Неточные совпадения
Милый ты мальчик, я ведь на этот счет ужасно как глуп, ты, может
быть, не
веришь?
А я вот готов
поверить в ад только чтобы без потолка; выходит оно как будто деликатнее, просвещеннее, по-лютерански то
есть.
Вероятнее всего, что нет, а уверовал он лишь единственно потому, что желал уверовать и, может
быть, уже веровал вполне, в тайнике существа своего, даже еще тогда, когда произносил: «Не
поверю, пока не увижу».
Исцеление ли
было в самом деле или только естественное улучшение в ходе болезни — для Алеши в этом вопроса не существовало, ибо он вполне уже
верил в духовную силу своего учителя, и слава его
была как бы собственным его торжеством.
— Простите меня… — начал Миусов, обращаясь к старцу, — что я, может
быть, тоже кажусь вам участником в этой недостойной шутке. Ошибка моя в том, что я
поверил, что даже и такой, как Федор Павлович, при посещении столь почтенного лица захочет понять свои обязанности… Я не сообразил, что придется просить извинения именно за то, что с ним входишь…
Впрочем, я
верила, лишь когда
была маленьким ребенком, механически, ни о чем не думая…
— Деятельной любви? Вот и опять вопрос, и такой вопрос, такой вопрос! Видите, я так люблю человечество, что,
верите ли, мечтаю иногда бросить все, все, что имею, оставить Lise и идти в сестры милосердия. Я закрываю глаза, думаю и мечтаю, и в эти минуты я чувствую в себе непреодолимую силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы не могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала собственными руками, я
была бы сиделкой у этих страдальцев, я готова целовать эти язвы…
Опять нотабене. Никогда и ничего такого особенного не значил наш монастырь в его жизни, и никаких горьких слез не проливал он из-за него. Но он до того увлекся выделанными слезами своими, что на одно мгновение чуть
было себе сам не
поверил; даже заплакал
было от умиления; но в тот же миг почувствовал, что пора поворачивать оглобли назад. Игумен на злобную ложь его наклонил голову и опять внушительно произнес...
— Клянусь, Алеша, — воскликнул он со страшным и искренним гневом на себя, —
верь не
верь, но вот как Бог свят, и что Христос
есть Господь, клянусь, что я хоть и усмехнулся сейчас ее высшим чувствам, но знаю, что я в миллион раз ничтожнее душой, чем она, и что эти лучшие чувства ее — искренни, как у небесного ангела!
— Я пойду, Митя. Я
верю, что Бог устроит, как знает лучше, чтобы не
было ужаса.
— Алексей! Скажи ты мне один, тебе одному
поверю:
была здесь сейчас она или не
была? Я ее сам видел, как она сейчас мимо плетня из переулка в эту сторону проскользнула. Я крикнул, она убежала…
Может
быть, удивляетесь моим словам, может
быть, не
верите мне?
Дело в том, что теперь он
был уже в некотором недоумении и почти не знал, чему
верить.
— Я хочу, чтоб у вас
был темно-синий бархатный пиджак, белый пикейный жилет и пуховая серая мягкая шляпа… Скажите, вы так и
поверили давеча, что я вас не люблю, когда я от письма вчерашнего отреклась?
— Видите, я знал, что вы меня… кажется, любите, но я сделал вид, что вам
верю, что вы не любите, чтобы вам
было… удобнее…
Пусть я не
верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек, которого иной раз,
поверишь ли, не знаешь за что и любишь, дорог иной подвиг человеческий, в который давно уже, может
быть, перестал и
верить, а все-таки по старой памяти чтишь его сердцем.
Я вот здесь сидел и обедал и,
веришь ли, хотел
было спросить шампанского, чтоб отпраздновать первый мой час свободы.
— Ты, может
быть, сам масон! — вырвалось вдруг у Алеши. — Ты не
веришь в Бога, — прибавил он, но уже с чрезвычайною скорбью. Ему показалось к тому же, что брат смотрит на него с насмешкой. — Чем же кончается твоя поэма? — спросил он вдруг, смотря в землю, — или уж она кончена?
Обещанию же этому, да и всякому слову отходящего старца, отец Паисий веровал твердо, до того, что если бы видел его и совсем уже без сознания и даже без дыхания, но имел бы его обещание, что еще раз восстанет и простится с ним, то не
поверил бы, может
быть, и самой смерти, все ожидая, что умирающий очнется и исполнит обетованное.
Да и о любви его к ней никто не знал, ибо
был и всегда характера молчаливого и несообщительного, и друга, которому
поверял бы душу свою, не имел.
— Да нужно ли? — воскликнул, — да надо ли? Ведь никто осужден не
был, никого в каторгу из-за меня не сослали, слуга от болезни помер. А за кровь пролиянную я мучениями
был наказан. Да и не
поверят мне вовсе, никаким доказательствам моим не
поверят. Надо ли объявлять, надо ли? За кровь пролитую я всю жизнь готов еще мучиться, только чтобы жену и детей не поразить.
