Неточные совпадения
Начиная жизнеописание героя моего, Алексея Федоровича Карамазова, нахожусь
в некотором недоумении. А именно: хотя я и называю Алексея Федоровича моим героем, но, однако, сам знаю, что человек он отнюдь не великий, а посему и предвижу неизбежные вопросы вроде таковых: чем же замечателен ваш Алексей Федорович, что вы выбрали его
своим героем? Что сделал он такого? Кому и чем известен? Почему я, читатель, должен тратить
время на изучение фактов его жизни?
И
в то же
время он все-таки всю жизнь
свою продолжал быть одним из бестолковейших сумасбродов по всему нашему уезду.
Деревеньку же и довольно хороший городской дом, которые тоже пошли ей
в приданое, он долгое
время и изо всех сил старался перевести на
свое имя чрез совершение какого-нибудь подходящего акта и наверно бы добился того из одного, так сказать, презрения и отвращения к себе, которое он возбуждал
в своей супруге ежеминутно
своими бесстыдными вымогательствами и вымаливаниями, из одной ее душевной усталости, только чтоб отвязался.
Познакомившись с редакциями, Иван Федорович все
время потом не разрывал связей с ними и
в последние
свои годы
в университете стал печатать весьма талантливые разборы книг на разные специальные темы, так что даже стал
в литературных кружках известен.
Только впоследствии объяснилось, что Иван Федорович приезжал отчасти по просьбе и по делам
своего старшего брата, Дмитрия Федоровича, которого
в первый раз отроду узнал и увидал тоже почти
в это же самое
время,
в этот самый приезд, но с которым, однако же, по одному важному случаю, касавшемуся более Дмитрия Федоровича, вступил еще до приезда
своего из Москвы
в переписку.
Прибавьте, что он был юноша отчасти уже нашего последнего
времени, то есть честный по природе
своей, требующий правды, ищущий ее и верующий
в нее, а уверовав, требующий немедленного участия
в ней всею силой души
своей, требующий скорого подвига, с непременным желанием хотя бы всем пожертвовать для этого подвига, даже жизнью.
— Из простонародья женский пол и теперь тут, вон там, лежат у галерейки, ждут. А для высших дамских лиц пристроены здесь же на галерее, но вне ограды, две комнатки, вот эти самые окна, и старец выходит к ним внутренним ходом, когда здоров, то есть все же за ограду. Вот и теперь одна барыня, помещица харьковская, госпожа Хохлакова, дожидается со
своею расслабленною дочерью. Вероятно, обещал к ним выйти, хотя
в последние
времена столь расслабел, что и к народу едва появляется.
Впрочем, некоторая болезненность его лица
в настоящую минуту могла быть понятна: все знали или слышали о чрезвычайно тревожной и «кутящей» жизни, которой он именно
в последнее
время у нас предавался, равно как всем известно было и то необычайное раздражение, до которого он достиг
в ссорах со
своим отцом из-за спорных денег.
— Меня не было, зато был Дмитрий Федорович, и я слышал это
своими ушами от Дмитрия же Федоровича, то есть, если хочешь, он не мне говорил, а я подслушал, разумеется поневоле, потому что у Грушеньки
в ее спальне сидел и выйти не мог все
время, пока Дмитрий Федорович
в следующей комнате находился.
Правда, сейчас бы и очнулся, а спросили бы его, о чем он это стоял и думал, то наверно бы ничего не припомнил, но зато наверно бы затаил
в себе то впечатление, под которым находился во
время своего созерцания.
— Насчет подлеца повремените-с, Григорий Васильевич, — спокойно и сдержанно отразил Смердяков, — а лучше рассудите сами, что раз я попал к мучителям рода христианского
в плен и требуют они от меня имя Божие проклясть и от святого крещения
своего отказаться, то я вполне уполномочен
в том собственным рассудком, ибо никакого тут и греха не будет.
Опять-таки и то взямши, что никто
в наше
время, не только вы-с, но и решительно никто, начиная с самых даже высоких лиц до самого последнего мужика-с, не сможет спихнуть горы
в море, кроме разве какого-нибудь одного человека на всей земле, много двух, да и то, может, где-нибудь там
в пустыне египетской
в секрете спасаются, так что их и не найдешь вовсе, — то коли так-с, коли все остальные выходят неверующие, то неужели же всех сих остальных, то есть население всей земли-с, кроме каких-нибудь тех двух пустынников, проклянет Господь и при милосердии
своем, столь известном, никому из них не простит?
— То ли еще узрим, то ли еще узрим! — повторили кругом монахи, но отец Паисий, снова нахмурившись, попросил всех хотя бы до
времени вслух о сем не сообщать никому, «пока еще более подтвердится, ибо много
в светских легкомыслия, да и случай сей мог произойти естественно», — прибавил он осторожно, как бы для очистки совести, но почти сам не веруя
своей оговорке, что очень хорошо усмотрели и слушавшие.
