Неточные совпадения
Теперь же скажу об этом «помещике» (
как его у нас называли, хотя он
всю жизнь совсем почти не жил в своем поместье) лишь то, что это был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип человека не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, — но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется,
одни эти.
Ей, может быть, захотелось заявить женскую самостоятельность, пойти против общественных условий, против деспотизма своего родства и семейства, а услужливая фантазия убедила ее, положим, на
один только миг, что Федор Павлович, несмотря на свой чин приживальщика, все-таки
один из смелейших и насмешливейших людей той, переходной ко
всему лучшему, эпохи, тогда
как он был только злой шут, и больше ничего.
Так что случай этот был, может быть, единственным в своем роде в жизни Федора Павловича, сладострастнейшего человека во
всю свою жизнь, в
один миг готового прильнуть к
какой угодно юбке, только бы та его поманила.
Лишь
один только младший сын, Алексей Федорович, уже с год пред тем
как проживал у нас и попал к нам, таким образом, раньше
всех братьев.
Так точно было и с ним: он запомнил
один вечер, летний, тихий, отворенное окно, косые лучи заходящего солнца (косые-то лучи и запомнились
всего более), в комнате в углу образ, пред ним зажженную лампадку, а пред образом на коленях рыдающую
как в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями, мать свою, схватившую его в обе руки, обнявшую его крепко до боли и молящую за него Богородицу, протягивающую его из объятий своих обеими руками к образу
как бы под покров Богородице… и вдруг вбегает нянька и вырывает его у нее в испуге.
Конечно,
все это лишь древняя легенда, но вот и недавняя быль:
один из наших современных иноков спасался на Афоне, и вдруг старец его повелел ему оставить Афон, который он излюбил
как святыню,
как тихое пристанище, до глубины души своей, и идти сначала в Иерусалим на поклонение святым местам, а потом обратно в Россию, на север, в Сибирь: «Там тебе место, а не здесь».
Было, однако, странно; их по-настоящему должны бы были ждать и, может быть, с некоторым даже почетом:
один недавно еще тысячу рублей пожертвовал, а другой был богатейшим помещиком и образованнейшим, так сказать, человеком, от которого
все они тут отчасти зависели по поводу ловель рыбы в реке, вследствие оборота,
какой мог принять процесс.
— Да еще же бы нет? Да я зачем же сюда и приехал,
как не видеть
все их здешние обычаи. Я
одним только затрудняюсь, именно тем, что я теперь с вами, Федор Павлович…
—
Какой вздор, и
все это вздор, — бормотал он. — Я действительно, может быть, говорил когда-то… только не вам. Мне самому говорили. Я это в Париже слышал, от
одного француза, что будто бы у нас в Четьи-Минеи это за обедней читают… Это очень ученый человек, который специально изучал статистику России… долго жил в России… Я сам Четьи-Минеи не читал… да и не стану читать… Мало ли что болтается за обедом?.. Мы тогда обедали…
— А вот далекая! — указал он на
одну еще вовсе не старую женщину, но очень худую и испитую, не то что загоревшую, а
как бы
всю почерневшую лицом. Она стояла на коленях и неподвижным взглядом смотрела на старца. Во взгляде ее было что-то
как бы исступленное.
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот
как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только
один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его,
как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне,
как он по комнате своими ножками пройдет разик,
всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню,
как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
— О, это
все по поводу Дмитрия Федоровича и…
всех этих последних происшествий, — бегло пояснила мамаша. — Катерина Ивановна остановилась теперь на
одном решении… но для этого ей непременно надо вас видеть… зачем? Конечно не знаю, но она просила
как можно скорей. И вы это сделаете, наверно сделаете, тут даже христианское чувство велит.
Ну что, думаю, я
всю жизнь верила — умру, и вдруг ничего нет, и только «вырастет лопух на могиле»,
как прочитала я у
одного писателя.
Спор на
одну минутку затих, но старец, усевшись на прежнее место, оглядел
всех,
как бы приветливо вызывая продолжать.
