Неточные совпадения
Только впоследствии объяснилось, что Иван Федорович приезжал отчасти по просьбе и по делам своего старшего брата, Дмитрия Федоровича, которого
в первый
раз отроду узнал и увидал тоже почти
в это же самое время,
в этот самый приезд, но с которым, однако же, по
одному важному случаю, касавшемуся более Дмитрия Федоровича, вступил еще до приезда своего из Москвы
в переписку.
Петр Александрович Миусов, человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый,
раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: «Вот, может быть, единственный человек
в мире, которого оставьте вы вдруг
одного и без денег на площади незнакомого
в миллион жителей города, и он ни за что не погибнет и не умрет с голоду и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят, а если не пристроят, то он сам мигом пристроится, и это не будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут за удовольствие».
Просто повторю, что сказал уже выше: вступил он на эту дорогу потому только, что
в то время она
одна поразила его и представила ему
разом весь идеал исхода рвавшейся из мрака к свету души его.
Раз, много лет уже тому назад, говорю
одному влиятельному даже лицу: «Ваша супруга щекотливая женщина-с», —
в смысле то есть чести, так сказать нравственных качеств, а он мне вдруг на то: «А вы ее щекотали?» Не удержался, вдруг, дай, думаю, полюбезничаю: «Да, говорю, щекотал-с» — ну тут он меня и пощекотал…
— Я видел ее всего только
один раз, — продолжал все
в том же недоумении Алеша.
Одно мгновение все смотрели на него
в упор и молчали, и вдруг все почувствовали, что выйдет сейчас что-нибудь отвратительное, нелепое, с несомненным скандалом. Петр Александрович из самого благодушного настроения перешел немедленно
в самое свирепое. Все, что угасло было
в его сердце и затихло,
разом воскресло и поднялось.
Важный и величественный Григорий обдумывал все свои дела и заботы всегда
один, так что Марфа Игнатьевна
раз навсегда давно уже поняла, что
в советах ее он совсем не нуждается.
И хозяева Ильи, и сам Илья, и даже многие из городских сострадательных людей, из купцов и купчих преимущественно, пробовали не
раз одевать Лизавету приличнее, чем
в одной рубашке, а к зиме всегда надевали на нее тулуп, а ноги обували
в сапоги; но она обыкновенно, давая все надеть на себя беспрекословно, уходила и где-нибудь, преимущественно на соборной церковной паперти, непременно снимала с себя все, ей пожертвованное, — платок ли, юбку ли, тулуп, сапоги, — все оставляла на месте и уходила босая и
в одной рубашке по-прежнему.
Раз случилось, что новый губернатор нашей губернии, обозревая наездом наш городок, очень обижен был
в своих лучших чувствах, увидав Лизавету, и хотя понял, что это «юродивая», как и доложили ему, но все-таки поставил на вид, что молодая девка, скитающаяся
в одной рубашке, нарушает благоприличие, а потому чтобы сего впредь не было.
Из той ватаги гулявших господ как
раз оставался к тому времени
в городе лишь
один участник, да и то пожилой и почтенный статский советник, обладавший семейством и взрослыми дочерьми и который уж отнюдь ничего бы не стал распространять, если бы даже что и было; прочие же участники, человек пять, на ту пору разъехались.
Раз пикник всем городом был, поехали на семи тройках;
в темноте, зимой,
в санях, стал я жать
одну соседскую девичью ручку и принудил к поцелуям эту девочку, дочку чиновника, бедную, милую, кроткую, безответную.
Тема случилась странная: Григорий поутру, забирая
в лавке у купца Лукьянова товар, услышал от него об
одном русском солдате, что тот, где-то далеко на границе, у азиятов, попав к ним
в плен и будучи принуждаем ими под страхом мучительной и немедленной смерти отказаться от христианства и перейти
в ислам, не согласился изменить своей веры и принял муки, дал содрать с себя кожу и умер, славя и хваля Христа, — о каковом подвиге и было напечатано как
раз в полученной
в тот день газете.
