Неточные совпадения
— Старец Варсонофий действительно казался иногда
как бы юродивым, но много рассказывают и глупостей. Палкой же никогда и никого не бивал, — ответил монашек. — Теперь,
господа, минутку повремените, я о вас повещу.
— Совсем неизвестно, с чего вы в таком великом волнении, — насмешливо заметил Федор Павлович, — али грешков боитесь? Ведь он, говорят, по глазам узнает, кто с чем приходит. Да и
как высоко цените вы их мнение, вы, такой парижанин и передовой
господин, удивили вы меня даже, вот что!
— Я вам,
господа, зато всю правду скажу: старец великий! простите, я последнее, о крещении-то Дидерота, сам сейчас присочинил, вот сию только минуточку, вот
как рассказывал, а прежде никогда и в голову не приходило.
— Вот что, мать, — проговорил старец, — однажды древний великий святой увидел во храме такую же,
как ты, плачущую мать и тоже по младенце своем, по единственном, которого тоже призвал
Господь.
— Тем самым и Никитушка меня утешал, в одно слово,
как ты, говорил: «Неразумная ты, говорит, чего плачешь, сыночек наш наверно теперь у
Господа Бога вместе с ангелами воспевает».
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль не у
Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот
как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его,
как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне,
как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню,
как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
Да и греха такого нет и не может быть на всей земле,
какого бы не простил
Господь воистину кающемуся.
Но предрекаю, что в ту даже самую минуту, когда вы будете с ужасом смотреть на то, что, несмотря на все ваши усилия, вы не только не подвинулись к цели, но даже
как бы от нее удалились, — в ту самую минуту, предрекаю вам это, вы вдруг и достигнете цели и узрите ясно над собою чудодейственную силу
Господа, вас все время любившего и все время таинственно руководившего.
Христова же церковь, вступив в государство, без сомнения не могла уступить ничего из своих основ, от того камня, на котором стояла она, и могла лишь преследовать не иначе
как свои цели, раз твердо поставленные и указанные ей самим
Господом, между прочим: обратить весь мир, а стало быть, и все древнее языческое государство в церковь.
— Петр Александрович,
как же бы я посмел после того, что случилось! Увлекся, простите,
господа, увлекся! И, кроме того, потрясен! Да и стыдно.
Господа, у иного сердце
как у Александра Македонского, а у другого —
как у собачки Фидельки. У меня —
как у собачки Фидельки. Обробел! Ну
как после такого эскапада да еще на обед, соусы монастырские уплетать? Стыдно, не могу, извините!
— Где ты мог это слышать? Нет, вы,
господа Карамазовы, каких-то великих и древних дворян из себя корчите, тогда
как отец твой бегал шутом по чужим столам да при милости на кухне числился. Положим, я только поповский сын и тля пред вами, дворянами, но не оскорбляйте же меня так весело и беспутно. У меня тоже честь есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке не могу быть родней, публичной девке, прошу понять-с!
— Чувствительно сожалею об отлучившемся. Может быть, за трапезой нашею он полюбил бы нас, равно
как и мы его. Милости просим,
господа, откушать.
Я уже упоминал в начале моего рассказа,
как Григорий ненавидел Аделаиду Ивановну, первую супругу Федора Павловича и мать первого сына его, Дмитрия Федоровича, и
как, наоборот, защищал вторую его супругу, кликушу, Софью Ивановну, против самого своего
господина и против всех, кому бы пришло на ум молвить о ней худое или легкомысленное слово.
Утверждали и у нас иные из
господ, что все это она делает лишь из гордости, но как-то это не вязалось: она и говорить-то ни слова не умела и изредка только шевелила что-то языком и мычала —
какая уж тут гордость.
Из той ватаги гулявших
господ как раз оставался к тому времени в городе лишь один участник, да и то пожилой и почтенный статский советник, обладавший семейством и взрослыми дочерьми и который уж отнюдь ничего бы не стал распространять, если бы даже что и было; прочие же участники, человек пять, на ту пору разъехались.
— Клянусь, Алеша, — воскликнул он со страшным и искренним гневом на себя, — верь не верь, но вот
как Бог свят, и что Христос есть
Господь, клянусь, что я хоть и усмехнулся сейчас ее высшим чувствам, но знаю, что я в миллион раз ничтожнее душой, чем она, и что эти лучшие чувства ее — искренни,
как у небесного ангела!
Удивить ее надо до восхищения, до пронзения, до стыда, что в такую чернявку,
как она, такой
барин влюбился.
Слова его, конечно, были
как бы и нелепые, но ведь
Господь знает, что в них заключалось-то, в этих словах, а у всех Христа ради юродивых и не такие еще бывают слова и поступки.
