Неточные совпадения
Вам хочется знать,
как я вдруг из своей покойной комнаты, которую оставлял только в случае крайней надобности и всегда с сожалением, перешел на зыбкое лоно морей,
как, избалованнейший из
всех вас городскою жизнию, обычною суетой дня и мирным спокойствием ночи, я вдруг, в
один день, в
один час, должен был ниспровергнуть этот порядок и ринуться в беспорядок жизни моряка?
Экспедиция в Японию — не иголка: ее не спрячешь, не потеряешь. Трудно теперь съездить и в Италию, без ведома публики, тому, кто раз брался за перо. А тут предстоит объехать
весь мир и рассказать об этом так, чтоб слушали рассказ без скуки, без нетерпения. Но
как и что рассказывать и описывать? Это
одно и то же, что спросить, с
какою физиономией явиться в общество?
Такой ловкости и цепкости,
какою обладает матрос вообще, а Фаддеев в особенности, встретишь разве в кошке. Через полчаса
все было на своем месте, между прочим и книги, которые он расположил на комоде в углу полукружием и перевязал, на случай качки, веревками так, что нельзя было вынуть ни
одной без его же чудовищной силы и ловкости, и я до Англии пользовался книгами из чужих библиотек.
С любопытством смотрю,
как столкнутся две кухарки, с корзинами на плечах,
как несется нескончаемая двойная, тройная цепь экипажей, подобно реке,
как из нее с неподражаемою ловкостью вывернется
один экипаж и сольется с другою нитью, или
как вся эта цепь мгновенно онемеет, лишь только полисмен с тротуара поднимет руку.
Какое счастье, что они не понимали друг друга! Но по
одному лицу, по голосу Фаддеева можно было догадываться, что он третирует купца en canaille,
как какого-нибудь продавца баранок в Чухломе. «Врешь, не то показываешь, — говорил он, швыряя штуку материи. — Скажи ему, ваше высокоблагородие, чтобы дал той самой, которой отрезал Терентьеву да Кузьмину». Купец подавал другой кусок. «Не то, сволочь, говорят тебе!» И
все в этом роде.
Наконец объяснилось, что Мотыгин вздумал «поиграть» с портсмутской леди, продающей рыбу. Это
все равно что поиграть с волчицей в лесу: она отвечала градом кулачных ударов, из которых
один попал в глаз. Но и матрос в своем роде тоже не овца: оттого эта волчья ласка была для Мотыгина не больше,
как сарказм какой-нибудь барыни на неуместную любезность франта. Но Фаддеев утешается этим еще до сих пор, хотя синее пятно на глазу Мотыгина уже пожелтело.
Смешно было смотреть, когда кто-нибудь пойдет в
один угол, а его отнесет в другой: никто не ходил
как следует,
все притопывая.
— «Где?
как?» — «С койки сорвался: мы трое подвесились к
одному крючку, крючок сорвался, мы
все и упали: я ничего, и Паисов ничего, упали просто и встали, а Шведов голову ушиб — такой смех!
«
Как все?» Гляжу: в самом деле —
все, вот курица с рисом, вот горячий паштет, вот жареная баранина — вместе в
одной тарелке, и
все прикрыто вафлей.
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они. В самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию: та, по крайней мере, передаст
все подробности. Мы были на
одном из уступов горы, на половине ее высоты… и того нет: под ногами нашими целое море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно,
как ползают люди и животные, а дальше вовсе не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли, в том числе и наш.
Но пора кончить это письмо…
Как? что?.. А что ж о Мадере: об управлении города, о местных властях, о числе жителей, о количестве выделываемого вина, о торговле: цифры, факты — где же
все? Вправе ли вы требовать этого от меня? Ведь вы просили писать вам о том, что я сам увижу, а не то, что написано в ведомостях, таблицах, календарях. Здесь
все, что я видел в течение 10-ти или 12-ти часов пребывания на Мадере. Жителей
всех я не видел, властей тоже и даже не успел хорошенько посетить ни
одного виноградника.
