Неточные совпадения
Вот если вы не согласитесь с
этим последним тезисом и ответите: «Не так» или «не всегда так», то я, пожалуй, и ободрюсь духом насчет значения героя моего Алексея Федоровича. Ибо не только чудак «не всегда» частность и обособление, а напротив, бывает так, что он-то, пожалуй, и носит
в себе иной раз сердцевину целого, а остальные люди его эпохи — все, каким-нибудь наплывным ветром, на
время почему-то от него оторвались…
Главный роман второй —
это деятельность моего героя уже
в наше
время, именно
в наш теперешний текущий момент.
На
это отвечу уже
в точности: тратил я бесплодные слова и драгоценное
время, во-первых, из вежливости, а во-вторых, из хитрости: все-таки, дескать, заране
в чем-то предупредил.
Так как Ефим Петрович плохо распорядился и получение завещанных самодуркой генеральшей собственных детских денег, возросших с тысячи уже на две процентами, замедлилось по разным совершенно неизбежимым у нас формальностям и проволочкам, то молодому человеку
в первые его два года
в университете пришлось очень солоно, так как он принужден был все
это время кормить и содержать себя сам и
в то же
время учиться.
Только впоследствии объяснилось, что Иван Федорович приезжал отчасти по просьбе и по делам своего старшего брата, Дмитрия Федоровича, которого
в первый раз отроду узнал и увидал тоже почти
в это же самое
время,
в этот самый приезд, но с которым, однако же, по одному важному случаю, касавшемуся более Дмитрия Федоровича, вступил еще до приезда своего из Москвы
в переписку.
Какое
это было дело, читатель вполне узнает
в свое
время в подробности.
Просто повторю, что сказал уже выше: вступил он на
эту дорогу потому только, что
в то
время она одна поразила его и представила ему разом весь идеал исхода рвавшейся из мрака к свету души его.
Прибавьте, что он был юноша отчасти уже нашего последнего
времени, то есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий ее и верующий
в нее, а уверовав, требующий немедленного участия
в ней всею силой души своей, требующий скорого подвига, с непременным желанием хотя бы всем пожертвовать для
этого подвига, даже жизнью.
Изобретение
это, то есть старчество, — не теоретическое, а выведено на Востоке из практики,
в наше
время уже тысячелетней.
И вообще все
это последнее
время какой-то глубокий, пламенный внутренний восторг все сильнее и сильнее разгорался
в его сердце.
Вот
в это-то
время и состоялось свидание, или, лучше сказать, семейная сходка, всех членов
этого нестройного семейства
в келье старца, имевшая чрезвычайное влияние на Алешу.
— Черт, у кого здесь, однако, спросить,
в этой бестолковщине…
Это нужно бы решить, потому что
время уходит, — промолвил он вдруг, как бы говоря про себя.
— Из простонародья женский пол и теперь тут, вон там, лежат у галерейки, ждут. А для высших дамских лиц пристроены здесь же на галерее, но вне ограды, две комнатки, вот
эти самые окна, и старец выходит к ним внутренним ходом, когда здоров, то есть все же за ограду. Вот и теперь одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал к ним выйти, хотя
в последние
времена столь расслабел, что и к народу едва появляется.
Но предрекаю, что
в ту даже самую минуту, когда вы будете с ужасом смотреть на то, что, несмотря на все ваши усилия, вы не только не подвинулись к цели, но даже как бы от нее удалились, —
в ту самую минуту, предрекаю вам
это, вы вдруг и достигнете цели и узрите ясно над собою чудодейственную силу Господа, вас все
время любившего и все
время таинственно руководившего.
Вот почему автор книги об «Основах церковно-общественного суда» судил бы правильно, если бы, изыскивая и предлагая
эти основы, смотрел бы на них как на временный, необходимый еще
в наше грешное и незавершившееся
время компромисс, но не более.
Если же не хочет того и сопротивляется, то отводится ей
в государстве за то как бы некоторый лишь угол, да и то под надзором, — и
это повсеместно
в наше
время в современных европейских землях.
Если что и охраняет общество даже
в наше
время и даже самого преступника исправляет и
в другого человека перерождает, то
это опять-таки единственно лишь закон Христов, сказывающийся
в сознании собственной совести.
Но есть из них, хотя и немного, несколько особенных людей:
это в Бога верующие и христиане, а
в то же
время и социалисты.
