Неточные совпадения
Главное, ему как будто приятно
было и даже льстило разыгрывать
пред всеми свою смешную роль обиженного супруга и с прикрасами даже расписывать подробности о своей обиде.
Право, может
быть, он бы тогда и поехал; но, предприняв такое решение, тотчас же почел себя в особенном праве, для бодрости,
пред дорогой, пуститься вновь в самое безбрежное пьянство.
Так точно
было и с ним: он запомнил один вечер, летний, тихий, отворенное окно, косые лучи заходящего солнца (косые-то лучи и запомнились всего более), в комнате в углу образ,
пред ним зажженную лампадку, а
пред образом на коленях рыдающую как в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями, мать свою, схватившую его в обе руки, обнявшую его крепко до боли и молящую за него Богородицу, протягивающую его из объятий своих обеими руками к образу как бы под покров Богородице… и вдруг вбегает нянька и вырывает его у нее в испуге.
Сам он
был далеко не из религиозных людей; человек никогда, может
быть, пятикопеечной свечки не поставил
пред образом.
Может
быть, подействовали и косые лучи заходящего солнца
пред образом, к которому его протягивала его кликуша-мать.
О, он отлично понимал, что для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и горем, а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню или святого, пасть
пред ним и поклониться ему: «Если у нас грех, неправда и искушение, то все равно
есть на земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато знает правду; значит, не умирает она на земле, а, стало
быть, когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится по всей земле, как обещано».
Не смущало его нисколько, что этот старец все-таки стоит
пред ним единицей: «Все равно, он свят, в его сердце тайна обновления для всех, та мощь, которая установит наконец правду на земле, и
будут все святы, и
будут любить друг друга, и не
будет ни богатых, ни бедных, ни возвышающихся, ни униженных, а
будут все как дети Божии и наступит настоящее царство Христово».
Действительно, хоть роз теперь и не
было, но
было множество редких и прекрасных осенних цветов везде, где только можно
было их насадить. Лелеяла их, видимо, опытная рука. Цветники устроены
были в оградах церквей и между могил. Домик, в котором находилась келья старца, деревянный, одноэтажный, с галереей
пред входом,
был тоже обсажен цветами.
А потому и всегда происходило (и должно
было происходить) в нервной и, конечно, тоже психически больной женщине непременное как бы сотрясение всего организма ее в момент преклонения
пред дарами, сотрясение, вызванное ожиданием непременного чуда исцеления и самою полною верой в то, что оно совершится.
— О, я настоятельно просила, я умоляла, я готова
была на колени стать и стоять на коленях хоть три дня
пред вашими окнами, пока бы вы меня впустили. Мы приехали к вам, великий исцелитель, чтобы высказать всю нашу восторженную благодарность. Ведь вы Лизу мою исцелили, исцелили совершенно, а чем? — тем, что в четверг помолились над нею, возложили на нее ваши руки. Мы облобызать эти руки спешили, излить наши чувства и наше благоговение!
Миленькое, смеющееся личико Lise сделалось
было вдруг серьезным, она приподнялась в креслах, сколько могла, и, смотря на старца, сложила
пред ним свои ручки, но не вытерпела и вдруг рассмеялась…
— О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, если уж вы
были так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз не договорила, не посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила
пред ним руки.
Только сознав свою вину как сын Христова общества, то
есть церкви, он сознает и вину свою
пред самим обществом, то
есть пред церковью.
Когда он вышел за ограду скита, чтобы
поспеть в монастырь к началу обеда у игумена (конечно, чтобы только прислужить за столом), у него вдруг больно сжалось сердце, и он остановился на месте:
пред ним как бы снова прозвучали слова старца, предрекавшего столь близкую кончину свою.
— Где ты мог это слышать? Нет, вы, господа Карамазовы, каких-то великих и древних дворян из себя корчите, тогда как отец твой бегал шутом по чужим столам да при милости на кухне числился. Положим, я только поповский сын и тля
пред вами, дворянами, но не оскорбляйте же меня так весело и беспутно. У меня тоже честь
есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке не могу
быть родней, публичной девке, прошу понять-с!
Исповедь
есть великое таинство,
пред которым и я благоговею и готов повергнуться ниц, а тут вдруг там в келье все на коленках и исповедуются вслух.
Это
был человек твердый и неуклонный, упорно и прямолинейно идущий к своей точке, если только эта точка по каким-нибудь причинам (часто удивительно нелогическим) становилась
пред ним как непреложная истина.