Очевидно, этот самый
господин и крикнул из-за двери: «кто таков», так
как другого мужчины в комнате не было.
— «А спроси, — отвечаю ей, — всех
господ офицеров, нечистый ли во мне воздух али другой
какой?» И так это у меня с того самого времени на душе сидит, что намеднись сижу я вот здесь,
как теперь, и вижу, тот самый генерал вошел, что на Святую сюда приезжал: «Что, — говорю ему, — ваше превосходительство, можно ли благородной даме воздух свободный впускать?» — «Да, отвечает, надо бы у вас форточку али дверь отворить, по тому самому, что у вас воздух несвежий».
А
Господь один видит, от кого мошенничество-то это вышло-с и по чьему приказу я
как мелкая сошка тут действовал-с, — не по ее ли самой распоряжению да Федора Павловича?
— Хотя бы я и по знакомству сюда приходил, — начал вновь Смердяков, — но они и здесь меня бесчеловечно стеснили беспрестанным спросом про
барина: что, дескать, да
как у них, кто приходит и кто таков уходит, и не могу ли я что иное им сообщить? Два раза грозили мне даже смертью.
Думали сначала, что он наверно сломал себе что-нибудь, руку или ногу, и расшибся, но, однако, «сберег
Господь»,
как выразилась Марфа Игнатьевна: ничего такого не случилось, а только трудно было достать его и вынести из погреба на свет Божий.
— «Мама, радость моя, говорит, нельзя, чтобы не было
господ и слуг, но пусть же и я буду слугой моих слуг, таким же,
каким и они мне.
Слышал я потом слова насмешников и хулителей, слова гордые:
как это мог
Господь отдать любимого из святых своих на потеху диаволу, отнять от него детей, поразить его самого болезнью и язвами так, что черепком счищал с себя гной своих ран, и для чего: чтобы только похвалиться пред сатаной: «Вот что, дескать, может вытерпеть святой мой ради меня!» Но в том и великое, что тут тайна, — что мимоидущий лик земной и вечная истина соприкоснулись тут вместе.
Прочти им об Аврааме и Сарре, об Исааке и Ревекке, о том,
как Иаков пошел к Лавану и боролся во сне с
Господом и сказал: «Страшно место сие», — и поразишь благочестивый ум простолюдина.
Тут уж он и совсем обомлел: «Ваше благородие, батюшка
барин, да
как вы… да стою ли я…» — и заплакал вдруг сам, точно
как давеча я, ладонями обеими закрыл лицо, повернулся к окну и весь от слез так и затрясся, я же выбежал к товарищу, влетел в коляску, «вези» кричу.
Кричат и секунданты, особенно мой: «
Как это срамить полк, на барьере стоя, прощения просить; если бы только я это знал!» Стал я тут пред ними пред всеми и уже не смеюсь: «
Господа мои, говорю, неужели так теперь для нашего времени удивительно встретить человека, который бы сам покаялся в своей глупости и повинился, в чем сам виноват, публично?» — «Да не на барьере же», — кричит мой секундант опять.
Вот я на другой вечер сижу у себя дома,
как вдруг отворяется моя дверь и входит ко мне этот самый
господин.
— Знаю, что наступит рай для меня, тотчас же и наступит,
как объявлю. Четырнадцать лет был во аде. Пострадать хочу. Приму страдание и жить начну. Неправдой свет пройдешь, да назад не воротишься. Теперь не только ближнего моего, но и детей моих любить не смею. Господи, да ведь поймут же дети, может быть, чего стоило мне страдание мое, и не осудят меня!
Господь не в силе, а в правде.
А Россию спасет
Господь,
как спасал уже много раз.
Был я ему
господин, а он мне слуга, а теперь,
как облобызались мы с ним любовно и в духовном умилении, меж нами великое человеческое единение произошло.
Таковой, уже отшедший с земли, видит и лоно Авраамово и беседует с Авраамом,
как в притче о богатом и Лазаре нам указано, и рай созерцает, и ко
Господу восходить может, но именно тем-то и мучается, что ко
Господу взойдет он, не любивший, соприкоснется с любившими любовью их пренебрегший.
Кроткий отец иеромонах Иосиф, библиотекарь, любимец покойного, стал было возражать некоторым из злословников, что «не везде ведь это и так» и что не догмат же
какой в православии сия необходимость нетления телес праведников, а лишь мнение, и что в самых даже православных странах, на Афоне например, духом тлетворным не столь смущаются, и не нетление телесное считается там главным признаком прославления спасенных, а цвет костей их, когда телеса их полежат уже многие годы в земле и даже истлеют в ней, «и если обрящутся кости желты,
как воск, то вот и главнейший знак, что прославил
Господь усопшего праведного; если же не желты, а черны обрящутся, то значит не удостоил такого
Господь славы, — вот
как на Афоне, месте великом, где издревле нерушимо и в светлейшей чистоте сохраняется православие», — заключил отец Иосиф.