Некоторые из негров бранились между собой — и это вы знаете: попробуйте остановиться в Москве или Петербурге, где продают сайки и калачи, и поторгуйте у
одного:
как все это закричит и завоюет!
От
одной прогулки
все измучились, изнурились; никто не был похож на себя: в поту, в пыли, с раскрасневшимися и загорелыми лицами; но
все как нельзя более довольные: всякий видел что-нибудь замечательное.
Смотрите вы на
все эти чудеса, миры и огни, и, ослепленные, уничтоженные величием, но богатые и счастливые небывалыми грезами, стоите,
как статуя, и шепчете задумчиво: «Нет, этого не сказали мне ни карты, ни англичане, ни американцы, ни мои учители; говорило, но бледно и смутно, только
одно чуткое поэтическое чувство; оно таинственно манило меня еще ребенком сюда и шептало...
Я спросил
одну,
какого она племени: «Финго! — сказала она, — мозамбик, — закричала потом, — готтентот!»
Все три начали громко хохотать.
Перед
одним кусок баранины, там телятина, и почти
все au naturel,
как и любят англичане, жаркое, рыба, зелень и еще карри, подаваемое ежедневно везде, начиная с мыса Доброй Надежды до Китая, особенно в Индии; это говядина или другое мясо, иногда курица, дичь, наконец, даже раки и особенно шримсы, изрезанные мелкими кусочками и сваренные с едким соусом, который составляется из десяти или более индийских перцев.
Вы только намереваетесь сказать ему слово, он открывает глаза,
как будто ожидая услышать что-нибудь чрезвычайно важное; и когда начнете говорить, он поворачивает голову немного в сторону, а
одно ухо к вам; лицо
все, особенно лоб, собирается у него в складки, губы кривятся на сторону, глаза устремляются к потолку.
Экипажи
как будто сейчас из мастерской: ни
одного нет даже старого фасона,
все выкрашены и содержатся чрезвычайно чисто.
В отеле в час зазвонили завтракать. Опять разыгрался
один из существенных актов дня и жизни. После десерта
все двинулись к буфету, где, в черном платье, с черной сеточкой на голове, сидела Каролина и с улыбкой наблюдала,
как смотрели на нее. Я попробовал было подойти к окну, но места были ангажированы, и я пошел писать к вам письма, а часа в три отнес их сам на почту.
Голландцы продолжали распространяться внутрь, не встречая препятствий, потому что кафры, кочуя по пустым пространствам, не успели еще сосредоточиться в
одном месте. Им даже нравилось соседство голландцев, у которых они могли воровать скот, по наклонности своей к грабежу и к скотоводству
как к промыслу, свойственному
всем кочующим народам.
Они целиком перенесли сюда
все свое голландское хозяйство и, противопоставив палящему солнцу, пескам, горам, разбоям и грабежам кафров почти
одну свою фламандскую флегму, достигли тех результатов, к
каким только могло их привести, за недостатком положительной и живой энергии, это отрицательное и мертвое качество, то есть хладнокровие.
Провиант и прочее доставлялось до сих пор на место военных действий сухим путем, и плата за
один только провоз составляла около 170 000 фунт. ст. в год, между тем
как все припасы могли быть доставляемы морем до самого устья Буйволовой реки, что наконец и приведено в исполнение, и Берклей у этого устья расположил свою главную квартиру.
Нечего делать, надо было довольствоваться
одной молнией. Она сверкала часто и так близко,
как будто касалась мачт и парусов. Я посмотрел минут пять на молнию, на темноту и на волны, которые
все силились перелезть к нам через борт.
Наконец полетел
один орех, другой, третий. Только лишь толпа заметила нас,
как все бросились к нам и заговорили разом.
На другой день утром мы ушли, не видав ни
одного европейца, которых
всего трое в Анжере. Мы плыли дальше по проливу между влажными, цветущими берегами Явы и Суматры. Местами, на гладком зеркале пролива, лежали,
как корзинки с зеленью, маленькие островки, означенные только на морских картах под именем Двух братьев, Трех сестер. Кое-где были отдельно брошенные каменья, без имени, и те обросли густою зеленью.
