Неточные совпадения
Вот
если вы не согласитесь с этим последним тезисом и ответите: «Не так» или «не всегда так», то я, пожалуй, и ободрюсь духом насчет значения героя моего Алексея Федоровича. Ибо не
только чудак «не всегда» частность и обособление, а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи — все, каким-нибудь наплывным ветром, на время почему-то от него оторвались…
Заранее скажу мое полное мнение: был он просто ранний человеколюбец, и
если ударился на монастырскую дорогу, то потому
только, что в то время она одна поразила его и представила ему, так сказать, идеал исхода рвавшейся из мрака мирской злобы к свету любви души его.
Точно так же
если бы он порешил, что бессмертия и Бога нет, то сейчас бы пошел в атеисты и в социалисты (ибо социализм есть не
только рабочий вопрос, или так называемого четвертого сословия, но по преимуществу есть атеистический вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога, не для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю).
Если кто из этих тяжущихся и пререкающихся мог смотреть серьезно на этот съезд, то, без сомнения, один
только брат Дмитрий; остальные же все придут из целей легкомысленных и для старца, может быть, оскорбительных — вот что понимал Алеша.
Ведь
если б я
только был уверен, когда вхожу, что все меня за милейшего и умнейшего человека сейчас же примут, — Господи! какой бы я тогда был добрый человек!
Странное же и мгновенное исцеление беснующейся и бьющейся женщины,
только лишь, бывало, ее подведут к дарам, которое объясняли мне притворством и сверх того фокусом, устраиваемым чуть ли не самими «клерикалами», происходило, вероятно, тоже самым натуральным образом, и подводившие ее к дарам бабы, а главное, и сама больная, вполне веровали, как установившейся истине, что нечистый дух, овладевший больною, никогда не может вынести,
если ее, больную, подведя к дарам, наклонят пред ними.
Справедливо и то, что было здесь сейчас сказано, что
если бы действительно наступил суд церкви, и во всей своей силе, то есть
если бы все общество обратилось лишь в церковь, то не
только суд церкви повлиял бы на исправление преступника так, как никогда не влияет ныне, но, может быть, и вправду самые преступления уменьшились бы в невероятную долю.
— Дмитрий Федорович! — завопил вдруг каким-то не своим голосом Федор Павлович, —
если бы
только вы не мой сын, то я в ту же минуту вызвал бы вас на дуэль… на пистолетах, на расстоянии трех шагов… через платок! через платок! — кончил он, топая обеими ногами.
Но Иван Федорович, усевшийся уже на место, молча и изо всей силы вдруг отпихнул в грудь Максимова, и тот отлетел на сажень.
Если не упал, то
только случайно.
— Вот ты говоришь это, — вдруг заметил старик, точно это ему в первый раз
только в голову вошло, — говоришь, а я на тебя не сержусь, а на Ивана,
если б он мне это самое сказал, я бы рассердился. С тобой
только одним бывали у меня добренькие минутки, а то я ведь злой человек.
— Засади я его, подлеца, она услышит, что я его засадил, и тотчас к нему побежит. А услышит
если сегодня, что тот меня до полусмерти, слабого старика, избил, так, пожалуй, бросит его, да ко мне придет навестить… Вот ведь мы какими характерами одарены —
только чтобы насупротив делать. Я ее насквозь знаю! А что, коньячку не выпьешь? Возьми-ка кофейку холодненького, да я тебе и прилью четверть рюмочки, хорошо это, брат, для вкуса.
И
если бы вы
только поверили, что между ними теперь происходит, — то это ужасно, это, я вам скажу, надрыв, это ужасная сказка, которой поверить ни за что нельзя: оба губят себя неизвестно для чего, сами знают про это и сами наслаждаются этим.
— Ах, Lise, это
только шутки с твоей стороны, но что,
если бы ты в самом деле заснула! — воскликнула госпожа Хохлакова.
— Совершенно справедливо на этот раз изволите из себя выходить, Варвара Николавна, и я вас стремительно удовлетворю. Шапочку вашу наденьте, Алексей Федорович, а я вот картуз возьму — и пойдемте-с. Надобно вам одно серьезное словечко сказать,
только вне этих стен. Эта вот сидящая девица — это дочка моя-с, Нина Николаевна-с, забыл я вам ее представить — ангел Божий во плоти… к смертным слетевший…
если можете
только это понять…
Еще хуже того,
если он не убьет, а лишь
только меня искалечит: работать нельзя, а рот-то все-таки остается, кто ж его накормит тогда, мой рот, и кто ж их-то всех тогда накормит-с?
Господи, да
если бы
только один должок пропащий здесь получить, так, может, достанет даже и на это-с!
— Ну, простите,
если не так… Я, может быть, ужасно глупо… Вы сказали, что я холоден, я взял и поцеловал…
Только я вижу, что вышло глупо…
— Ах, Боже мой, какая тут низость?