— Ну что ж, я пожалуй. Ух, голова болит. Убери коньяк, Иван, третий
раз говорю. — Он задумался и вдруг длинно и хитро улыбнулся: — Не сердись, Иван, на старого мозгляка. Я знаю, что ты не любишь меня, только все-таки не сердись. Не за что меня и любить-то.
В Чермашню съездишь, я к тебе сам приеду, гостинцу привезу. Я тебе там
одну девчоночку укажу, я ее там давно насмотрел. Пока она еще босоножка. Не пугайся босоножек, не презирай — перлы!..
Раз только разве
один, еще
в первый год: молилась уж она тогда очень, особенно богородичные праздники наблюдала и меня тогда от себя
в кабинет гнала.
Говорил он о многом, казалось, хотел бы все сказать, все высказать еще
раз, пред смертною минутой, изо всего недосказанного
в жизни, и не поучения лишь
одного ради, а как бы жаждая поделиться радостью и восторгом своим со всеми и вся, излиться еще
раз в жизни сердцем своим…
— Вот ты говоришь это, — вдруг заметил старик, точно это ему
в первый
раз только
в голову вошло, — говоришь, а я на тебя не сержусь, а на Ивана, если б он мне это самое сказал, я бы рассердился. С тобой только
одним бывали у меня добренькие минутки, а то я ведь злой человек.
И шесть камней
разом вылетели из группы.
Один угодил мальчику
в голову, и тот упал, но мигом вскочил и с остервенением начал отвечать
в группу камнями. С обеих сторон началась непрерывная перестрелка, у многих
в группе тоже оказались
в кармане заготовленные камни.
Другом тоже я ее не был ни
разу, ни
одного дня: гордая женщина
в моей дружбе не нуждалась.
На вопрос его о штабс-капитане, несколько
раз повторенный,
одна из них, поняв наконец, что спрашивают жильцов, ткнула ему пальцем чрез сени, указывая на дверь
в чистую избу.
Знаете, Lise, мой старец сказал
один раз: за людьми сплошь надо как за детьми ходить, а за иными как за больными
в больницах…
Это уменьшит размеры моей аргументации
раз в десять, но лучше уж про
одних детей.
Видишь, я еще
раз положительно утверждаю, что есть особенное свойство у многих
в человечестве — это любовь к истязанию детей, но
одних детей.
В сотый
раз повторяю — вопросов множество, но я взял
одних деток, потому что тут неотразимо ясно то, что мне надо сказать.
— Длинный припадок такой-с, чрезвычайно длинный-с. Несколько часов-с али, пожалуй, день и другой продолжается-с.
Раз со мной продолжалось это дня три, упал я с чердака тогда. Перестанет бить, а потом зачнет опять; и я все три дня не мог
в разум войти. За Герценштубе, за здешним доктором, тогда Федор Павлович посылали-с, так тот льду к темени прикладывал да еще
одно средство употребил… Помереть бы мог-с.
В юности моей, давно уже, чуть не сорок лет тому, ходили мы с отцом Анфимом по всей Руси, собирая на монастырь подаяние, и заночевали
раз на большой реке судоходной, на берегу, с рыбаками, а вместе с нами присел
один благообразный юноша, крестьянин, лет уже восемнадцати на вид, поспешал он к своему месту назавтра купеческую барку бечевою тянуть.
Выждал я время и
раз в большом обществе удалось мне вдруг «соперника» моего оскорбить будто бы из-за самой посторонней причины, подсмеяться над
одним мнением его об
одном важном тогда событии —
в двадцать шестом году дело было — и подсмеяться, говорили люди, удалось остроумно и ловко.
И вбежал
один в квартиру обратно, прямо
в каморку к Афанасию: «Афанасий, говорю, я вчера тебя ударил два
раза по лицу, прости ты меня», — говорю.