— Я-то изыду! — проговорил отец Ферапонт,
как бы несколько и смутившись, но не покидая озлобления своего, — ученые вы! От большого разума вознеслись над моим ничтожеством. Притек я сюда малограмотен, а здесь, что и знал, забыл, сам
Господь Бог от премудрости вашей меня, маленького, защитил…
— Мой
Господь победил! Христос победил заходящу солнцу! — неистово прокричал он, воздевая к солнцу руки, и, пав лицом ниц на землю, зарыдал в голос
как малое дитя, весь сотрясаясь от слез своих и распростирая по земле руки. Тут уж все бросились к нему, раздались восклицания, ответное рыдание… Исступление какое-то всех обуяло.
Хозяева и допрежь сего были посвящены во многие его тайны, потому-то и смотрели на него
как на своего человека, совсем не гордого
барина.
Все это вырвалось у Мити
как бы в совершенной истерике. Андрей хоть и подивился на
барина, но разговор поддержал.
И сказал тогда аду
Господь: «Не стони, аде, ибо приидут к тебе отселева всякие вельможи, управители, главные судьи и богачи, и будешь восполнен так же точно,
как был во веки веков, до того времени, пока снова приду».
— Так вот, сударь, для кого ад назначен, — стегнул Андрей левую, — а вы у нас, сударь, все одно
как малый ребенок… так мы вас почитаем… И хоть гневливы вы, сударь, это есть, но за простодушие ваше простит
Господь.
— Из города эти, двое
господ… Из Черней возвращались, да и остались. Один-то, молодой, надоть быть родственник
господину Миусову, вот только
как звать забыл… а другого, надо полагать, вы тоже знаете: помещик Максимов, на богомолье, говорит, заехал в монастырь ваш там, да вот с родственником этим молодым
господина Миусова и ездит…
Молчание компании
как бы вдруг, однако, поразило его, и он стал обводить всех ожидающими чего-то глазами: «Что же мы, однако, сидим, что же вы ничего не начинаете,
господа?» —
как бы говорил осклабленный взор его.
Но особенно не понравилась ему одна «новая» песенка с бойким плясовым напевом, пропетая о том,
как ехал
барин и девушек пытал...
—
Господа… Что это вы,
господа? — проговорил было Митя, но вдруг,
как бы вне себя,
как бы не сам собой, воскликнул громко, во весь голос...
—
Господа,
как жаль! Я хотел к ней на одно лишь мгновение… хотел возвестить ей, что смыта, исчезла эта кровь, которая всю ночь сосала мне сердце, и что я уже не убийца!
Господа, ведь она невеста моя! — восторженно и благоговейно проговорил он вдруг, обводя всех глазами. — О, благодарю вас,
господа! О,
как вы возродили,
как вы воскресили меня в одно мгновение!.. Этот старик — ведь он носил меня на руках,
господа, мыл меня в корыте, когда меня трехлетнего ребенка все покинули, был отцом родным!..
Видите,
господа, я ведь понимаю, что в этом случае на меня улики страшные: всем говорил, что его убью, а вдруг его и убили:
как же не я в таком случае?
—
Какое трех! Больше, больше, — вскинулся Митя, — больше шести, больше десяти может быть. Я всем говорил, всем кричал! Но я решился, уж так и быть, помириться на трех тысячах. Мне до зарезу нужны были эти три тысячи… так что тот пакет с тремя тысячами, который, я знал, у него под подушкой, приготовленный для Грушеньки, я считал решительно
как бы у меня украденным, вот что,
господа, считал своим, все равно
как моею собственностью…
Именно тем-то и мучился всю жизнь, что жаждал благородства, был, так сказать, страдальцем благородства и искателем его с фонарем, с Диогеновым фонарем, а между тем всю жизнь делал одни только пакости,
как и все мы,
господа… то есть,
как я один,
господа, не все, а я один, я ошибся, один, один!..
— Заложил,
господа, заложил, за десять рублей, и что ж дальше? Вот и все,
как только воротился в город с дороги, так и заложил.
— Так вы бы так и спросили с самого начала, — громко рассмеялся Митя, — и если хотите, то дело надо начать не со вчерашнего, а с третьеводнишнего дня, с самого утра, тогда и поймете, куда,
как и почему я пошел и поехал. Пошел я,
господа, третьего дня утром к здешнему купчине Самсонову занимать у него три тысячи денег под вернейшее обеспечение, — это вдруг приспичило,
господа, вдруг приспичило…