Неточные совпадения
Федор Павлович узнал о смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по улице и начал
кричать, в радости воздевая руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по другим — плакал навзрыд как маленький ребенок, и до того, что, говорят, жалко даже
было смотреть на него, несмотря на все к нему отвращение.
На что великий святитель подымает перст и отвечает: «Рече безумец в сердце своем несть Бог!» Тот как
был, так и в ноги: «Верую,
кричит, и крещенье принимаю».
— Какое мне дело до вашей веры! —
крикнул было Миусов, но вдруг сдержал себя, с презрением проговорив: — Вы буквально мараете все, к чему ни прикоснетесь.
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и
быть, коль не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало,
крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне,
кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
— Позвольте, — неожиданно
крикнул вдруг Дмитрий Федорович, — чтобы не ослышаться: «Злодейство не только должно
быть дозволено, но даже признано самым необходимым и самым умным выходом из положения всякого безбожника»! Так или не так?
— Конечно, тебе, —
крикнул Федор Павлович. — А то кому же? Не отцу же игумену
быть фон Зоном!
— Ну не говорил ли я, — восторженно
крикнул Федор Павлович, — что это фон Зон! Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как ты вырвался оттуда? Что ты там нафонзонил такого и как ты-то мог от обеда уйти? Ведь надо же медный лоб иметь! У меня лоб, а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело
будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
— Хорошо, что ты сам оглянулся, а то я чуть
было тебе не
крикнул, — радостно и торопливо прошептал ему Дмитрий Федорович. — Полезай сюда! Быстро! Ах, как славно, что ты пришел. Я только что о тебе думал…
Да как вы смеете!» Ушла в негодовании страшном, а я ей вслед еще раз
крикнул, что секрет сохранен
будет свято и нерушимо.
— Нет, сегодня она не придет,
есть приметы. Наверно не придет! —
крикнул вдруг Митя. — Так и Смердяков полагает. Отец теперь пьянствует, сидит за столом с братом Иваном. Сходи, Алексей, спроси у него эти три тысячи…
— Алексей! Скажи ты мне один, тебе одному поверю:
была здесь сейчас она или не
была? Я ее сам видел, как она сейчас мимо плетня из переулка в эту сторону проскользнула. Я
крикнул, она убежала…
— Лупи его, сажай в него, Смуров! —
закричали все. Но Смуров (левша) и без того не заставил ждать себя и тотчас отплатил: он бросил камнем в мальчика за канавкой, но неудачно: камень ударился в землю. Мальчик за канавкой тотчас же пустил еще в группу камень, на этот раз прямо в Алешу, и довольно больно ударил его в плечо. У мальчишки за канавкой весь карман
был полон заготовленными камнями. Это видно
было за тридцать шагов по отдувшимся карманам его пальтишка.
— Монах в гарнитуровых штанах! —
крикнул мальчик, все тем же злобным и вызывающим взглядом следя за Алешей, да кстати и став в позу, рассчитывая, что Алеша непременно бросится на него теперь, но Алеша повернулся, поглядел на него и пошел прочь. Но не успел он сделать и трех шагов, как в спину его больно ударился пущенный мальчиком самый большой булыжник, который только
был у него в кармане.
— Войдите, войдите ко мне сюда, — настойчиво и повелительно
закричала она, — теперь уж без глупостей! О Господи, что ж вы стояли и молчали такое время? Он мог истечь кровью, мама! Где это вы, как это вы? Прежде всего воды, воды! Надо рану промыть, просто опустить в холодную воду, чтобы боль перестала, и держать, все держать… Скорей, скорей воды, мама, в полоскательную чашку. Да скорее же, — нервно закончила она. Она
была в совершенном испуге; рана Алеши страшно поразила ее.
— Что такое, —
закричала Lise, уже тревожным голосом. — Мама, это со мной
будет истерика, а не с ней!
Очевидно, этот самый господин и
крикнул из-за двери: «кто таков», так как другого мужчины в комнате не
было.
— Да куда же вы, я вам калитку отопру, —
крикнула было Марья Кондратьевна.
Известие страшно потрясло Алешу. Он пустился к трактиру. В трактир ему входить
было в его одежде неприлично, но осведомиться на лестнице и вызвать их, это
было возможно. Но только что он подошел к трактиру, как вдруг отворилось одно окно и сам брат Иван
закричал ему из окна вниз...
— Прикажу я тебе ухи аль чего-нибудь, не чаем же ведь ты одним живешь, —
крикнул Иван, по-видимому ужасно довольный, что залучил Алешу. Сам он уж кончил обед и
пил чай.