Будет ли справедливо их погубить с собою? Не ошибаемся ли мы? Где тут правда? Да и познают ли правду эту люди, оценят ли, почтут ли ее?
И вот что же случилось: все пришли в удивление и в ужас, и никто не захотел
поверить, хотя все выслушали с чрезвычайным любопытством, но как от больного, а несколько дней спустя уже совсем решено
было во всех домах и приговорено, что несчастный человек помешался.
— Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо
было. Теперь уже смею любить детей моих и лобызать их. Мне не
верят, и никто не
поверил, ни жена, ни судьи мои; не
поверят никогда и дети. Милость Божию вижу в сем к детям моим. Умру, и имя мое
будет для них незапятнано. А теперь предчувствую Бога, сердце как в раю веселится… долг исполнил…
Народ
верит по-нашему, а неверующий деятель у нас в России ничего не сделает, даже
будь он искренен сердцем и умом гениален.
—
Верил, верую, и хочу веровать, и
буду веровать, ну чего тебе еще! — раздражительно прокричал Алеша.
Тут, кстати, нужно обозначить один твердый факт: он вполне
был уверен, что Федор Павлович непременно предложит (если уж не предложил) Грушеньке законный брак, и не
верил ни минуты, что старый сластолюбец надеется отделаться лишь тремя тысячами.
— Знаю, знаю, что вы в горячке, все знаю, вы и не можете
быть в другом состоянии духа, и что бы вы ни сказали, я все знаю наперед. Я давно взяла вашу судьбу в соображение, Дмитрий Федорович, я слежу за нею и изучаю ее… О,
поверьте, что я опытный душевный доктор, Дмитрий Федорович.
Не
поверят мне, может
быть, если скажу, что этот ревнивец не ощущал к этому новому человеку, новому сопернику, выскочившему из-под земли, к этому «офицеру» ни малейшей ревности.
Это
был почти единственный человек, который безусловно
поверил в необычайный психологический и ораторский талант нашего «обиженного по службе» Ипполита Кирилловича и вполне
верил и в то, что тот обижен.
— Неужто же вы меня считаете даже до такой уж степени подлецом? Не может
быть, чтобы вы это серьезно!.. — проговорил он с негодованием, смотря в глаза прокурору и как бы не
веря, что от него слышал.
— Да велите завтра площадь выместь, может, найдете, — усмехнулся Митя. — Довольно, господа, довольно, — измученным голосом порешил он. — Вижу ясно: вы мне не
поверили! Ни в чем и ни на грош! Вина моя, а не ваша, не надо
было соваться. Зачем, зачем я омерзил себя признанием в тайне моей! А вам это смех, я по глазам вашим вижу. Это вы меня, прокурор, довели!
Пойте себе гимн, если можете…
Будьте вы прокляты, истязатели!
А Калганов забежал в сени, сел в углу, нагнул голову, закрыл руками лицо и заплакал, долго так сидел и плакал, — плакал, точно
был еще маленький мальчик, а не двадцатилетний уже молодой человек. О, он
поверил в виновность Мити почти вполне! «Что же это за люди, какие же после того могут
быть люди!» — бессвязно восклицал он в горьком унынии, почти в отчаянии. Не хотелось даже и жить ему в ту минуту на свете. «Стоит ли, стоит ли!» — восклицал огорченный юноша.
Но Коля и сам держал его на почтительном расстоянии, уроки готовил отлично,
был в классе вторым учеником, обращался к Дарданелову сухо, и весь класс твердо
верил, что во всемирной истории Коля так силен, что «собьет» самого Дарданелова.
— Ах, нельзя ли бы так, — приостановился вдруг Смуров, — ведь Илюша говорит, что Жучка тоже
была лохматая и тоже такая же седая, дымчатая, как и Перезвон, — нельзя ли сказать, что это та самая Жучка и
есть, он, может
быть, и
поверит?
— Ах нет,
есть люди глубоко чувствующие, но как-то придавленные. Шутовство у них вроде злобной иронии на тех, которым в глаза они не смеют сказать правды от долговременной унизительной робости пред ними.
Поверьте, Красоткин, что такое шутовство чрезвычайно иногда трагично. У него все теперь, все на земле совокупилось в Илюше, и умри Илюша, он или с ума сойдет с горя, или лишит себя жизни. Я почти убежден в этом, когда теперь на него смотрю!
— То-то; Феня, Феня, кофею! — крикнула Грушенька. — Он у меня уж давно кипит, тебя ждет, да пирожков принеси, да чтобы горячих. Нет, постой, Алеша, у меня с этими пирогами сегодня гром вышел. Понесла я их к нему в острог, а он,
веришь ли, назад мне их бросил, так и не
ел. Один пирог так совсем на пол кинул и растоптал. Я и сказала: «Сторожу оставлю; коли не съешь до вечера, значит, тебя злость ехидная кормит!» — с тем и ушла. Опять ведь поссорились,
веришь тому. Что ни приду, так и поссоримся.
