Неточные совпадения
— Не беспокойтесь, прошу вас, — привстал вдруг с своего места на свои хилые ноги старец и, взяв за обе руки Петра Александровича, усадил его опять
в кресла. — Будьте спокойны, прошу вас. Я особенно прошу вас быть моим
гостем, — и с поклоном, повернувшись, сел опять на свой диванчик.
Но о нем почти как бы и забыли, и когда старец вступил опять
в келью, то застал самый оживленный общий разговор между своими
гостями.
Дмитрий Федорович стоял несколько мгновений как пораженный: ему поклон
в ноги — что такое? Наконец вдруг вскрикнул: «О Боже!» — и, закрыв руками лицо, бросился вон из комнаты. За ним повалили гурьбой и все
гости, от смущения даже не простясь и не откланявшись хозяину. Одни только иеромонахи опять подошли под благословение.
— Простите, — сказал вдруг игумен. — Было сказано издревле: «И начат глаголати на мя многая некая, даже и до скверных некиих вещей. Аз же вся слышав, глаголах
в себе: се врачество Иисусово есть и послал исцелити тщеславную душу мою». А потому и мы благодарим вас с покорностью,
гость драгоценный!
Войдя
в избу, где собрался причт и пришли
гости и, наконец, сам Федор Павлович, явившийся лично
в качестве восприемника, он вдруг заявил, что ребенка «не надо бы крестить вовсе», — заявил не громко,
в словах не распространялся, еле выцеживал по словечку, а только тупо и пристально смотрел при этом на священника.
Он слишком хорошо понял, что приказание переезжать, вслух и с таким показным криком, дано было «
в увлечении», так сказать даже для красоты, — вроде как раскутившийся недавно
в их же городке мещанин, на своих собственных именинах, и при
гостях, рассердясь на то, что ему не дают больше водки, вдруг начал бить свою же собственную посуду, рвать свое и женино платье, разбивать свою мебель и, наконец, стекла
в доме и все опять-таки для красы; и все
в том же роде, конечно, случилось теперь и с папашей.
Дмитрий Федорович вел
гостя в один самый отдаленный от дома угол сада.
И однако, когда приехала институтка (
погостить, а не навсегда), весь городишко у нас точно обновился, самые знатные наши дамы — две превосходительные, одна полковница, да и все, все за ними, тотчас же приняли участие, расхватали ее, веселить начали, царица балов, пикников, живые картины состряпали
в пользу каких-то гувернанток.
Воротясь
в другую комнату,
в ту самую,
в которой поутру старец принимал
гостей, Алеша, почти не раздеваясь и сняв лишь сапоги, улегся на кожаном, жестком и узком диванчике, на котором он и всегда спал, давно уже, каждую ночь, принося лишь подушку.
Алеша припомнил потом, как
в числе теснившихся к старцу и около кельи его иноков мелькала много раз пред ним шныряющая везде по всем кучкам фигурка любопытного обдорского
гостя, ко всему прислушивающегося и всех вопрошающего.
Когда Алеша с тревогой и с болью
в сердце вошел
в келью старца, то остановился почти
в изумлении: вместо отходящего больного, может быть уже без памяти, каким боялся найти его, он вдруг его увидал сидящим
в кресле, хотя с изможженным от слабости, но с бодрым и веселым лицом, окруженного
гостями и ведущего с ними тихую и светлую беседу.
Впрочем, встал он с постели не более как за четверть часа до прихода Алеши;
гости уже собрались
в его келью раньше и ждали, пока он проснется, по твердому заверению отца Паисия, что «учитель встанет несомненно, чтоб еще раз побеседовать с милыми сердцу его, как сам изрек и как сам пообещал еще утром».
Четвертый
гость был совсем уже старенький, простенький монашек, из беднейшего крестьянского звания, брат Анфим, чуть ли даже не малограмотный, молчаливый и тихий, редко даже с кем говоривший, между самыми смиренными смиреннейший и имевший вид человека, как бы навеки испуганного чем-то великим и страшным, не
в подъем уму его.
Все, и хозяин и
гости, расположились во второй комнате старца,
в которой стояла постель его, комнате, как и было указано прежде, весьма тесной, так что все четверо (кроме Порфирия-послушника, пребывавшего стоя) едва разместились вокруг кресел старца на принесенных из первой комнаты стульях.
Вам же, милые
гости, хочу я поведать о сем юноше, брате моем, ибо не было
в жизни моей явления драгоценнее сего, более пророческого и трогательного.
Здесь я должен заметить, что эта последняя беседа старца с посетившими его
в последний день жизни его
гостями сохранилась отчасти записанною.
Но была ли это вполне тогдашняя беседа, или он присовокупил к ней
в записке своей и из прежних бесед с учителем своим, этого уже я не могу решить, к тому же вся речь старца
в записке этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал жизнь свою
в виде повести, обращаясь к друзьям своим, тогда как, без сомнения, по последовавшим рассказам, на деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа
в тот вечер общая, и хотя
гости хозяина своего мало перебивали, но все же говорили и от себя, вмешиваясь
в разговор, может быть, даже и от себя поведали и рассказали что-либо, к тому же и беспрерывности такой
в повествовании сем быть не могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос и даже ложился отдохнуть на постель свою, хотя и не засыпал, а
гости не покидали мест своих.
