности, но видно, что полюбив его искренно и глубоко и так,
как никогда, конечно, не удавалось такому,
как он, никого любить…
Неутешная супруга Ефима Петровича, почти тотчас
же по смерти его, отправилась на долгий срок в Италию со всем семейством, состоявшим все из особ женского пола, а Алеша попал в дом к каким-то двум дамам, которых он прежде никогда и не видывал, каким-то дальним родственницам Ефима Петровича, но на
каких условиях, он сам того не знал.
Видишь ли: я об этом,
как ни глуп, а все думаю, все думаю, изредка, разумеется, не все
же ведь.
Если
же и допустит его, то допустит
как факт естественный, но доселе лишь бывший ему неизвестным.
Возрождено
же оно у нас опять с конца прошлого столетия одним из великих подвижников (
как называют его) Паисием Величковским и учениками его, но и доселе, даже через сто почти лет, существует весьма еще не во многих монастырях и даже подвергалось иногда почти что гонениям,
как неслыханное по России новшество.
Когда
же церковь хоронила тело его, уже чтя его
как святого, то вдруг при возгласе диакона: «Оглашенные, изыдите!» — гроб с лежащим в нем телом мученика сорвался с места и был извергнут из храма, и так до трех раз.
В чудесную силу старца верил беспрекословно и Алеша, точно так
же,
как беспрекословно верил и рассказу о вылетавшем из церкви гробе.
Он видел,
как многие из приходивших с больными детьми или взрослыми родственниками и моливших, чтобы старец возложил на них руки и прочитал над ними молитву, возвращались вскорости, а иные так и на другой
же день, обратно и, падая со слезами пред старцем, благодарили его за исцеление их больных.
Особенно
же дрожало у него сердце, и весь
как бы сиял он, когда старец выходил к толпе ожидавших его выхода у врат скита богомольцев из простого народа, нарочно, чтобы видеть старца и благословиться у него, стекавшегося со всей России.
Но одушевление его столь
же быстро и вдруг погасало,
как быстро и вдруг нарождалось.
— Да еще
же бы нет? Да я зачем
же сюда и приехал,
как не видеть все их здешние обычаи. Я одним только затрудняюсь, именно тем, что я теперь с вами, Федор Павлович…
— Старец Варсонофий действительно казался иногда
как бы юродивым, но много рассказывают и глупостей. Палкой
же никогда и никого не бивал, — ответил монашек. — Теперь, господа, минутку повремените, я о вас повещу.
Точно так
же поступил и Федор Павлович, на этот раз
как обезьяна совершенно передразнив Миусова.
Глаза
же были небольшие, из светлых, быстрые и блестящие, вроде
как бы две блестящие точки.
А что до Дидерота, так я этого «рече безумца» раз двадцать от здешних
же помещиков еще в молодых летах моих слышал,
как у них проживал; от вашей тетеньки, Петр Александрович, Мавры Фоминишны тоже, между прочим, слышал.
Ведь если б я только был уверен, когда вхожу, что все меня за милейшего и умнейшего человека сейчас
же примут, — Господи!
какой бы я тогда был добрый человек!
Странное
же и мгновенное исцеление беснующейся и бьющейся женщины, только лишь, бывало, ее подведут к дарам, которое объясняли мне притворством и сверх того фокусом, устраиваемым чуть ли не самими «клерикалами», происходило, вероятно, тоже самым натуральным образом, и подводившие ее к дарам бабы, а главное, и сама больная, вполне веровали,
как установившейся истине, что нечистый дух, овладевший больною, никогда не может вынести, если ее, больную, подведя к дарам, наклонят пред ними.
— Вот что, мать, — проговорил старец, — однажды древний великий святой увидел во храме такую
же,
как ты, плачущую мать и тоже по младенце своем, по единственном, которого тоже призвал Господь.
Говорит он это мне, а и сам плачет, вижу я,
как и я
же, плачет.
Уж коли я, такой
же,
как и ты, человек грешный, над тобой умилился и пожалел тебя, кольми паче Бог.
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже знаю, что это всего лишь минута. Я мою болезнь теперь безошибочно понимаю. Если
же я вам кажусь столь веселым, то ничем и никогда не могли вы меня столь обрадовать,
как сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет Божий на сей земле». Все праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы.
— Опытом деятельной любви. Постарайтесь любить ваших ближних деятельно и неустанно. По мере того
как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии Бога, и в бессмертии души вашей. Если
же дойдете до полного самоотвержения в любви к ближнему, тогда уж несомненно уверуете, и никакое сомнение даже и не возможет зайти в вашу душу. Это испытано, это точно.
И если больной, язвы которого ты обмываешь, не ответит тебе тотчас
же благодарностью, а, напротив, станет тебя
же мучить капризами, не ценя и не замечая твоего человеколюбивого служения, станет кричать на тебя, грубо требовать, даже жаловаться какому-нибудь начальству (
как и часто случается с очень страдающими) — что тогда?
