Неточные совпадения
Теперь же
скажу об этом «помещике» (как его у нас называли,
хотя он всю жизнь совсем почти не жил в своем поместье) лишь то, что это был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, — но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется, одни эти.
Едва только он, задумавшись серьезно, поразился убеждением, что бессмертие и Бог существуют, то сейчас же, естественно,
сказал себе: «
Хочу жить для бессмертия, а половинного компромисса не принимаю».
Он даже
хотел рискнуть предупредить старца,
сказать ему что-нибудь об этих могущих прибыть лицах, но подумал и промолчал.
— Я нарочно и
сказал, чтобы вас побесить, потому что вы от родства уклоняетесь,
хотя все-таки вы родственник, как ни финтите, по святцам докажу; за тобой, Иван Федорович, я в свое время лошадей пришлю, оставайся, если
хочешь, и ты. Вам же, Петр Александрович, даже приличие велит теперь явиться к отцу игумену, надо извиниться в том, что мы с вами там накутили…
— Именно тебя, — усмехнулся Ракитин. — Поспешаешь к отцу игумену. Знаю; у того стол. С самого того времени, как архиерея с генералом Пахатовым принимал, помнишь, такого стола еще не было. Я там не буду, а ты ступай, соусы подавай.
Скажи ты мне, Алексей, одно: что сей сон значит? Я вот что
хотел спросить.
— Леша, —
сказал Митя, — ты один не засмеешься! Я
хотел бы начать… мою исповедь… гимном к радости Шиллера. An die Freude! [К радости! (нем.)] Но я по-немецки не знаю, знаю только, что an die Freude. Не думай тоже, что я спьяну болтаю. Я совсем не спьяну. Коньяк есть коньяк, но мне нужно две бутылки, чтоб опьянеть, —
Испугалась ужасно: «Не пугайте, пожалуйста, от кого вы слышали?» — «Не беспокойтесь, говорю, никому не
скажу, а вы знаете, что я на сей счет могила, а вот что
хотел я вам только на сей счет тоже в виде, так
сказать, „всякого случая“ присовокупить: когда потребуют у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а у него не окажется, так чем под суд-то, а потом в солдаты на старости лет угодить, пришлите мне тогда лучше вашу институтку секретно, мне как раз деньги выслали, я ей четыре-то тысячки, пожалуй, и отвалю и в святости секрет сохраню».
Скажи, что бить не будешь и позволишь все мне делать, что я
захочу, тогда, может, и выйду», — смеется.
— Буду, понимаю, что нескоро, что нельзя этак прийти и прямо бух! Он теперь пьян. Буду ждать и три часа, и четыре, и пять, и шесть, и семь, но только знай, что сегодня,
хотя бы даже в полночь, ты явишься к Катерине Ивановне, с деньгами или без денег, и
скажешь: «Велел вам кланяться». Я именно
хочу, чтобы ты этот стих
сказал: «Велел, дескать, кланяться».
Но вот и нельзя миновать, чтобы не
сказать о нем
хотя двух слов, и именно теперь.
— Рассудите сами, Григорий Васильевич, — ровно и степенно, сознавая победу, но как бы и великодушничая с разбитым противником, продолжал Смердяков, — рассудите сами, Григорий Васильевич: ведь сказано же в Писании, что коли имеете веру
хотя бы на самое малое даже зерно и притом
скажете сей горе, чтобы съехала в море, то и съедет, нимало не медля, по первому же вашему приказанию.
— Нет, она тебе не
скажет, — перебил старик, — она егоза. Она тебя целовать начнет и
скажет, что за тебя
хочет. Она обманщица, она бесстыдница, нет, тебе нельзя к ней идти, нельзя!
Но как я вам
скажу то, что я так
хочу вам
сказать?
Говорил он о многом, казалось,
хотел бы все
сказать, все высказать еще раз, пред смертною минутой, изо всего недосказанного в жизни, и не поучения лишь одного ради, а как бы жаждая поделиться радостью и восторгом своим со всеми и вся, излиться еще раз в жизни сердцем своим…
— Если отец
хочет что-нибудь мне
сказать одному, потихоньку, то зачем же мне входить потихоньку?
Верно, он вчера в волнении
хотел что-то другое
сказать, да не успел», — решил он.
— Хорошо, я пойду, —
сказал Алеша, — только я вас не знаю и не дразню. Они мне
сказали, как вас дразнят, но я вас не
хочу дразнить, прощайте!
— Милый голубчик мама, это ужасно неостроумно с вашей стороны. А если
хотите поправиться и
сказать сейчас что-нибудь очень умное, то
скажите, милая мама, милостивому государю вошедшему Алексею Федоровичу, что он уже тем одним доказал, что не обладает остроумием, что решился прийти к нам сегодня после вчерашнего и несмотря на то, что над ним все смеются.