И не дивно, что вместо свободы впали
в рабство, а вместо служения братолюбию и человеческому единению впали, напротив,
в отъединение и уединение, как говорил мне
в юности моей таинственный
гость и учитель мой.
В теснившейся
в келье усопшего толпе заметил он с отвращением душевным (за которое сам себя тут же и попрекнул) присутствие, например, Ракитина, или далекого
гостя — обдорского инока, все еще пребывавшего
в монастыре, и обоих их отец Паисий вдруг почему-то счел подозрительными — хотя и не их одних можно было заметить
в этом же смысле.
Надо полагать, что из первых сбегал ему передать известие обдорский
гость, вчера посещавший его и
в ужасе от него вчера отшедший.
Да, к нему, к нему подошел он, сухенький старичок, с мелкими морщинками на лице, радостный и тихо смеющийся. Гроба уж нет, и он
в той же одежде, как и вчера сидел с ними, когда собрались к нему
гости. Лицо все открытое, глаза сияют. Как же это, он, стало быть, тоже на пире, тоже званный на брак
в Кане Галилейской…
— Не бойся его. Страшен величием пред нами, ужасен высотою своею, но милостив бесконечно, нам из любви уподобился и веселится с нами, воду
в вино превращает, чтобы не пресекалась радость
гостей, новых
гостей ждет, новых беспрерывно зовет и уже на веки веков. Вон и вино несут новое, видишь, сосуды несут…»
Важно и молча поклонился он
гостю, указал ему на кресло подле дивана, а сам медленно, опираясь на руку сына и болезненно кряхтя, стал усаживаться напротив Мити на диван, так что тот, видя болезненные усилия его, немедленно почувствовал
в сердце своем раскаяние и деликатный стыд за свое теперешнее ничтожество пред столь важным им обеспокоенным лицом.
— Петр Ильич, кажется, нарочно поскорей прогнал Мишу, потому что тот как стал пред
гостем, выпуча глаза на его кровавое лицо и окровавленные руки с пучком денег
в дрожавших пальцах, так и стоял, разиня рот от удивления и страха, и, вероятно, мало понял изо всего того, что ему наказывал Митя.
Хозяин нагнулся, вгляделся, стремглав сбежал с крылечка и
в подобострастном восторге кинулся к
гостю.
Трифон Борисыч опасливо поглядел на Митю, но тотчас же послушно исполнил требуемое: осторожно провел его
в сени, сам вошел
в большую первую комнату, соседнюю с той,
в которой сидели
гости, и вынес из нее свечу.
Хозяин, который давно уже с любопытством заглядывал
в дверь, слыша крик и чуя, что
гости перессорились, тотчас явился
в комнату.
Петр Ильич с точностию знал, что
в этот вечер он непременно у Михаила Макаровича встретит кого-нибудь из
гостей, но лишь не знал, кого именно.
Как раз
в это лето,
в июле месяце, во время вакаций, случилось так, что маменька с сынком отправились
погостить на недельку
в другой уезд, за семьдесят верст, к одной дальней родственнице, муж которой служил на станции железной дороги (той самой, ближайшей от нашего города станции, с которой Иван Федорович Карамазов месяц спустя отправился
в Москву).
Но после случая на железной дороге он и на этот счет изменил свое поведение: намеков себе уже более не позволял, даже самых отдаленных, а о Дарданелове при матери стал отзываться почтительнее, что тотчас же с беспредельною благодарностью
в сердце своем поняла чуткая Анна Федоровна, но зато при малейшем, самом нечаянном слове даже от постороннего какого-нибудь
гостя о Дарданелове, если при этом находился Коля, вдруг вся вспыхивала от стыда, как роза.
— А так и въезжают. Сядет
в сенях один другому верхом на плечи да
в благородное семейство и въедет, сидя верхом. Какой же это
гость?
В последние два месяца госпожу Хохлакову стал посещать, между прочими ее
гостями, молодой человек Перхотин.
Только вдруг я лежу, как вот теперь пред вами, и думаю: будет или не будет благородно, если я Михаила Ивановича вдруг прогоню за то, что неприлично кричит у меня
в доме на моего
гостя?
Я не думаю, чтоб он был опасен, притом я позову очень много
гостей, так что его можно всегда вывести, если он что-нибудь, а потом он может где-нибудь
в другом городе быть мировым судьей или чем-нибудь, потому что те, которые сами перенесли несчастие, всех лучше судят.
— Друг мой, я все-таки хочу быть джентльменом и чтобы меня так и принимали, —
в припадке некоторой чисто приживальщицкой и уже вперед уступчивой и добродушной амбиции начал
гость.
— Топор? — переспросил
гость в удивлении.
Гость говорил, очевидно увлекаясь своим красноречием, все более и более возвышая голос и насмешливо поглядывая на хозяина; но ему не удалось докончить: Иван вдруг схватил со стола стакан и с размаху пустил
в оратора.
Обе свечки почти догорели, стакан, который он только что бросил
в своего
гостя, стоял пред ним на столе, а на противоположном диване никого не было.