— Ну, так и я тогда же подумала! Лжет он мне, бесстыжий, вот что! И приревновал он теперь меня, чтобы потом на меня свалить. Ведь он дурак, ведь он не умеет концов хоронить, откровенный он ведь такой… Только я ж ему, я ж ему! «Ты, говорит,
веришь, что я убил», — это мне-то он говорит, мне-то, это меня-то он тем попрекнул! Бог с ним! Ну постой, плохо этой Катьке
будет от меня на суде! Я там одно такое словечко скажу… Я там уж все скажу!
Алеша пожал ей руку. Грушенька все еще плакала. Он видел, что она его утешениям очень мало
поверила, но и то уж
было ей хорошо, что хоть горе сорвала, высказалась. Жалко ему
было оставлять ее в таком состоянии, но он спешил. Предстояло ему еще много дела.
И вот
верите ли: лежу, закрыла глаза и думаю:
будет или не
будет благородно, и не могу решить, и мучаюсь, мучаюсь, и сердце бьется: крикнуть аль не крикнуть?
Только
верите ли, эта сцена все-таки
была натуральна, потому что я даже расплакалась и несколько дней потом плакала, а потом вдруг после обеда все и позабыла.
— Ах, как я вас люблю за то, что вы говорите:
верю. И ведь вы вовсе, вовсе не лжете. А может
быть, вы думаете, что я вам все это нарочно, чтобы вас дразнить?
— Об этом после, теперь другое. Я об Иване не говорил тебе до сих пор почти ничего. Откладывал до конца. Когда эта штука моя здесь кончится и скажут приговор, тогда тебе кое-что расскажу, все расскажу. Страшное тут дело одно… А ты
будешь мне судья в этом деле. А теперь и не начинай об этом, теперь молчок. Вот ты говоришь об завтрашнем, о суде, а
веришь ли, я ничего не знаю.
— Я
была у Смердякова… Это ты, ты убедил меня, что он отцеубийца. Я только тебе и
поверила! — продолжала она, все обращаясь к Ивану Федоровичу. Тот как бы с натуги усмехнулся. Алеша вздрогнул, услышав это ты. Он и подозревать не мог таких отношений.
— Да, жаль, что не отколотил тебя по мордасам, — горько усмехнулся он. — В часть тогда тебя тащить нельзя
было: кто ж бы мне
поверил и на что я мог указать, ну а по мордасам… ух, жаль не догадался; хоть и запрещены мордасы, а сделал бы я из твоей хари кашу.
Потому-то мне и надо
было тогда ваше согласие, чтобы вы меня ничем не могли припереть-с, потому что где же у вас к тому доказательство, я же вас всегда мог припереть-с, обнаружив, какую вы жажду имели к смерти родителя, и вот вам слово — в публике все бы тому
поверили и вам
было бы стыдно на всю вашу жизнь.
«Да вон она, говорю (подошел я к окну, сам весь высунулся), вон она в кусте-то, смеется вам, видите?»
Поверил вдруг он, так и затрясся, больно уж они влюблены в нее были-с, да весь и высунулся в окно.
— Слишком стыдно вам будет-с, если на себя во всем признаетесь. А пуще того бесполезно
будет, совсем-с, потому я прямо ведь скажу, что ничего такого я вам не говорил-с никогда, а что вы или в болезни какой (а на то и похоже-с), али уж братца так своего пожалели, что собой пожертвовали, а на меня выдумали, так как все равно меня как за мошку считали всю вашу жизнь, а не за человека. Ну и кто ж вам
поверит, ну и какое у вас
есть хоть одно доказательство?
— Ах да! — вырвалось вдруг у Ивана, и лицо его омрачилось заботой, — да, я забыл… Впрочем, теперь все равно, все до завтра, — пробормотал он про себя. — А ты, — раздражительно обратился он к гостю, — это я сам сейчас должен
был вспомнить, потому что именно об этом томило тоской! Что ты выскочил, так я тебе и
поверю, что это ты подсказал, а не я сам вспомнил?
— Позволь, позволь, я тебя уличу: давеча у фонаря, когда ты вскинулся на Алешу и закричал ему: «Ты от него узнал! Почему ты узнал, что он ко мне ходит?» Это ведь ты про меня вспоминал. Стало
быть, одно маленькое мгновеньице ведь
верил же,
верил, что я действительно есмь, — мягко засмеялся джентльмен.
— Да, это
была слабость природы… но я не мог тебе
верить. Я не знаю, спал ли я или ходил прошлый раз. Я, может
быть, тогда тебя только во сне видел, а вовсе не наяву…