Если б обыкновенный светский разговор какой-нибудь и я бы подслушивала, то это низость, а тут родная дочь заперлась с молодым человеком… Слушайте, Алеша, знайте, я за вами тоже буду подсматривать,
только что мы обвенчаемся, и знайте еще, что я все письма ваши буду распечатывать и всё читать… Это уж вы будьте предуведомлены…
— Да, конечно,
если так… — бормотал Алеша, —
только это нехорошо…
— С большою охотой, Lise, и непременно,
только не в самом главном. В самом главном,
если вы будете со мной несогласны, то я все-таки сделаю, как мне долг велит.
— Ну
если в ступе, то это
только, может быть, разговор… — заметил Алеша. —
Если б я его мог сейчас встретить, я бы мог ему что-нибудь и об этом сказать…
— Да, конечно,
если ты
только и теперь не шутишь.
Если бы возможно было помыслить, лишь для пробы и для примера, что три эти вопроса страшного духа бесследно утрачены в книгах и что их надо восстановить, вновь придумать и сочинить, чтоб внести опять в книги, и для этого собрать всех мудрецов земных — правителей, первосвященников, ученых, философов, поэтов — и задать им задачу: придумайте, сочините три вопроса, но такие, которые мало того, что соответствовали бы размеру события, но и выражали бы сверх того, в трех словах, в трех
только фразах человеческих, всю будущую историю мира и человечества, — то думаешь ли ты, что вся премудрость земли, вместе соединившаяся, могла бы придумать хоть что-нибудь подобное по силе и по глубине тем трем вопросам, которые действительно были предложены тебе тогда могучим и умным духом в пустыне?
И
если бы хоть один такой очутился во главе всей этой армии, «жаждущей власти для одних
только грязных благ», то неужели же не довольно хоть одного такого, чтобы вышла трагедия?
— А как бы я не ввязался-с? Да я и не ввязывался вовсе,
если хотите знать в полной точности-с. Я с самого начала все молчал, возражать не смея, а они сами определили мне своим слугой Личардой при них состоять.
Только и знают с тех пор одно слово: «Убью тебя, шельму,
если пропустишь!» Наверно полагаю, сударь, что со мной завтра длинная падучая приключится.
— А зачем ему к отцу проходить, да еще потихоньку,
если, как ты сам говоришь, Аграфена Александровна и совсем не придет, — продолжал Иван Федорович, бледнея от злобы, — сам же ты это говоришь, да и я все время, тут живя, был уверен, что старик
только фантазирует и что не придет к нему эта тварь. Зачем же Дмитрию врываться к старику,
если та не придет? Говори! Я хочу твои мысли знать.
— Я говорил, вас жалеючи. На вашем месте,
если бы
только тут я, так все бы это тут же бросил… чем у такого дела сидеть-с… — ответил Смердяков, с самым открытым видом смотря на сверкающие глаза Ивана Федоровича. Оба помолчали.
Из дома родительского вынес я лишь драгоценные воспоминания, ибо нет драгоценнее воспоминаний у человека, как от первого детства его в доме родительском, и это почти всегда так,
если даже в семействе хоть
только чуть-чуть любовь да союз.
«Матушка, кровинушка ты моя, воистину всякий пред всеми за всех виноват, не знают
только этого люди, а
если б узнали — сейчас был бы рай!» «Господи, да неужто же и это неправда, — плачу я и думаю, — воистину я за всех, может быть, всех виновнее, да и хуже всех на свете людей!» И представилась мне вдруг вся правда, во всем просвещении своем: что я иду делать?
Только что я это проговорил, так все трое они и закричали: «Помилуйте, — говорит мой противник, рассердился даже, —
если вы не хотели драться, к чему же беспокоили?» — «Вчера, — говорю ему, — еще глуп был, а сегодня поумнел», — весело так ему отвечаю.
— «Браво, — кричу ему, в ладоши захлопал, — я с вами и в этом согласен, заслужил!» — «Будете ли, милостивый государь, стрелять, или нет?» — «Не буду, говорю, а вы,
если хотите, стреляйте еще раз,
только лучше бы вам не стрелять».
Кричат и секунданты, особенно мой: «Как это срамить полк, на барьере стоя, прощения просить;
если бы
только я это знал!» Стал я тут пред ними пред всеми и уже не смеюсь: «Господа мои, говорю, неужели так теперь для нашего времени удивительно встретить человека, который бы сам покаялся в своей глупости и повинился, в чем сам виноват, публично?» — «Да не на барьере же», — кричит мой секундант опять.
«То-то вот и есть, — отвечаю им, — это-то вот и удивительно, потому следовало бы мне повиниться,
только что прибыли сюда, еще прежде ихнего выстрела, и не вводить их в великий и смертный грех, но до того безобразно, говорю, мы сами себя в свете устроили, что поступить так было почти и невозможно, ибо
только после того, как я выдержал их выстрел в двенадцати шагах, слова мои могут что-нибудь теперь для них значить, а
если бы до выстрела, как прибыли сюда, то сказали бы просто: трус, пистолета испугался и нечего его слушать.
«Истинно, истинно говорю вам,
если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно, а
если умрет, то принесет много плода». Я этот стих
только что прочел пред его приходом.