— Меня не было, зато был Дмитрий Федорович, и я слышал
это своими ушами от Дмитрия же Федоровича, то есть, если хочешь, он не мне говорил, а я подслушал, разумеется поневоле, потому что у Грушеньки
в ее спальне сидел и выйти не мог все
время, пока Дмитрий Федорович
в следующей комнате находился.
Это было именно то самое
время, когда он получил из Петербурга известие о смерти его первой супруги, Аделаиды Ивановны, и когда с крепом на шляпе пил и безобразничал так, что иных
в городе, даже из самых беспутнейших, при взгляде на него коробило.
Если бы
в то
время кому-нибудь вздумалось спросить, глядя на него: чем
этот парень интересуется и что всего чаще у него на уме, то, право, невозможно было бы решить, на него глядя.
Правда, сейчас бы и очнулся, а спросили бы его, о чем он
это стоял и думал, то наверно бы ничего не припомнил, но зато наверно бы затаил
в себе то впечатление, под которым находился во
время своего созерцания.
А коли я именно
в тот же самый момент
это все и испробовал и нарочно уже кричал сей горе: подави сих мучителей, — а та не давила, то как же, скажите, я бы
в то
время не усомнился, да еще
в такой страшный час смертного великого страха?
Но я не могу больше жить, если не скажу вам того, что родилось
в моем сердце, а
этого никто, кроме нас двоих, не должен до
времени знать.
Он проговорил
это с самым неприязненным чувством. Тем
временем встал с места и озабоченно посмотрел
в зеркало (может быть,
в сороковой раз с утра) на свой нос. Начал тоже прилаживать покрасивее на лбу свой красный платок.
— Врешь! Не надо теперь спрашивать, ничего не надо! Я передумал.
Это вчера глупость
в башку мне сглупу влезла. Ничего не дам, ничегошеньки, мне денежки мои нужны самому, — замахал рукою старик. — Я его и без того, как таракана, придавлю. Ничего не говори ему, а то еще будет надеяться. Да и тебе совсем нечего у меня делать, ступай-ка. Невеста-то
эта, Катерина-то Ивановна, которую он так тщательно от меня все
время прятал, за него идет али нет? Ты вчера ходил к ней, кажется?
Вместо ответа мальчик вдруг громко заплакал,
в голос, и вдруг побежал от Алеши. Алеша пошел тихо вслед за ним на Михайловскую улицу, и долго еще видел он, как бежал вдали мальчик, не умаляя шагу, не оглядываясь и, верно, все так же
в голос плача. Он положил непременно, как только найдется
время, разыскать его и разъяснить
эту чрезвычайно поразившую его загадку. Теперь же ему было некогда.
— Войдите, войдите ко мне сюда, — настойчиво и повелительно закричала она, — теперь уж без глупостей! О Господи, что ж вы стояли и молчали такое
время? Он мог истечь кровью, мама! Где
это вы, как
это вы? Прежде всего воды, воды! Надо рану промыть, просто опустить
в холодную воду, чтобы боль перестала, и держать, все держать… Скорей, скорей воды, мама,
в полоскательную чашку. Да скорее же, — нервно закончила она. Она была
в совершенном испуге; рана Алеши страшно поразила ее.
Лицо его изображало какую-то крайнюю наглость и
в то же
время — странно
это было — видимую трусость.
— Я бы вам советовал, — с жаром продолжал Алеша, — некоторое
время не посылать его вовсе
в школу, пока он уймется… и гнев
этот в нем пройдет…
Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере
в свой подвиг,
в свою истину,
в свою борьбу и
в свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать
эти камни и плакать над ними, —
в то же
время убежденный всем сердцем моим, что все
это давно уже кладбище, и никак не более.
Это было
в самое мрачное
время крепостного права, еще
в начале столетия, и да здравствует освободитель народа!
— А,
это «единый безгрешный» и его кровь! Нет, не забыл о нем и удивлялся, напротив, все
время, как ты его долго не выводишь, ибо обыкновенно
в спорах все ваши его выставляют прежде всего. Знаешь, Алеша, ты не смейся, я когда-то сочинил поэму, с год назад. Если можешь потерять со мной еще минут десять, то я б ее тебе рассказал?
Что непременно и было так,
это я тебе скажу. И вот он возжелал появиться хоть на мгновенье к народу, — к мучающемуся, страдающему, смрадно-грешному, но младенчески любящему его народу. Действие у меня
в Испании,
в Севилье,
в самое страшное
время инквизиции, когда во славу Божию
в стране ежедневно горели костры и
О,
это, конечно, было не то сошествие,
в котором явится он, по обещанию своему,
в конце
времен во всей славе небесной и которое будет внезапно, «как молния, блистающая от востока до запада».
