Неточные совпадения
— Вдовею я, третий год, — начала она полушепотом, сама как бы вздрагивая. — Тяжело
было замужем-то, старый
был он, больно избил меня. Лежал он больной; думаю я, гляжу на него: а коль выздоровеет, опять
встанет, что тогда? И вошла ко мне тогда эта самая мысль…
Он
встал, оделся;
была довольно теплая майская ночь.
Дмитрий Федорович
встал, в волнении шагнул шаг и другой, вынул платок, обтер со лба пот, затем сел опять, но не на то место, где прежде сидел, а на другое, на скамью напротив, у другой стены, так что Алеша должен
был совсем к нему повернуться.
Он проговорил это с самым неприязненным чувством. Тем временем
встал с места и озабоченно посмотрел в зеркало (может
быть, в сороковой раз с утра) на свой нос. Начал тоже прилаживать покрасивее на лбу свой красный платок.
— Вы… вы… вы маленький юродивый, вот вы кто! — с побледневшим уже лицом и скривившимися от злобы губами отрезала вдруг Катерина Ивановна. Иван Федорович вдруг засмеялся и
встал с места. Шляпа
была в руках его.
Встаньте, Алексей Федорович, — он взял его за руку и с силой, которой даже нельзя
было ожидать от него, вдруг его приподнял.
Тут случилась неожиданность: Алеша вдруг чихнул; на скамейке мигом притихли. Алеша
встал и пошел в их сторону. Это
был действительно Смердяков, разодетый, напомаженный и чуть ли не завитой, в лакированных ботинках. Гитара лежала на скамейке. Дама же
была Марья Кондратьевна, хозяйкина дочка; платье на ней
было светло-голубое, с двухаршинным хвостом; девушка
была еще молоденькая и недурная бы собой, но с очень уж круглым лицом и со страшными веснушками.
С брезгливым и раздражительным ощущением хотел
было он пройти теперь молча и не глядя на Смердякова в калитку, но Смердяков
встал со скамейки, и уже по одному этому жесту Иван Федорович вмиг догадался, что тот желает иметь с ним особенный разговор.
Наступило опять молчание. Промолчали чуть не с минуту. Иван Федорович знал, что он должен
был сейчас
встать и рассердиться, а Смердяков стоял пред ним и как бы ждал: «А вот посмотрю я, рассердишься ты или нет?» Так по крайней мере представлялось Ивану Федоровичу. Наконец он качнулся, чтобы
встать. Смердяков точно поймал мгновенье.
—
Встань, милый, — продолжал старец Алеше, — дай посмотрю на тебя.
Был ли у своих и видел ли брата?
— Страшный стих, — говорит, — нечего сказать, подобрали. —
Встал со стула. — Ну, — говорит, — прощайте, может, больше и не приду… в раю увидимся. Значит, четырнадцать лет, как уже «впал я в руки Бога живаго», — вот как эти четырнадцать лет, стало
быть, называются. Завтра попрошу эти руки, чтобы меня отпустили…
— У матери двугривенный, девяти лет
был, через три дня отдал. — Сказав это, Митя вдруг
встал с места.
«Коли
встанет на ноги,
будет вершков одиннадцати», — мелькнуло в голове Мити.
— И знаете, знаете, — лепетала она, — придите сказать мне, что там увидите и узнаете… и что обнаружится… и как его решат и куда осудят. Скажите, ведь у нас нет смертной казни? Но непременно придите, хоть в три часа ночи, хоть в четыре, даже в половине пятого… Велите меня разбудить, растолкать, если
вставать не
буду… О Боже, да я и не засну даже. Знаете, не поехать ли мне самой с вами?..
Тут Марфа Игнатьевна закричала сама и начала
было звать мужа, но вдруг сообразила, что ведь Григория-то на кровати, когда она
вставала, как бы и не
было.