Я заглянул за борт: там целая флотилия лодок, нагруженных всякой всячиной,
всего более фруктами. Ананасы лежали грудами,
как у нас репа и картофель, — и
какие! Я не думал, чтоб они достигали такой величины и красоты. Сейчас разрезал
один и начал есть: сок тек по рукам, по тарелке, капал на пол. Хотел писать письмо к вам, но меня тянуло на палубу. Я покупал то раковину, то другую безделку, а более вглядывался в эти новые для меня лица. Что за живописный народ индийцы и что за неживописный — китайцы!
Китайцы светлее индийцев, которые
все темно-шоколадного цвета, тогда
как те просто смуглы; у них тело почти
как у нас, только глаза и волосы совершенно черные. Они тоже ходят полуголые. У многих старческие физиономии, бритые головы, кроме затылка, от которого тянется длинная коса, болтаясь в ногах. Морщины и отсутствие усов и бороды делают их чрезвычайно похожими на старух. Ничего мужественного, бодрого. Лица точно вылиты
одно в другое.
Все это сделано. Город Виктория состоит из
одной, правда, улицы, но на ней почти нет ни
одного дома; я ошибкой сказал выше домы: это
все дворцы, которые основаниями своими купаются в заливе. На море обращены балконы этих дворцов, осененные теми тощими бананами и пальмами, которые видны с рейда и которые придают такой же эффект пейзажу,
как принужденная улыбка грустному лицу.
Голова
вся бритая,
как и лицо, только с затылка волосы подняты кверху и зачесаны в узенькую, коротенькую,
как будто отрубленную косичку, крепко лежавшую на самой маковке. Сколько хлопот за такой хитрой и безобразной прической! За поясом у
одного, старшего, заткнуты были две сабли,
одна короче другой. Мы попросили показать и нашли превосходные клинки.
Затем одинаковое трудолюбие и способности к ремеслам, любовь к земледелию, к торговле, одинаковые вкусы,
один и тот же род пищи, одежда — словом, во
всем найдете подобие, в иных случаях до того, что удивляешься,
как можно допустить мнение о разноплеменности этих народов!
Весь рейд был
как один огромный водоворот.
Весь этот люд, то есть свита,
все до
одного вдруг,
как по команде, положили руки на колени, и поклонились низко, и долго оставались в таком положении,
как будто хотят играть в чехарду.
Они находят выгоднее строить европейцам дворцы, копать землю, не
все для
одного посева,
как у себя в Китае, а работать на судах, быть приказчиками и, наконец, торговать самим.
Народонаселение лезет из Китая врозь,
как горох из переполненного мешка, и распространяется во
все стороны, на
все окрестные и дальние острова, до Явы с
одной стороны, до Калифорнии с другой.
Вообще зима как-то не к лицу здешним местам,
как не к лицу нашей родине лето. Небо голубое, с тропическим колоритом, так и млеет над головой; зелень свежа; многие цветы ни за что не соглашаются завянуть. И
всего продолжается холод
один какой-нибудь месяц, много — шесть недель. Зима не успевает воцариться и, ничего не сделав, уходит.
Англичане хорошим чаем, да просто чаем (у них он
один), называют особый сорт грубого черного или смесь его с зеленым, смесь очень наркотическую, которая дает себя чувствовать потребителю, язвит язык и небо во рту,
как почти
все, что англичане едят и пьют.
Почва, по природе, болотистая, а ни признака болота нет, нет также какого-нибудь недопаханного аршина земли;
одна гряда и борозда никак не шире и не уже другой. Самые домики,
как ни бедны и ни грязны, но выстроены умно;
все рассчитано в них; каждым уголком умеют пользоваться:
все на месте и
все в возможном порядке.