Не далее
как дней пять тому назад, в
одном здешнем, по преимуществу дамском, обществе он торжественно заявил в споре, что на
всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло людей любить себе подобных, что такого закона природы: чтобы человек любил человечество — не существует вовсе, и что если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие.
Дмитрий Федорович стоял несколько мгновений
как пораженный: ему поклон в ноги — что такое? Наконец вдруг вскрикнул: «О Боже!» — и, закрыв руками лицо, бросился вон из комнаты. За ним повалили гурьбой и
все гости, от смущения даже не простясь и не откланявшись хозяину.
Одни только иеромонахи опять подошли под благословение.
Обладательница этого домишка была,
как известно было Алеше,
одна городская мещанка, безногая старуха, которая жила со своею дочерью, бывшею цивилизованной горничной в столице, проживавшею еще недавно
все по генеральским местам, а теперь уже с год, за болезнию старухи, прибывшею домой и щеголявшею в шикарных платьях.
Не пьянствую я, а лишь «лакомствую»,
как говорит твой свинья Ракитин, который будет статским советником и
все будет говорить «лакомствую». Садись. Я бы взял тебя, Алешка, и прижал к груди, да так, чтобы раздавить, ибо на
всем свете… по-настоящему… по-на-сто-яще-му… (вникни! вникни!) люблю только
одного тебя!
Видите,
как я
все обдумала,
одного только не могу придумать: что подумаете вы обо мне, когда прочтете? Я
все смеюсь и шалю, я давеча вас рассердила, но уверяю вас, что сейчас, перед тем
как взяла перо, я помолилась на образ Богородицы, да и теперь молюсь и чуть не плачу.
Говорил он о многом, казалось, хотел бы
все сказать,
все высказать еще раз, пред смертною минутой, изо
всего недосказанного в жизни, и не поучения лишь
одного ради, а
как бы жаждая поделиться радостью и восторгом своим со
всеми и
вся, излиться еще раз в жизни сердцем своим…
— Завтра, в Москву! — перекосилось вдруг
все лицо Катерины Ивановны, — но… но Боже мой,
как это счастливо! — вскричала она в
один миг совсем изменившимся голосом и в
один миг прогнав свои слезы, так что и следа не осталось.
Про Илюшу не говорю-с,
всего девять лет-с,
один как перст, ибо умри я — и что со
всеми этими недрами станется, я только про это
одно вас спрошу-с?
— И вот теперь, кроме
всего, мой друг уходит, первый в мире человек, землю покидает. Если бы вы знали, если бы вы знали, Lise,
как я связан,
как я спаян душевно с этим человеком! И вот я останусь
один… Я к вам приду, Lise… Впредь будем вместе…
— Сам понимаешь, значит, для чего. Другим
одно, а нам, желторотым, другое, нам прежде
всего надо предвечные вопросы разрешить, вот наша забота.
Вся молодая Россия только лишь о вековечных вопросах теперь и толкует. Именно теперь,
как старики
все полезли вдруг практическими вопросами заниматься. Ты из-за чего
все три месяца глядел на меня в ожидании? Чтобы допросить меня: «Како веруеши али вовсе не веруеши?» — вот ведь к чему сводились ваши трехмесячные взгляды, Алексей Федорович, ведь так?
— Кстати, мне недавно рассказывал
один болгарин в Москве, — продолжал Иван Федорович,
как бы и не слушая брата, —
как турки и черкесы там у них, в Болгарии, повсеместно злодействуют, опасаясь поголовного восстания славян, — то есть жгут, режут, насилуют женщин и детей, прибивают арестантам уши к забору гвоздями и оставляют так до утра, а поутру вешают — и проч.,
всего и вообразить невозможно.
Есть у меня
одна прелестная брошюрка, перевод с французского, о том,
как в Женеве, очень недавно,
всего лет пять тому, казнили
одного злодея и убийцу, Ришара, двадцатитрехлетнего, кажется, малого, раскаявшегося и обратившегося к христианской вере пред самым эшафотом.