Именно закончу просьбой: разучитесь вы, господа, этой казенщине допроса, то
есть сперва-де, видите ли, начинай с чего-нибудь мизерного, с ничтожного: как, дескать,
встал, что съел, как плюнул, и, «усыпив внимание преступника», вдруг накрывай его ошеломляющим вопросом: «Кого убил, кого обокрал?» Ха-ха!
Митя
встал и подошел к окну. Дождь так и сек в маленькие зеленоватые стекла окошек. Виднелась прямо под окном грязная дорога, а там дальше, в дождливой мгле, черные, бедные, неприглядные ряды изб, еще более, казалось, почерневших и победневших от дождя. Митя вспомнил про «Феба златокудрого» и как он хотел застрелиться с первым лучом его. «Пожалуй, в такое утро
было бы и лучше», — усмехнулся он и вдруг, махнув сверху вниз рукой, повернулся к «истязателям...
— Слушай, легкомысленная старуха, — начал,
вставая с дивана, Красоткин, — можешь ты мне поклясться всем, что
есть святого в этом мире, и сверх того чем-нибудь еще, что
будешь наблюдать за пузырями в мое отсутствие неустанно? Я ухожу со двора.
— Да, она звала, и я пойду сейчас к ней, —
встал было решительно Алеша.
Встал наконец и пошел-с — вижу налево окно в сад у них отперто, я и еще шагнул налево-то-с, чтобы прислушаться, живы ли они там сидят или нет, и слышу, что барин мечется и охает, стало
быть, жив-с.
Встала она наконец, бросилась
было ко мне, да как увидала вдруг, что нет Григория Васильевича, выбежала и, слышу, завопила в саду.
Он
встал с очевидным намерением пройтись по комнате. Он
был в страшной тоске. Но так как стол загораживал дорогу и мимо стола и стены почти приходилось пролезать, то он только повернулся на месте и сел опять. То, что он не успел пройтись, может
быть, вдруг и раздражило его, так что он почти в прежнем исступлении вдруг завопил...
Стал
было засыпать, но в беспокойстве
встал и прошелся по комнате, чтобы прогнать сон.
— То-то и
есть, что нет. Он пролежал почти тысячу лет, а потом
встал и пошел.
Там, лежа за перегородкой, он, вероятнее всего, чтоб вернее изобразиться больным, начнет, конечно, стонать, то
есть будить их всю ночь (как и
было, по показанию Григория и жены его), — и все это, все это для того, чтоб тем удобнее вдруг
встать и потом убить барина!
Но скажут мне, может
быть, он именно притворился, чтоб на него, как на больного, не подумали, а подсудимому сообщил про деньги и про знаки именно для того, чтоб тот соблазнился и сам пришел, и убил, и когда, видите ли, тот, убив, уйдет и унесет деньги и при этом, пожалуй, нашумит, нагремит, разбудит свидетелей, то тогда, видите ли,
встанет и Смердяков, и пойдет — ну что же делать пойдет?
Он мучился, он горевал в ту ночь в Мокром лишь о поверженном старике Григории и молил про себя Бога, чтобы старик
встал и очнулся, чтоб удар его
был несмертелен и миновала бы казнь за него.
Он мог очнуться и
встать от глубокого сна (ибо он
был только во сне: после припадков падучей болезни всегда нападает глубокий сон) именно в то мгновение, когда старик Григорий, схватив за ногу на заборе убегающего подсудимого, завопил на всю окрестность: «Отцеубивец!» Крик-то этот необычайный, в тиши и во мраке, и мог разбудить Смердякова, сон которого к тому времени мог
быть и не очень крепок: он, естественно, мог уже час тому как начать просыпаться.
Затем предоставлено
было слово самому подсудимому. Митя
встал, но сказал немного. Он
был страшно утомлен и телесно, и духовно. Вид независимости и силы, с которым он появился утром в залу, почти исчез. Он как будто что-то пережил в этот день на всю жизнь, научившее и вразумившее его чему-то очень важному, чего он прежде не понимал. Голос его ослабел, он уже не кричал, как давеча. В словах его послышалось что-то новое, смирившееся, побежденное и приникшее.