Он говорил так
же откровенно,
как вы, хотя и шутя, но скорбно шутя; я, говорит, люблю человечество, но дивлюсь на себя самого: чем больше я люблю человечество вообще, тем меньше я люблю людей в частности, то есть порознь,
как отдельных лиц.
Если
же вы и со мной теперь говорили столь искренно для того, чтобы,
как теперь от меня, лишь похвалу получить за вашу правдивость, то, конечно, ни до чего не дойдете в подвигах деятельной любви; так все и останется лишь в мечтах ваших, и вся жизнь мелькнет
как призрак.
— Вы меня раздавили! Я теперь только, вот в это мгновение,
как вы говорили, поняла, что я действительно ждала только вашей похвалы моей искренности, когда вам рассказывала о том, что не выдержу неблагодарности. Вы мне подсказали меня, вы уловили меня и мне
же объяснили меня!
Почти такая
же бледность,
как пред обмороком, распространялась и теперь по его лицу, губы его побелели.
Церковь
же есть воистину царство и определена царствовать и в конце своем должна явиться
как царство на всей земле несомненно — на что имеем обетование…
Христова
же церковь, вступив в государство, без сомнения не могла уступить ничего из своих основ, от того камня, на котором стояла она, и могла лишь преследовать не иначе
как свои цели, раз твердо поставленные и указанные ей самим Господом, между прочим: обратить весь мир, а стало быть, и все древнее языческое государство в церковь.
Все
же это ничем не унизит его, не отнимет ни чести, ни славы его
как великого государства, ни славы властителей его, а лишь поставит его с ложной, еще языческой и ошибочной дороги на правильную и истинную дорогу, единственно ведущую к вечным целям.
Если
же не хочет того и сопротивляется, то отводится ей в государстве за то
как бы некоторый лишь угол, да и то под надзором, — и это повсеместно в наше время в современных европейских землях.
По русскому
же пониманию и упованию надо, чтобы не церковь перерождалась в государство,
как из низшего в высший тип, а, напротив, государство должно кончить тем, чтобы сподобиться стать единственно лишь церковью и ничем иным более.
— То есть что
же это такое? Я опять перестаю понимать, — перебил Миусов, — опять какая-то мечта. Что-то бесформенное, да и понять нельзя.
Как это отлучение, что за отлучение? Я подозреваю, вы просто потешаетесь, Иван Федорович.
— Да ведь по-настоящему то
же самое и теперь, — заговорил вдруг старец, и все разом к нему обратились, — ведь если бы теперь не было Христовой церкви, то не было бы преступнику никакого и удержу в злодействе и даже кары за него потом, то есть кары настоящей, не механической,
как они сказали сейчас, и которая лишь раздражает в большинстве случаев сердце, а настоящей кары, единственной действительной, единственной устрашающей и умиротворяющей, заключающейся в сознании собственной совести.
Но церковь,
как мать нежная и любящая, от деятельной кары сама устраняется, так
как и без ее кары слишком больно наказан виновный государственным судом, и надо
же его хоть кому-нибудь пожалеть.
Главное
же потому устраняется, что суд церкви есть суд единственно вмещающий в себе истину и ни с
каким иным судом вследствие сего существенно и нравственно сочетаться даже и в компромисс временный не может.
Таким образом, все происходит без малейшего сожаления церковного, ибо во многих случаях там церквей уже и нет вовсе, а остались лишь церковники и великолепные здания церквей, сами
же церкви давно уже стремятся там к переходу из низшего вида,
как церковь, в высший вид,
как государство, чтобы в нем совершенно исчезнуть.
Если
же возвращается в общество, то нередко с такою ненавистью, что самое общество
как бы уже само отлучает от себя.
Во многих случаях, казалось бы, и у нас то
же; но в том и дело, что, кроме установленных судов, есть у нас, сверх того, еще и церковь, которая никогда не теряет общения с преступником,
как с милым и все еще дорогим сыном своим, а сверх того, есть и сохраняется, хотя бы даже только мысленно, и суд церкви, теперь хотя и не деятельный, но все
же живущий для будущего, хотя бы в мечте, да и преступником самим несомненно, инстинктом души его, признаваемый.
Правда, — усмехнулся старец, — теперь общество христианское пока еще само не готово и стоит лишь на семи праведниках; но так
как они не оскудевают, то и пребывает все
же незыблемо, в ожидании своего полного преображения из общества
как союза почти еще языческого во единую вселенскую и владычествующую церковь.
— Да что
же это в самом деле такое? — воскликнул Миусов,
как бы вдруг прорвавшись, — устраняется на земле государство, а церковь возводится на степень государства! Это не то что ультрамонтанство, это архиультрамонтанство! Это папе Григорию Седьмому не мерещилось!
Произнеся это, Дмитрий Федорович так
же внезапно умолк,
как внезапно влетел в разговор. Все посмотрели на него с любопытством.
Вы
же теперь меня упрекаете тем, что я имею слабость к этой госпоже, тогда
как сами
же учили ее заманить меня!