Ибо в этих трех вопросах
как бы совокуплена в
одно целое и предсказана
вся дальнейшая история человеческая и явлены три образа, в которых сойдутся
все неразрешимые исторические противоречия человеческой природы на
всей земле.
— Да стой, стой, — смеялся Иван, —
как ты разгорячился. Фантазия, говоришь ты, пусть! Конечно, фантазия. Но позволь, однако: неужели ты в самом деле думаешь, что
все это католическое движение последних веков есть и в самом деле
одно лишь желание власти для
одних только грязных благ? Уж не отец ли Паисий так тебя учит?
Видишь: предположи, что нашелся хотя
один из
всех этих желающих
одних только материальных и грязных благ — хоть
один только такой,
как мой старик инквизитор, который сам ел коренья в пустыне и бесновался, побеждая плоть свою, чтобы сделать себя свободным и совершенным, но однако же,
всю жизнь свою любивший человечество и вдруг прозревший и увидавший, что невелико нравственное блаженство достигнуть совершенства воли с тем, чтобы в то же время убедиться, что миллионы остальных существ Божиих остались устроенными лишь в насмешку, что никогда не в силах они будут справиться со своею свободой, что из жалких бунтовщиков никогда не выйдет великанов для завершения башни, что не для таких гусей великий идеалист мечтал о своей гармонии.
— К кому примкнул, к
каким умным людям? — почти в азарте воскликнул Алеша. — Никакого у них нет такого ума и никаких таких тайн и секретов…
Одно только разве безбожие, вот и
весь их секрет. Инквизитор твой не верует в Бога, вот и
весь его секрет!
— А
как бы я не ввязался-с? Да я и не ввязывался вовсе, если хотите знать в полной точности-с. Я с самого начала
все молчал, возражать не смея, а они сами определили мне своим слугой Личардой при них состоять. Только и знают с тех пор
одно слово: «Убью тебя, шельму, если пропустишь!» Наверно полагаю, сударь, что со мной завтра длинная падучая приключится.
—
Как же бы я так подвел-с… и для чего подводить, когда
все тут от Дмитрия Федоровича
одного и зависит-с, и от
одних его мыслей-с… Захотят они что учинить — учинят-с, а нет, так не я же нарочно их приведу, чтобы к родителю их втолкнуть.
Но вот это-то по преимуществу меня и обидело:
как же это,
все почти знали, а я
один ничего не знал?
Но непременно будет так, что придет срок и сему страшному уединению, и поймут
все разом,
как неестественно отделились
один от другого.
Долго я ему не верил, да и не в
один раз поверил, а лишь после того,
как он три дня ходил ко мне и
все мне в подробности рассказал.
—
Одно решите мне,
одно! — сказал он мне (точно от меня теперь
все и зависело), — жена, дети! Жена умрет, может быть, с горя, а дети хоть и не лишатся дворянства и имения, — но дети варнака, и навек. А память-то, память
какую в сердцах их по себе оставлю!
Юноша брат мой у птичек прощения просил: оно
как бы и бессмысленно, а ведь правда, ибо
все как океан,
все течет и соприкасается, в
одном месте тронешь — в другом конце мира отдается.
То-то и есть, что
вся любовь, таившаяся в молодом и чистом сердце его ко «
всем и
вся», в то время и во
весь предшествовавший тому год,
как бы
вся временами сосредоточивалась, и может быть даже неправильно, лишь на
одном существе преимущественно, по крайней мере в сильнейших порывах сердца его, — на возлюбленном старце его, теперь почившем.
А теперь, Алеша,
всю правду чистую тебе
одному скажу, чтобы ты видел,
какая я тварь!