Мы очень разнообразили время в своем клубе:
один писал, другой читал, кто рассказывал, кто молча курил и слушал, но
все жались к камину, потому что
как ни красиво было небо,
как ни ясны ночи, а зима давала себя чувствовать, особенно в здешних домах.
В предместье мы опять очутились в чаду китайской городской жизни; опять охватили нас разные запахи, в ушах раздавались крики разносчиков, трещанье и шипенье кухни, хлопанье на бумагопрядильнях. Ах,
какая духота! вон, вон, скорей на чистоту, мимо интересных сцен! Однако ж я успел заметить, что у
одной лавки купец, со
всеми признаками неги, сидел на улице, зажмурив глаза, а жена чесала ему седую косу. Другие у лавок ели, брились.
Очевидно, что губернатору велено удержать нас, и он ждал высших лиц, чтобы сложить с себя ответственность во
всем, что бы мы ни предприняли. Впрочем, положительно сказать ничего нельзя: может быть, полномочные и действительно тут —
как добраться до истины?
все средства к обману на их стороне. Они могут сказать нам, что
один какой-нибудь полномочный заболел в дороге и что трое не могут начать дела без него и т. п., — поверить их невозможно.
С Новым годом!
Как вы проводили старый и встретили Новый год?
Как всегда: собрались, по обыкновению, танцевали, шумели, играли в карты, потом зевнули не раз, ожидая боя полночи, поймали наконец вожделенную минуту и взялись за бокалы —
все одно,
как пять, десять лет назад?
В первый раз в жизни случилось мне провести последний день старого года как-то иначе, непохоже ни на что прежнее. Я обедал в этот день у японских вельмож! Слушайте же, если вам не скучно, подробный рассказ обо
всем, что я видел вчера. Не берусь одевать
все вчерашние картины и сцены в их оригинальный и яркий колорит. Обещаю
одно: верное, до добродушия, сказание о том,
как мы провели вчерашний день.
Люди стали по реям и проводили нас, по-прежнему, троекратным «ура»; разноцветные флаги опять в
одно мгновение развязались и пали на снасти,
как внезапно брошенная сверху куча цветов. Музыка заиграла народный гимн. Впечатление было
все то же, что и в первый раз. Я ждал с нетерпением салюта: это была новость. Мне хотелось видеть, что японцы?
Японские лодки непременно хотели пристать
все вместе с нашими: можете себе представить, что из этого вышло.
Одна лодка становилась поперек другой, и
все стеснились так, что если б им поручили не пустить нас на берег, то они лучше бы сделать не могли того,
как сделали теперь, чтоб пустить.
В ту минуту,
как мы вошли в приемную залу, отодвинулись, точно кулисы, ширмы с противоположной стороны, и оттуда выдвинулись медленно,
один за другим,
все полномочные.
Смешать и посадить
всех гостей за
один стол,
как бы сделали в Европе, невозможно.
Ум везде одинаков: у умных людей есть
одни общие признаки,
как и у
всех дураков, несмотря на различие наций, одежд, языка, религий, даже взгляда на жизнь.
Я
все время поминал вас, мой задумчивый артист: войдешь, бывало, утром к вам в мастерскую, откроешь вас где-нибудь за рамками, перед полотном, подкрадешься так, что вы, углубившись в вашу творческую мечту, не заметите, и смотришь,
как вы набрасываете очерк, сначала легкий, бледный, туманный;
все мешается в
одном свете: деревья с водой, земля с небом… Придешь потом через несколько дней — и эти бледные очерки обратились уже в определительные образы: берега дышат жизнью,
все ярко и ясно…
Только
одна девочка, лет тринадцати и, сверх ожидания, хорошенькая, вышла из сада на дорогу и смело, с любопытством, во
все глаза смотрела на нас,
как смотрят бойкие дети.
Я видел,
как по кровле
одного дома, со
всеми признаками ужаса, бежала женщина: только развевались полы синего ее халата; рассыпавшееся здание косматых волос обрушилось на спину; резво работала она голыми ногами.