— То-то и
есть, что но… —
кричал Иван. — Знай, послушник, что нелепости слишком нужны на земле. На нелепостях мир стоит, и без них, может
быть, в нем совсем ничего бы и не произошло. Мы знаем, что знаем!
Только что я это проговорил, так все трое они и
закричали: «Помилуйте, — говорит мой противник, рассердился даже, — если вы не хотели драться, к чему же беспокоили?» — «Вчера, — говорю ему, — еще глуп
был, а сегодня поумнел», — весело так ему отвечаю.
— «Браво, —
кричу ему, в ладоши захлопал, — я с вами и в этом согласен, заслужил!» — «
Будете ли, милостивый государь, стрелять, или нет?» — «Не
буду, говорю, а вы, если хотите, стреляйте еще раз, только лучше бы вам не стрелять».
Смеется, должно
быть, с другою надо мной, и уж я ж его, думаю, только бы увидеть его, встретить когда: то уж я ж ему отплачу, уж я ж ему отплачу!» Ночью в темноте рыдаю в подушку и все это передумаю, сердце мое раздираю нарочно, злобой его утоляю: «Уж я ж ему, уж я ж ему отплачу!» Так, бывало, и
закричу в темноте.
Письмо
было в ее руке, и она все время, пока
кричала, махала им по воздуху. Грушенька выхватила от нее письмо и поднесла к свечке. Это
была только записочка, несколько строк, в один миг она прочла ее.
— А-ай! —
закричала старушонка, но Мити и след простыл; он побежал что
было силы в дом Морозовой. Это именно
было то время, когда Грушенька укатила в Мокрое, прошло не более четверти часа после ее отъезда. Феня сидела со своею бабушкой, кухаркой Матреной, в кухне, когда вдруг вбежал «капитан». Увидав его, Феня
закричала благим матом.
— Да еще, еще бутылку! —
закричал Митя хозяину и, забыв чокнуться с паном, которого так торжественно приглашал
выпить с ним мировую, вдруг
выпил весь свой стакан один, никого не дождавшись.
— Пан, —
крикнул Митя, —
выпьем, пане! И с другим паном тоже:
выпьем, панове! — Он мигом сдвинул три стакана и разлил в них шампанское.
— Молчать! Не ссориться! Чтобы не
было ссор! —
крикнула повелительно Грушенька и стукнула ножкой об пол. Лицо ее загорелось, глаза засверкали. Только что выпитый стакан сказался. Митя страшно испугался.
— Рубли-то вот как, пане: пятьсот рублей сию минуту тебе на извозчика и в задаток, а две тысячи пятьсот завтра в городе — честью клянусь,
будут, достану из-под земли! —
крикнул Митя.
— По-русски, говори по-русски, чтобы ни одного слова польского не
было! —
закричала она на него. — Говорил же прежде по-русски, неужели забыл в пять лет! — Она вся покраснела от гнева.
— А и убирайся откуда приехал! Велю тебя сейчас прогнать, и прогонят! —
крикнула в исступлении Грушенька. — Дура, дура
была я, что пять лет себя мучила! Да и не за него себя мучила вовсе, я со злобы себя мучила! Да и не он это вовсе! Разве он
был такой? Это отец его какой-то! Это где ты парик-то себе заказал? Тот
был сокол, а это селезень. Тот смеялся и мне песни
пел… А я-то, я-то пять лет слезами заливалась, проклятая я дура, низкая я, бесстыжая!
— Славно, Митя! Молодец, Митя! —
крикнула Грушенька, и страшно злобная нотка прозвенела в ее восклицании. Маленький пан, багровый от ярости, но нисколько не потерявший своей сановитости, направился
было к двери, но остановился и вдруг проговорил, обращаясь ко Грушеньке...
Грушенька
закричала первая, чтоб ей дали вина: «
Пить хочу, совсем пьяная хочу напиться, чтобы как прежде, помнишь, Митя, помнишь, как мы здесь тогда спознавались!» Сам же Митя
был как в бреду и предчувствовал «свое счастье».
Тут Марфа Игнатьевна
закричала сама и начала
было звать мужа, но вдруг сообразила, что ведь Григория-то на кровати, когда она вставала, как бы и не
было.
— Какое трех! Больше, больше, — вскинулся Митя, — больше шести, больше десяти может
быть. Я всем говорил, всем
кричал! Но я решился, уж так и
быть, помириться на трех тысячах. Мне до зарезу нужны
были эти три тысячи… так что тот пакет с тремя тысячами, который, я знал, у него под подушкой, приготовленный для Грушеньки, я считал решительно как бы у меня украденным, вот что, господа, считал своим, все равно как моею собственностью…
— Опять поймали лисицу! — проговорил наконец Митя, — прищемили мерзавку за хвост, хе-хе! Я вижу вас насквозь, прокурор! Вы ведь так и думали, что я сейчас вскочу, уцеплюсь за то, что вы мне подсказываете, и
закричу во все горло: «Ай, это Смердяков, вот убийца!» Признайтесь, что вы это думали, признайтесь, тогда
буду продолжать.