Она вдруг так быстро повернулась и скрылась опять за портьеру, что Алеша не успел и слова
сказать, — а ему хотелось
сказать. Ему хотелось просить прощения, обвинить себя, — ну что-нибудь
сказать, потому что сердце его было полно, и выйти из комнаты он решительно не
хотел без этого. Но госпожа Хохлакова схватила его за руку и вывела сама. В прихожей она опять остановила его, как и давеча.
Кончил он это меня за мочалку тащить, пустил на волю-с: «Ты, говорит, офицер, и я офицер, если можешь найти секунданта, порядочного человека, то присылай — дам удовлетворение,
хотя бы ты и мерзавец!» Вот что сказал-с.
— Я
хочу, чтоб у вас был темно-синий бархатный пиджак, белый пикейный жилет и пуховая серая мягкая шляпа…
Скажите, вы так и поверили давеча, что я вас не люблю, когда я от письма вчерашнего отреклась?
В чем именно состояла катастрофа и что
хотел бы он
сказать сию минуту брату, может быть, он и сам бы не определил.
— Конечно,
скажу, к тому и вел, чтобы
сказать. Ты мне дорог, я тебя упустить не
хочу и не уступлю твоему Зосиме.
Я бы не
хотел от тебя такого слова, — проникновенно
сказал Иван.
Когда страшный и премудрый дух поставил тебя на вершине храма и
сказал тебе: «Если
хочешь узнать, Сын ли ты Божий, то верзись вниз, ибо сказано про того, что ангелы подхватят и понесут его, и не упадет и не расшибется, и узнаешь тогда, Сын ли ты Божий, и докажешь тогда, какова вера твоя в Отца твоего», но ты, выслушав, отверг предложение и не поддался и не бросился вниз.
Старику хотелось бы, чтобы тот
сказал ему что-нибудь,
хотя бы и горькое, страшное.
А ко всему тому рассудите, Иван Федорович, и некоторую чистую правду-с: ведь это почти что наверно так, надо сказать-с, что Аграфена Александровна, если только
захотят они того сами, то непременно заставят их на себе жениться, самого барина то есть, Федора Павловича-с, если только захотят-с, — ну, а ведь они, может быть, и захотят-с.
— Я завтра в Москву уезжаю, если
хочешь это знать, — завтра рано утром — вот и все! — с злобою, раздельно и громко вдруг проговорил он, сам себе потом удивляясь, каким образом понадобилось ему тогда это
сказать Смердякову.
Этого как бы трепещущего человека старец Зосима весьма любил и во всю жизнь свою относился к нему с необыкновенным уважением,
хотя, может быть, ни с кем во всю жизнь свою не
сказал менее слов, как с ним, несмотря на то, что когда-то многие годы провел в странствованиях с ним вдвоем по всей святой Руси.
Радостно мне так стало, но пуще всех заметил я вдруг тогда одного господина, человека уже пожилого, тоже ко мне подходившего, которого я
хотя прежде и знал по имени, но никогда с ним знаком не был и до сего вечера даже и слова с ним не
сказал.
— Стой, Ракитка! — вскочила вдруг Грушенька, — молчите вы оба. Теперь я все
скажу: ты, Алеша, молчи, потому что от твоих таких слов меня стыд берет, потому что я злая, а не добрая, — вот я какая. А ты, Ракитка, молчи потому, что ты лжешь. Была такая подлая мысль, что
хотела его проглотить, а теперь ты лжешь, теперь вовсе не то… и чтоб я тебя больше совсем не слыхала, Ракитка! — Все это Грушенька проговорила с необыкновенным волнением.
Подробнее на этот раз ничего не
скажу, ибо потом все объяснится; но вот в чем состояла главная для него беда, и
хотя неясно, но я это выскажу; чтобы взять эти лежащие где-то средства, чтобы иметь право взять их, надо было предварительно возвратить три тысячи Катерине Ивановне — иначе «я карманный вор, я подлец, а новую жизнь я не
хочу начинать подлецом», — решил Митя, а потому решил перевернуть весь мир, если надо, но непременно эти три тысячи отдать Катерине Ивановне во что бы то ни стало и прежде всего.
— А что ж, и по походке. Что же, неужели вы отрицаете, что можно по походке узнавать характер, Дмитрий Федорович? Естественные науки подтверждают то же самое. О, я теперь реалистка, Дмитрий Федорович. Я с сегодняшнего дня, после всей этой истории в монастыре, которая меня так расстроила, совершенная реалистка и
хочу броситься в практическую деятельность. Я излечена. Довольно! как
сказал Тургенев.
— Налей и нам, —
сказала Грушенька, — за Россию и я
хочу пить.