Начальство и суд не могли не дать хода делу, но приостановились и они: хотя представленные вещи и письма и заставили размышлять, но решено было и тут, что
если сии документы и оказались бы верными, то все же окончательное обвинение не могло бы быть произнесено на основании
только сих документов.
Тем не менее, несмотря на всю смутную безотчетность его душевного состояния и на все угнетавшее его горе, он все же дивился невольно одному новому и странному ощущению, рождавшемуся в его сердце: эта женщина, эта «страшная» женщина не
только не пугала его теперь прежним страхом, страхом, зарождавшимся в нем прежде при всякой мечте о женщине,
если мелькала таковая в его душе, но, напротив, эта женщина, которую он боялся более всех, сидевшая у него на коленях и его обнимавшая, возбуждала в нем вдруг теперь совсем иное, неожиданное и особливое чувство, чувство какого-то необыкновенного, величайшего и чистосердечнейшего к ней любопытства, и все это уже безо всякой боязни, без малейшего прежнего ужаса — вот что было главное и что невольно удивляло его.
Он вдруг порешил пойти к купцу Самсонову, покровителю Грушеньки, и предложить ему один «план», достать от него под этот «план» разом всю искомую сумму; в плане своем с коммерческой стороны он не сомневался нисколько, а сомневался лишь в том, как посмотрит на его выходку сам Самсонов,
если захочет взглянуть не с одной
только коммерческой стороны.
Одним словом, я готов на все, выдам все документы, какие потребуете, все подпишу… и мы эту бумагу сейчас же и совершили бы, и
если бы можно,
если бы
только можно, то сегодня же бы утром…
— Боже! — вскрикивал Митя, —
если бы вы
только знали, как мне необходимо и в каком я теперь отчаянии!
— Сегодня же порешу!» И
если бы
только не беспрерывная мысль о Грушеньке и о том, не случилось ли с ней чего, то он стал бы, может быть, опять совсем весел.
Тем не менее когда ступил на крыльцо дома госпожи Хохлаковой, вдруг почувствовал на спине своей озноб ужаса: в эту
только секунду он сознал вполне и уже математически ясно, что тут ведь последняя уже надежда его, что дальше уже ничего не остается в мире,
если тут оборвется, «разве зарезать и ограбить кого-нибудь из-за трех тысяч, а более ничего…».
— Сударыня, — прервал Митя, — я представляю себе
только то, что я в отчаяннейшем положении и что
если вы мне не поможете, то все провалится, и я провалюсь первый. Простите за тривиальность выражения, но я в жару, я в горячке…
«Три тысячи! — подумал, замирая, Митя, — и это сейчас, безо всяких бумаг, без акта… о, это по-джентльменски! Великолепная женщина, и
если бы
только не так разговорчива…»
— О,
если вы разумели деньги, то у меня их нет. У меня теперь совсем нет денег, Дмитрий Федорович, я как раз воюю теперь с моим управляющим и сама на днях заняла пятьсот рублей у Миусова. Нет, нет, денег у меня нет. И знаете, Дмитрий Федорович,
если б у меня даже и были, я бы вам не дала. Во-первых, я никому не даю взаймы. Дать взаймы значит поссориться. Но вам, вам я особенно бы не дала, любя вас, не дала бы, чтобы спасти вас, не дала бы, потому что вам нужно
только одно: прииски, прииски и прииски!..
«Переждать теперь надобно, — подумал он, —
если они слышали мои шаги и теперь прислушиваются, то чтобы разуверились… как бы
только не кашлянуть, не чихнуть…»
— Помирились. Сцепились — и помирились. В одном месте. Разошлись приятельски. Один дурак… он мне простил… теперь уж наверно простил…
Если бы встал, так не простил бы, — подмигнул вдруг Митя, —
только знаете, к черту его, слышите, Петр Ильич, к черту, не надо! В сию минуту не хочу! — решительно отрезал Митя.
Вот в каких словах он бы мог приблизительно изложить свои ощущения,
если бы
только мог рассуждать.
Казалось бы, что всего прямее и ближе было бы ему теперь отправиться в дом Федора Павловича узнать, не случилось ли там чего, а
если случилось, то что именно, и, уже убедившись неоспоримо, тогда
только идти к исправнику, как твердо уже положил Петр Ильич.
То есть,
если он убил теперь не меня, а
только отца своего, то, наверное, потому, что тут видимый перст Божий, меня охранявший, да и сверх того, сам он постыдился убить, потому что я ему сама, здесь, на этом месте, надела на шею образок с мощей Варвары-великомученицы…
— Успокойтесь, Дмитрий Федорович, — напомнил следователь, как бы, видимо, желая победить исступленного своим спокойствием. — Прежде чем будем продолжать допрос, я бы желал,
если вы
только согласитесь ответить, слышать от вас подтверждение того факта, что, кажется, вы не любили покойного Федора Павловича, были с ним в какой-то постоянной ссоре… Здесь, по крайней мере, четверть часа назад, вы, кажется, изволили произнести, что даже хотели убить его: «Не убил, — воскликнули вы, — но хотел убить!»