Простите, господа, я потому так
кричу, что у меня
была эта мысль еще так недавно, еще всего только третьего дня, именно когда я ночью с Лягавым возился, и потом вчера, да, и вчера, весь день вчера, я помню это, до самого этого случая…
— Извольте-с, это дело должно объясниться и еще много к тому времени впереди, но пока рассудите: у нас, может
быть, десятки свидетельств о том, что вы именно сами распространяли и даже
кричали везде о трех тысячах, истраченных вами, о трех, а не о полутора, да и теперь, при появлении вчерашних денег, тоже многим успели дать знать, что денег опять привезли с собою три тысячи…
— Говорили, Митрий Федорович. При Андрее говорили. Вот он тут сам, Андрей, еще не уехал, призовите его. А там в зале, когда хор потчевали, так прямо
закричали, что шестую тысячу здесь оставляете, — с прежними то
есть, оно так понимать надо. Степан да Семен слышали, да Петр Фомич Калганов с вами тогда рядом стоял, может, и они тоже запомнили…
Об отношениях своих к Грушеньке, прежних и теперешних, пан Муссялович стал
было заявлять горячо и гордо, так что Митя сразу вышел из себя и
закричал, что не позволит «подлецу» при себе так говорить.
Прощайте, господа, не сердитесь, что я за допросом
кричал на вас, о, я
был тогда еще так глуп…
Маврикий Маврикиевич, приземистый плотный человек, с обрюзглым лицом,
был чем-то раздражен, каким-то внезапно случившимся беспорядком, сердился и
кричал.
Но Трифон Борисыч даже не обернулся, может
быть уж очень
был занят. Он тоже чего-то
кричал и суетился. Оказалось, что на второй телеге, на которой должны
были сопровождать Маврикия Маврикиевича двое сотских, еще не все
было в исправности. Мужичонко, которого нарядили
было на вторую тройку, натягивал зипунишко и крепко спорил, что ехать не ему, а Акиму. Но Акима не
было; за ним побежали; мужичонко настаивал и молил обождать.
«Беги, беги долой с рельсов!» —
закричали Коле из кустов умиравшие от страха мальчишки, но
было уже поздно: поезд наскакал и промчался мимо.
«Передай, —
закричал он, — от меня Красоткину, что я всем собакам
буду теперь куски с булавками кидать, всем, всем!» — «А, думаю, вольный душок завелся, его надо выкурить», — и стал ему выказывать полное презрение, при всякой встрече отвертываюсь или иронически улыбаюсь.
— Вы бы-с… — рванулся вдруг штабс-капитан с сундука у стенки, на котором
было присел, — вы бы-с… в другое время-с… — пролепетал он, но Коля, неудержимо настаивая и спеша, вдруг
крикнул Смурову: «Смуров, отвори дверь!» — и только что тот отворил, свистнул в свою свистульку. Перезвон стремительно влетел в комнату.
— То-то; Феня, Феня, кофею! —
крикнула Грушенька. — Он у меня уж давно кипит, тебя ждет, да пирожков принеси, да чтобы горячих. Нет, постой, Алеша, у меня с этими пирогами сегодня гром вышел. Понесла я их к нему в острог, а он, веришь ли, назад мне их бросил, так и не
ел. Один пирог так совсем на пол кинул и растоптал. Я и сказала: «Сторожу оставлю; коли не съешь до вечера, значит, тебя злость ехидная кормит!» — с тем и ушла. Опять ведь поссорились, веришь тому. Что ни приду, так и поссоримся.
Только вдруг я лежу, как вот теперь пред вами, и думаю:
будет или не
будет благородно, если я Михаила Ивановича вдруг прогоню за то, что неприлично
кричит у меня в доме на моего гостя?
И вот верите ли: лежу, закрыла глаза и думаю:
будет или не
будет благородно, и не могу решить, и мучаюсь, мучаюсь, и сердце бьется:
крикнуть аль не
крикнуть?
А она мне вдруг
кричит: «Я ненавижу Ивана Федоровича, я требую, чтобы вы его не принимали, чтобы вы ему отказали от дома!» Я обомлела при такой неожиданности и возражаю ей: с какой же стати
буду я отказывать такому достойному молодому человеку и притом с такими познаниями и с таким несчастьем, потому что все-таки все эти истории — ведь это несчастье, а не счастие, не правда ли?