Жена его, Марфа Игнатьевна, несмотря на то что
пред волей мужа беспрекословно всю жизнь склонялась, ужасно приставала к нему, например, тотчас после освобождения крестьян, уйти от Федора Павловича в Москву и там начать какую-нибудь торговлишку (у них водились кое-какие деньжонки); но Григорий решил тогда же и раз навсегда, что баба врет, «потому что всякая баба бесчестна», но что уходить им от прежнего господина не следует, каков бы он там сам ни
был, «потому что это ихний таперича долг».
Начали «Во лузях», и вдруг Марфа Игнатьевна, тогда еще женщина молодая, выскочила вперед
пред хором и прошлась «русскую» особенным манером, не по-деревенскому, как бабы, а как танцевала она, когда
была дворовою девушкой у богатых Миусовых на домашнем помещичьем их театре, где обучал актеров танцевать выписанный из Москвы танцмейстер.
Цели этой девушки
были благороднейшие, он знал это; она стремилась спасти брата его Дмитрия,
пред ней уже виноватого, и стремилась из одного лишь великодушия.
Эти обе бабы, то
есть Агафья и тетка ее, скажу вперед, оказались во всей этой истории чистыми ангелами, а сестру эту, гордячку, Катю, воистину обожали, принижали себя
пред нею, горничными ее
были…
Как раз
пред тем, как я Грушеньку пошел бить, призывает меня в то самое утро Катерина Ивановна и в ужасном секрете, чтобы покамест никто не знал (для чего, не знаю, видно, так ей
было нужно), просит меня съездить в губернский город и там по почте послать три тысячи Агафье Ивановне, в Москву; потому в город, чтобы здесь и не знали.
В переднем углу помещалось несколько икон,
пред которыми на ночь зажигалась лампадка… не столько из благоговения, сколько для того, чтобы комната на ночь
была освещена.
Ты мне вот что скажи, ослица: пусть ты
пред мучителями прав, но ведь ты сам-то в себе все же отрекся от веры своей и сам же говоришь, что в тот же час
был анафема проклят, а коли раз уж анафема, так тебя за эту анафему по головке в аду не погладят.
А ты-то там
пред мучителями отрекся, когда больше не о чем и думать-то
было тебе как о вере и когда именно надо
было веру свою показать!
— А хотя бы даже и смерти? К чему же лгать
пред собою, когда все люди так живут, а пожалуй, так и не могут иначе жить. Ты это насчет давешних моих слов о том, что «два гада
поедят друг друга»? Позволь и тебя спросить в таком случае: считаешь ты и меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа, ну, убить его, а?
А однако, передать ей поручение
было видимо теперь тяжелее, чем давеча: дело о трех тысячах
было решено окончательно, и брат Дмитрий, почувствовав теперь себя бесчестным и уже безо всякой надежды, конечно, не остановится более и ни
пред каким падением.
— То-то брат, такие такими и остаются, они не смиряются
пред судьбой. Так ты думаешь, что я не
буду ее вечно любить?
Она не в силах
была сдерживать себя
пред Алешей, может
быть, и не хотела сдерживаться.
Отец Ферапонт добился того, что и его наконец поселили, лет семь тому назад, в этой самой уединенной келейке, то
есть просто в избе, но которая весьма похожа
была на часовню, ибо заключала в себе чрезвычайно много жертвованных образов с теплившимися вековечно
пред ними жертвованными лампадками, как бы смотреть за которыми и возжигать их и приставлен
был отец Ферапонт.
— Я хоть вас совсем не знаю и в первый раз вижу, — все так же спокойно продолжал Алеша, — но не может
быть, чтоб я вам ничего не сделал, — не стали бы вы меня так мучить даром. Так что же я сделал и чем я виноват
пред вами, скажите?
Выйдя от Lise, Алеша не заблагорассудил пройти к госпоже Хохлаковой и, не простясь с нею, направился
было из дому. Но только что отворил дверь и вышел на лестницу, откуда ни возьмись
пред ним сама госпожа Хохлакова. С первого слова Алеша догадался, что она поджидала его тут нарочно.
Есть у меня одна прелестная брошюрка, перевод с французского, о том, как в Женеве, очень недавно, всего лет пять тому, казнили одного злодея и убийцу, Ришара, двадцатитрехлетнего, кажется, малого, раскаявшегося и обратившегося к христианской вере
пред самым эшафотом.
Дети бросают
пред ним цветы,
поют и вопиют ему: «Осанна!» «Это он, это сам он, — повторяют все, — это должен
быть он, это никто как он».