Он проговорил это с самым неприязненным чувством. Тем
временем встал с места и озабоченно посмотрел
в зеркало (может быть,
в сороковой раз с утра) на
свой нос. Начал тоже прилаживать покрасивее на лбу
свой красный платок.
У него все
время, пока он тогда говорил, голос был такой слабый, ослабленный, и говорил он так скоро-скоро, все как-то хихикал таким смешком, или уже плакал… право, он плакал, до того он был
в восхищении… и про дочерей
своих говорил… и про место, что ему
в другом городе дадут…
Дорогие там лежат покойники, каждый камень над ними гласит о такой горячей минувшей жизни, о такой страстной вере
в свой подвиг,
в свою истину,
в свою борьбу и
в свою науку, что я, знаю заранее, паду на землю и буду целовать эти камни и плакать над ними, —
в то же
время убежденный всем сердцем моим, что все это давно уже кладбище, и никак не более.
О, это, конечно, было не то сошествие,
в котором явится он, по обещанию
своему,
в конце
времен во всей славе небесной и которое будет внезапно, «как молния, блистающая от востока до запада».
Видишь: предположи, что нашелся хотя один из всех этих желающих одних только материальных и грязных благ — хоть один только такой, как мой старик инквизитор, который сам ел коренья
в пустыне и бесновался, побеждая плоть
свою, чтобы сделать себя свободным и совершенным, но однако же, всю жизнь
свою любивший человечество и вдруг прозревший и увидавший, что невелико нравственное блаженство достигнуть совершенства воли с тем, чтобы
в то же
время убедиться, что миллионы остальных существ Божиих остались устроенными лишь
в насмешку, что никогда не
в силах они будут справиться со
своею свободой, что из жалких бунтовщиков никогда не выйдет великанов для завершения башни, что не для таких гусей великий идеалист мечтал о
своей гармонии.
Иван Федорович, однако, и тут долго не понимал этой настоящей причины
своего нараставшего отвращения и наконец только лишь
в самое последнее
время успел догадаться,
в чем дело.
Но мы не станем передавать все течение его мыслей, да и не
время нам входить
в эту душу: этой душе
свой черед.
Други и учители, слышал я не раз, а теперь
в последнее
время еще слышнее стало о том, как у нас иереи Божии, а пуще всего сельские, жалуются слезно и повсеместно на малое
свое содержание и на унижение
свое и прямо заверяют, даже печатно, — читал сие сам, — что не могут они уже теперь будто бы толковать народу Писание, ибо мало у них содержания, и если приходят уже лютеране и еретики и начинают отбивать стадо, то и пусть отбивают, ибо мало-де у нас содержания.
Кричат и секунданты, особенно мой: «Как это срамить полк, на барьере стоя, прощения просить; если бы только я это знал!» Стал я тут пред ними пред всеми и уже не смеюсь: «Господа мои, говорю, неужели так теперь для нашего
времени удивительно встретить человека, который бы сам покаялся
в своей глупости и повинился,
в чем сам виноват, публично?» — «Да не на барьере же», — кричит мой секундант опять.
Все
время, как он говорил это, глядел я ему прямо
в лицо и вдруг ощутил к нему сильнейшую доверенность, а кроме того, и необычайное и с моей стороны любопытство, ибо почувствовал, что есть у него
в душе какая-то
своя особая тайна.
Но она отдала уже
свое сердце другому, одному знатному не малого чина военному, бывшему
в то
время в походе и которого ожидала она, однако, скоро к себе.
Мысль же о том, что жертва его могла стать супругой другому, казалась ему невозможною, а потому долгое
время убежден был
в совести
своей, что и не мог поступить иначе.
Замечательно, что Грушенька была со
своим стариком за все
время их знакомства вполне и даже как бы сердечно откровенна, и это, кажется, с единственным человеком
в мире.
В самое последнее
время, когда появился вдруг с
своею любовью и Дмитрий Федорович, старик перестал смеяться.
И очень было бы трудно объяснить почему: может быть, просто потому, что сам, угнетенный всем безобразием и ужасом
своей борьбы с родным отцом за эту женщину, он уже и предположить не мог для себя ничего страшнее и опаснее, по крайней мере
в то
время.
— А-ай! — закричала старушонка, но Мити и след простыл; он побежал что было силы
в дом Морозовой. Это именно было то
время, когда Грушенька укатила
в Мокрое, прошло не более четверти часа после ее отъезда. Феня сидела со
своею бабушкой, кухаркой Матреной,
в кухне, когда вдруг вбежал «капитан». Увидав его, Феня закричала благим матом.