Затем с адским и с преступнейшим расчетом устроил так, чтобы подумали на слуг: не побрезгал взять ее кошелек, отворил ключами, которые вынул из-под подушки, ее комод и захватил из него некоторые вещи, именно так, как бы сделал невежа слуга, то есть ценные бумаги оставил, а взял
одни деньги, взял несколько золотых вещей покрупнее, а драгоценнейшими
в десять
раз, но малыми вещами пренебрег.
«Ах да, я тут пропустил, а не хотел пропускать, я это место люблю: это Кана Галилейская, первое чудо… Ах, это чудо, ах, это милое чудо! Не горе, а радость людскую посетил Христос,
в первый
раз сотворяя чудо, радости людской помог… „Кто любит людей, тот и радость их любит…“ Это повторял покойник поминутно, это
одна из главнейших мыслей его была… Без радости жить нельзя, говорит Митя… Да, Митя… Все, что истинно и прекрасно, всегда полно всепрощения — это опять-таки он говорил…»
Он вдруг порешил пойти к купцу Самсонову, покровителю Грушеньки, и предложить ему
один «план», достать от него под этот «план»
разом всю искомую сумму;
в плане своем с коммерческой стороны он не сомневался нисколько, а сомневался лишь
в том, как посмотрит на его выходку сам Самсонов, если захочет взглянуть не с
одной только коммерческой стороны.
И дети, и приказчики теснились
в своих помещениях, но верх дома занимал старик
один и не пускал к себе жить даже дочь, ухаживавшую за ним и которая
в определенные часы и
в неопределенные зовы его должна была каждый
раз взбегать к нему наверх снизу, несмотря на давнишнюю одышку свою.
Во всем городе потом говорили, что он тогда, укатив с Грушенькой
в Мокрое, «просадил
в одну ночь и следующий за тем день три тысячи
разом и воротился с кутежа без гроша,
в чем мать родила».
— К тебе бежал, вот его, Андрея, встретил и велел ему прямо сюда к лавке и подъезжать. Времени терять нечего!
В прошлый
раз с Тимофеем ездил, да Тимофей теперь тю-тю-тю, вперед меня с волшебницей
одной укатил. Андрей, опоздаем очень?
— Украл
один раз у матери двугривенный, девяти лет был, со стола. Взял тихонько и зажал
в руку.
— Ну вот, ну вот, экой ты! — укоризненно воскликнула Грушенька. — Вот он такой точно ходил ко мне, — вдруг заговорит, а я ничего не понимаю. А
один раз так же заплакал, а теперь вот
в другой — экой стыд! С чего ты плачешь-то? Было бы еще с чего? — прибавила она вдруг загадочно и с каким-то раздражением напирая на свое словечко.
В нужные минуты он ласково и подобострастно останавливал его и уговаривал, не давал ему оделять, как «тогда», мужиков «цигарками и ренским вином» и, Боже сохрани, деньгами, и очень негодовал на то, что девки пьют ликер и едят конфеты: «Вшивость лишь
одна, Митрий Федорович, — говорил он, — я их коленком всякую напинаю, да еще за честь почитать прикажу — вот они какие!» Митя еще
раз вспомянул про Андрея и велел послать ему пуншу.
А между тем как
раз у него сидели
в эту минуту за ералашем прокурор и наш земский врач Варвинский, молодой человек, только что к нам прибывший из Петербурга,
один из блистательно окончивших курс
в Петербургской медицинской академии.
— Вот именно по поводу этой отворенной двери, о которой вы сейчас упомянули, мы, и как
раз кстати, можем сообщить вам, именно теперь,
одно чрезвычайно любопытное и
в высшей степени важное, для вас и для нас, показание раненного вами старика Григория Васильева.