— Не знаю я, не ведаю, ничего не ведаю, что он мне такое сказал, сердцу сказалось, сердце он мне перевернул… Пожалел он меня первый, единый, вот что! Зачем ты, херувим, не приходил прежде, — упала вдруг она пред ним на колени,
как бы в исступлении. — Я
всю жизнь такого,
как ты, ждала, знала, что кто-то такой придет и меня простит. Верила, что и меня кто-то полюбит, гадкую, не за
один только срам!..
Он же в эти два дня буквально метался во
все стороны, «борясь с своею судьбой и спасая себя»,
как он потом выразился, и даже на несколько часов слетал по
одному горячему делу вон из города, несмотря на то, что страшно было ему уезжать, оставляя Грушеньку хоть на минутку без глаза над нею.
Могло
все это происходить косвенно и
как бы бессознательно даже от тайных мук его совести за воровски присвоенные им деньги Катерины Ивановны: «Пред
одной подлец и пред другой тотчас же выйду опять подлец, — думал он тогда,
как сам потом признавался, — да Грушенька коли узнает, так и сама не захочет такого подлеца».
Он вдруг порешил пойти к купцу Самсонову, покровителю Грушеньки, и предложить ему
один «план», достать от него под этот «план» разом
всю искомую сумму; в плане своем с коммерческой стороны он не сомневался нисколько, а сомневался лишь в том,
как посмотрит на его выходку сам Самсонов, если захочет взглянуть не с
одной только коммерческой стороны.
Митя вздрогнул, вскочил было, но сел опять. Затем тотчас же стал говорить громко, быстро, нервно, с жестами и в решительном исступлении. Видно было, что человек дошел до черты, погиб и ищет последнего выхода, а не удастся, то хоть сейчас и в воду.
Все это в
один миг, вероятно, понял старик Самсонов, хотя лицо его оставалось неизменным и холодным
как у истукана.
Одним словом, можно бы было надеяться даже-де тысяч на шесть додачи от Федора Павловича, на семь даже, так
как Чермашня
все же стоит не менее двадцати пяти тысяч, то есть наверно двадцати восьми, «тридцати, тридцати, Кузьма Кузьмич, а я, представьте себе, и семнадцати от этого жестокого человека не выбрал!..» Так вот я, дескать, Митя, тогда это дело бросил, ибо не умею с юстицией, а приехав сюда, поставлен был в столбняк встречным иском (здесь Митя опять запутался и опять круто перескочил): так вот, дескать, не пожелаете ли вы, благороднейший Кузьма Кузьмич, взять
все права мои на этого изверга, а сами мне дайте три только тысячи…
Одним словом, я готов на
все, выдам
все документы,
какие потребуете,
все подпишу… и мы эту бумагу сейчас же и совершили бы, и если бы можно, если бы только можно, то сегодня же бы утром…
Митя провозился с угоревшим пьяницей с полчаса,
все намачивая ему голову, и серьезно уже намеревался не спать
всю ночь, но, измучившись, присел как-то на
одну минутку, чтобы перевести дух, и мгновенно закрыл глаза, затем тотчас же бессознательно протянулся на лавке и заснул
как убитый.
— Тягушек — пусть. Да четыре-то дюжины к чему тебе?
Одной довольно, — почти осердился уже Петр Ильич. Он стал торговаться, он потребовал счет, он не хотел успокоиться. Спас, однако,
всего одну сотню рублей. Остановились на том, чтобы
всего товару доставлено было не более
как на триста рублей.
— Так вот, сударь, для кого ад назначен, — стегнул Андрей левую, — а вы у нас, сударь,
все одно как малый ребенок… так мы вас почитаем… И хоть гневливы вы, сударь, это есть, но за простодушие ваше простит Господь.
Несмотря на приобретенные уже тысячки, Трифон Борисыч очень любил сорвать с постояльца кутящего и, помня, что еще месяца не прошло,
как он в
одни сутки поживился от Дмитрия Федоровича, во время кутежа его с Грушенькой, двумя сотнями рубликов с лишком, если не
всеми тремя, встретил его теперь радостно и стремительно, уже по тому
одному,
как подкатил ко крыльцу его Митя, почуяв снова добычу.