— Ну, Бог с ним, коли больной. Так неужто ты
хотел завтра застрелить себя, экой глупый, да из-за чего? Я вот этаких, как ты, безрассудных, люблю, — лепетала она ему немного отяжелевшим языком. — Так ты для меня на все пойдешь? А? И неужто ж ты, дурачок, вправду
хотел завтра застрелиться! Нет, погоди пока, завтра я тебе, может, одно словечко
скажу… не сегодня
скажу, а завтра. А ты бы
хотел сегодня? Нет, я сегодня не
хочу… Ну ступай, ступай теперь, веселись.
— Ах какие! Точно они не люди. Чего они не
хотят мириться? —
сказала Грушенька и вышла плясать. Хор грянул: «Ах вы сени, мои сени». Грушенька закинула было головку, полуоткрыла губки, улыбнулась, махнула было платочком и вдруг, сильно покачнувшись на месте, стала посреди комнаты в недоумении.
— Это положительно отказываюсь
сказать, господа! Видите, не потому, чтоб не мог
сказать, али не смел, али опасался, потому что все это плевое дело и совершенные пустяки, а потому не
скажу, что тут принцип: это моя частная жизнь, и я не позволю вторгаться в мою частную жизнь. Вот мой принцип. Ваш вопрос до дела не относится, а все, что до дела не относится, есть моя частная жизнь! Долг
хотел отдать, долг чести
хотел отдать, а кому — не
скажу.
— Вам бы не следовало это записывать, про «позор»-то. Это я вам по доброте только души показал, а мог и не показывать, я вам, так
сказать, подарил, а вы сейчас лыко в строку. Ну пишите, пишите что
хотите, — презрительно и брезгливо заключил он, — не боюсь я вас и… горжусь пред вами.
Митя
хотел и еще что-то
сказать, но вдруг сам прервал и вышел.
— Знаешь, Алешенька, давно я
хотела тебе про это
сказать: хожу к нему каждый день и просто дивлюсь.
Второе то
скажу тебе, что я секрета выпытывать от него не
хочу, а если сам мне
скажет сегодня, то прямо
скажу ему, что тебе обещался
сказать.
— Может быть, —
сказал Алеша, —
хотя я ничего не слыхал.
Ко мне же прислала
сказать, что не придет ко мне вовсе и впредь никогда не
хочет ходить, а когда я сама к ней потащилась, то бросилась меня целовать и плакать и, целуя, так и выпихнула вон, ни слова не говоря, так что я так ничего и не узнала.
— Знаете, Алеша, знаете, я бы
хотела… Алеша, спасите меня! — вскочила она вдруг с кушетки, бросилась к нему и крепко обхватила его руками. — Спасите меня, — почти простонала она. — Разве я кому-нибудь в мире
скажу, что вам говорила? А ведь я правду, правду, правду говорила! Я убью себя, потому что мне все гадко! Я не
хочу жить, потому что мне все гадко! Мне все гадко, все гадко! Алеша, зачем вы меня совсем, совсем не любите! — закончила она в исступлении.
Боюсь, глаза твои
скажут решение,
хотя бы ты и молчал.
— То-то, — как-то злобно отчеканила она и вдруг покраснела. — Вы не знаете еще меня, Алексей Федорович, — грозно
сказала она, — да и я еще не знаю себя. Может быть, вы
захотите меня растоптать ногами после завтрашнего допроса.
— Если ты
хочешь со мной о чем говорить, то перемени, пожалуйста, тему, —
сказал он вдруг.
— Не могу я тут поступить как надо, разорвать и ей прямо
сказать! — раздражительно произнес Иван. — Надо подождать, пока
скажут приговор убийце. Если я разорву с ней теперь, она из мщения ко мне завтра же погубит этого негодяя на суде, потому что его ненавидит и знает, что ненавидит. Тут все ложь, ложь на лжи! Теперь же, пока я с ней не разорвал, она все еще надеется и не станет губить этого изверга, зная, как я
хочу вытащить его из беды. И когда только придет этот проклятый приговор!
— Брат, — дрожащим голосом начал опять Алеша, — я
сказал тебе это потому, что ты моему слову поверишь, я знаю это. Я тебе на всю жизнь это слово
сказал: не ты! Слышишь, на всю жизнь. И это Бог положил мне на душу тебе это
сказать,
хотя бы ты с сего часа навсегда возненавидел меня…
Доктор Герценштубе и встретившийся Ивану Федоровичу в больнице врач Варвинский на настойчивые вопросы Ивана Федоровича твердо отвечали, что падучая болезнь Смердякова несомненна, и даже удивились вопросу: «Не притворялся ли он в день катастрофы?» Они дали ему понять, что припадок этот был даже необыкновенный, продолжался и повторялся несколько дней, так что жизнь пациента была в решительной опасности, и что только теперь, после принятых мер, можно уже
сказать утвердительно, что больной останется в живых,
хотя очень возможно (прибавил доктор Герценштубе), что рассудок его останется отчасти расстроен «если не на всю жизнь, то на довольно продолжительное время».