«Бог, — как сам Митя говорил потом, — сторожил меня тогда»: как раз
в то самое
время проснулся на одре
своем больной Григорий Васильевич.
Впрочем,
в последнее
время хоть мальчик и не любил переходить
в своих шалостях известной черты, но начались шалости, испугавшие мать не на шутку, — правда, не безнравственные какие-нибудь, зато отчаянные, головорезные.
— Вы бы-с… — рванулся вдруг штабс-капитан с сундука у стенки, на котором было присел, — вы бы-с…
в другое время-с… — пролепетал он, но Коля, неудержимо настаивая и спеша, вдруг крикнул Смурову: «Смуров, отвори дверь!» — и только что тот отворил, свистнул
в свою свистульку. Перезвон стремительно влетел
в комнату.
Штабс-капитан стремительно кинулся через сени
в избу к хозяевам, где варилось и штабс-капитанское кушанье. Коля же, чтобы не терять драгоценного
времени, отчаянно спеша, крикнул Перезвону: «Умри!» И тот вдруг завертелся, лег на спину и замер неподвижно всеми четырьмя
своими лапками вверх. Мальчики смеялись, Илюша смотрел с прежнею страдальческою
своею улыбкой, но всех больше понравилось, что умер Перезвон, «маменьке». Она расхохоталась на собаку и принялась щелкать пальцами и звать...
И Коля, торопясь, вытащил из
своей сумки
свою бронзовую пушечку. Торопился он потому, что уж сам был очень счастлив:
в другое
время так выждал бы, когда пройдет эффект, произведенный Перезвоном, но теперь поспешил, презирая всякую выдержку: «уж и так счастливы, так вот вам и еще счастья!» Сам уж он был очень упоен.
Впрочем,
в то
время он очень был развлечен одним совсем посторонним обстоятельством: приехав из Москвы, он
в первые же дни весь и бесповоротно отдался пламенной и безумной страсти
своей к Катерине Ивановне.
Не зная ничего
в медицине, рискну высказать предположение, что действительно, может быть, ужасным напряжением воли
своей он успел на
время отдалить болезнь, мечтая, разумеется, совсем преодолеть ее.
Он знал, что нездоров, но ему с отвращением не хотелось быть больным
в это
время,
в эти наступающие роковые минуты его жизни, когда надо было быть налицо, высказать
свое слово смело и решительно и самому «оправдать себя пред собою».
«Насчет же мнения ученого собрата моего, — иронически присовокупил московский доктор, заканчивая
свою речь, — что подсудимый, входя
в залу, должен был смотреть на дам, а не прямо пред собою, скажу лишь то, что, кроме игривости подобного заключения, оно, сверх того, и радикально ошибочно; ибо хотя я вполне соглашаюсь, что подсудимый, входя
в залу суда,
в которой решается его участь, не должен был так неподвижно смотреть пред собой и что это действительно могло бы считаться признаком его ненормального душевного состояния
в данную минуту, но
в то же
время я утверждаю, что он должен был смотреть не налево на дам, а, напротив, именно направо, ища глазами
своего защитника,
в помощи которого вся его надежда и от защиты которого зависит теперь вся его участь».
Да и не подозрение только — какие уж теперь подозрения, обман явен, очевиден: она тут, вот
в этой комнате, откуда свет, она у него там, за ширмами, — и вот несчастный подкрадывается к окну, почтительно
в него заглядывает, благонравно смиряется и благоразумно уходит, поскорее вон от беды, чтобы чего не произошло, опасного и безнравственного, — и нас
в этом хотят уверить, нас, знающих характер подсудимого, понимающих,
в каком он был состоянии духа,
в состоянии, нам известном по фактам, а главное, обладая знаками, которыми тотчас же мог отпереть дом и войти!“ Здесь по поводу „знаков“ Ипполит Кириллович оставил на
время свое обвинение и нашел необходимым распространиться о Смердякове, с тем чтоб уж совершенно исчерпать весь этот вводный эпизод о подозрении Смердякова
в убийстве и покончить с этою мыслию раз навсегда.
Он бежит за
своими заложенными чиновнику Перхотину пистолетами и
в то же
время дорогой, на бегу, выхватывает из кармана все
свои деньги, из-за которых только что забрызгал руки
свои отцовскою кровью.
„Еще там не успели, — думает он, — еще можно что-нибудь подыскать, о, еще будет
время сочинить план защиты, сообразить отпор, а теперь, теперь — теперь она так прелестна!“ Смутно и страшно
в душе его, но он успевает, однако же, отложить от
своих денег половину и где-то их спрятать — иначе я не могу объяснить себе, куда могла исчезнуть целая половина этих трех тысяч, только что взятых им у отца из-под подушки.