Если хочешь, так
в этом и есть самая основная черта римского католичества, по моему мнению по крайней мере: «все, дескать, передано тобою папе и все, стало быть, теперь у папы, а ты хоть и не приходи теперь вовсе, не мешай до
времени по крайней мере».
Видишь: предположи, что нашелся хотя один из всех
этих желающих одних только материальных и грязных благ — хоть один только такой, как мой старик инквизитор, который сам ел коренья
в пустыне и бесновался, побеждая плоть свою, чтобы сделать себя свободным и совершенным, но однако же, всю жизнь свою любивший человечество и вдруг прозревший и увидавший, что невелико нравственное блаженство достигнуть совершенства воли с тем, чтобы
в то же
время убедиться, что миллионы остальных существ Божиих остались устроенными лишь
в насмешку, что никогда не
в силах они будут справиться со своею свободой, что из жалких бунтовщиков никогда не выйдет великанов для завершения башни, что не для таких гусей великий идеалист мечтал о своей гармонии.
Дело
в том, что Иван Федорович действительно очень невзлюбил
этого человека
в последнее
время и особенно
в самые последние дни.
Иван Федорович, однако, и тут долго не понимал
этой настоящей причины своего нараставшего отвращения и наконец только лишь
в самое последнее
время успел догадаться,
в чем дело.
Но мы не станем передавать все течение его мыслей, да и не
время нам входить
в эту душу:
этой душе свой черед.
Библию же одну никогда почти
в то
время не развертывал, но никогда и не расставался с нею, а возил ее повсюду с собой: воистину берег
эту книгу, сам того не ведая, «на день и час, на месяц и год».
Кричат и секунданты, особенно мой: «Как
это срамить полк, на барьере стоя, прощения просить; если бы только я
это знал!» Стал я тут пред ними пред всеми и уже не смеюсь: «Господа мои, говорю, неужели так теперь для нашего
времени удивительно встретить человека, который бы сам покаялся
в своей глупости и повинился,
в чем сам виноват, публично?» — «Да не на барьере же», — кричит мой секундант опять.
Все
время, как он говорил
это, глядел я ему прямо
в лицо и вдруг ощутил к нему сильнейшую доверенность, а кроме того, и необычайное и с моей стороны любопытство, ибо почувствовал, что есть у него
в душе какая-то своя особая тайна.
«Вы спрашиваете, что я именно ощущал
в ту минуту, когда у противника прощения просил, — отвечаю я ему, — но я вам лучше с самого начала расскажу, чего другим еще не рассказывал», — и рассказал ему все, что произошло у меня с Афанасием и как поклонился ему до земли. «Из сего сами можете видеть, — заключил я ему, — что уже во
время поединка мне легче было, ибо начал я еще дома, и раз только на
эту дорогу вступил, то все дальнейшее пошло не только не трудно, а даже радостно и весело».
Провозгласил мир свободу,
в последнее
время особенно, и что же видим
в этой свободе ихней: одно лишь рабство и самоубийство!
Пусть
этот ропот юноши моего был легкомыслен и безрассуден, но опять-таки,
в третий раз повторяю (и согласен вперед, что, может быть, тоже с легкомыслием): я рад, что мой юноша оказался не столь рассудительным
в такую минуту, ибо рассудку всегда придет
время у человека неглупого, а если уж и
в такую исключительную минуту не окажется любви
в сердце юноши, то когда же придет она?
Биографию
этой девочки знали, впрочем, у нас
в городе мало и сбивчиво; не узнали больше и
в последнее
время, и
это даже тогда, когда уже очень многие стали интересоваться такою «раскрасавицей»,
в какую превратилась
в четыре года Аграфена Александровна.
Не то чтоб она давала деньги
в рост, но известно было, например, что
в компании с Федором Павловичем Карамазовым она некоторое
время действительно занималась скупкою векселей за бесценок, по гривеннику за рубль, а потом приобрела на иных из
этих векселей по рублю на гривенник.
Замечательно, что Грушенька была со своим стариком за все
время их знакомства вполне и даже как бы сердечно откровенна, и
это, кажется, с единственным человеком
в мире.
Письмо было
в ее руке, и она все
время, пока кричала, махала им по воздуху. Грушенька выхватила от нее письмо и поднесла к свечке.
Это была только записочка, несколько строк,
в один миг она прочла ее.