Это мог
быть, наконец, просто бред, видение девяностолетнего старика
пред смертью, да еще разгоряченного вчерашним автодафе во сто сожженных еретиков.
Они созидали богов и взывали друг к другу: «Бросьте ваших богов и придите поклониться нашим, не то смерть вам и богам вашим!» И так
будет до скончания мира, даже и тогда, когда исчезнут в мире и боги: все равно падут
пред идолами.
Вместо твердого древнего закона — свободным сердцем должен
был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве твой образ
пред собою, — но неужели ты не подумал, что он отвергнет же наконец и оспорит даже и твой образ и твою правду, если его угнетут таким страшным бременем, как свобода выбора?
Приняв этот третий совет могучего духа, ты восполнил бы все, чего ищет человек на земле, то
есть:
пред кем преклониться, кому вручить совесть и каким образом соединиться наконец всем в бесспорный общий и согласный муравейник, ибо потребность всемирного соединения
есть третье и последнее мучение людей.
Свобода, свободный ум и наука заведут их в такие дебри и поставят
пред такими чудами и неразрешимыми тайнами, что одни из них, непокорные и свирепые, истребят себя самих, другие, непокорные, но малосильные, истребят друг друга, а третьи, оставшиеся, слабосильные и несчастные, приползут к ногам нашим и возопиют к нам: «Да, вы
были правы, вы одни владели тайной его, и мы возвращаемся к вам, спасите нас от себя самих».
И возьмем на себя, а нас они
будут обожать как благодетелей, понесших на себе их грехи
пред Богом.
Наступило опять молчание. Промолчали чуть не с минуту. Иван Федорович знал, что он должен
был сейчас встать и рассердиться, а Смердяков стоял
пред ним и как бы ждал: «А вот посмотрю я, рассердишься ты или нет?» Так по крайней мере представлялось Ивану Федоровичу. Наконец он качнулся, чтобы встать. Смердяков точно поймал мгновенье.
Было это уже очень давно, лет
пред тем уже сорок, когда старец Зосима впервые начал иноческий подвиг свой в одном бедном, малоизвестном костромском монастыре и когда вскоре после того пошел сопутствовать отцу Анфиму в странствиях его для сбора пожертвований на их бедный костромской монастырек.
«Матушка, радость моя, я ведь от веселья, а не от горя это плачу; мне ведь самому хочется
пред ними виноватым
быть, растолковать только тебе не могу, ибо не знаю, как их и любить.
«Матушка, кровинушка ты моя, воистину всякий
пред всеми за всех виноват, не знают только этого люди, а если б узнали — сейчас
был бы рай!» «Господи, да неужто же и это неправда, — плачу я и думаю, — воистину я за всех, может
быть, всех виновнее, да и хуже всех на свете людей!» И представилась мне вдруг вся правда, во всем просвещении своем: что я иду делать?
Было им совершено великое и страшное преступление, четырнадцать лет
пред тем, над одною богатою госпожой, молодою и прекрасною собой, вдовой помещицей, имевшею в городе нашем для приезда собственный дом.
Хотел
было я обнять и облобызать его, да не посмел — искривленно так лицо у него
было и смотрел тяжело. Вышел он. «Господи, — подумал я, — куда пошел человек!» Бросился я тут на колени
пред иконой и заплакал о нем Пресвятой Богородице, скорой заступнице и помощнице. С полчаса прошло, как я в слезах на молитве стоял, а
была уже поздняя ночь, часов около двенадцати. Вдруг, смотрю, отворяется дверь, и он входит снова. Я изумился.
Я знал одного «борца за идею», который сам рассказывал мне, что, когда лишили его в тюрьме табаку, то он до того
был измучен лишением сим, что чуть не пошел и не
предал свою «идею», чтобы только дали ему табаку.
Мечтаю видеть и как бы уже вижу ясно наше грядущее: ибо
будет так, что даже самый развращенный богач наш кончит тем, что устыдится богатства своего
пред бедным, а бедный, видя смирение сие, поймет и уступит ему с радостью, и лаской ответит на благолепный стыд его.
Сколь умилительно душе его, ставшей в страхе
пред Господом, почувствовать в тот миг, что
есть и за него молельщик, что осталось на земле человеческое существо, и его любящее.
Ты и не знал сего, а может
быть, ты уже тем в него семя бросил дурное, и возрастет оно, пожалуй, а все потому, что ты не уберегся
пред дитятей, потому что любви осмотрительной, деятельной не воспитал в себе.