— Никогда не знал: я и не видел никогда его вовсе,
в первый
раз теперь вижу, а прежде только от Смердякова слышал… Он
один знал, где у старика спрятано, а я не знал… — совсем задыхался Митя.
— Не беспокойтесь так, Дмитрий Федорович, — заключил прокурор, — все теперь записанное вы потом прослушаете сами и с чем не согласитесь, мы по вашим словам изменим, а теперь я вам
один вопросик еще
в третий
раз повторю: неужто
в самом деле никто, так-таки вовсе никто, не слыхал от вас об этих зашитых вами
в ладонку деньгах? Это, я вам скажу, почти невозможно представить.
— Видите, я действительно, помнится, как-то утащил
один чепчик на тряпки, а может, перо обтирать. Взял тихонько, потому никуда не годная тряпка, лоскутки у меня валялись, а тут эти полторы тысячи, я взял и зашил… Кажется, именно
в эти тряпки зашил. Старая коленкоровая дрянь, тысячу
раз мытая.
Отметим лишь
одно, что главнейший пункт, на который обращалось все внимание допрашивавших, преимущественно был все тот же самый вопрос о трех тысячах, то есть было ли их три или полторы
в первый
раз, то есть
в первый кутеж Дмитрия Федоровича здесь
в Мокром, месяц назад, и было ли их три или полторы тысячи вчера, во второй кутеж Дмитрия Федоровича.
Как
раз в это лето,
в июле месяце, во время вакаций, случилось так, что маменька с сынком отправились погостить на недельку
в другой уезд, за семьдесят верст, к
одной дальней родственнице, муж которой служил на станции железной дороги (той самой, ближайшей от нашего города станции, с которой Иван Федорович Карамазов месяц спустя отправился
в Москву).
Но нашлись там как
раз в то время и еще несколько мальчиков, с которыми он и сошелся;
одни из них проживали на станции, другие по соседству — всего молодого народа от двенадцати до пятнадцати лет сошлось человек шесть или семь, а из них двое случились и из нашего городка.
— Трою основали Тевкр, Дардан, Иллюс и Трос, —
разом отчеканил мальчик и
в один миг весь покраснел, так покраснел, что на него жалко стало смотреть. Но мальчики все на него глядели
в упор, глядели целую минуту, и потом вдруг все эти глядящие
в упор глаза
разом повернулись к Коле. Тот с презрительным хладнокровием все еще продолжал обмеривать взглядом дерзкого мальчика.
— Папа, папа, поди сюда… мы… — пролепетал было Илюша
в чрезвычайном возбуждении, но, видимо не
в силах продолжать, вдруг бросил свои обе исхудалые ручки вперед и крепко, как только мог, обнял их обоих
разом, и Колю и папу, соединив их
в одно объятие и сам к ним прижавшись. Штабс-капитан вдруг весь так и затрясся от безмолвных рыданий, а у Коли задрожали губы и подбородок.
Ну, а ваш друг Ракитин приходит всегда
в таких сапогах и протянет их по ковру…
одним словом, он начал мне даже что-то намекать, а вдруг
один раз, уходя, пожал мне ужасно крепко руку.
Вообразите, вдруг с ней
в одну ночь — это четыре дня тому, сейчас после того, как вы
в последний
раз были и ушли, — вдруг с ней ночью припадок, крик, визг, истерика!
— Ты говорил это себе много
раз, когда оставался
один в эти страшные два месяца, — по-прежнему тихо и раздельно продолжал Алеша. Но говорил он уже как бы вне себя, как бы не своею волей, повинуясь какому-то непреодолимому велению. — Ты обвинял себя и признавался себе, что убийца никто как ты. Но убил не ты, ты ошибаешься, не ты убийца, слышишь меня, не ты! Меня Бог послал тебе это сказать.
Натоплено было так же, как и
в прежний
раз, но
в комнате заметны были некоторые перемены:
одна из боковых лавок была вынесена, и на место ее явился большой старый кожаный диван под красное дерево.