Неточные совпадения
— А пожалуй; вы в этом знаток. Только
вот что, Федор Павлович, вы сами сейчас изволили упомянуть, что мы дали слово вести себя прилично, помните. Говорю вам, удержитесь. А начнете шута из себя строить, так я не намерен, чтобы меня с вами на одну доску здесь поставили…
Видите, какой человек, — обратился он к монаху, — я
вот с ним боюсь входить к порядочным людям.
—
Вот что, мать, — проговорил старец, — однажды древний великий святой
увидел во храме такую же, как ты, плачущую мать и тоже по младенце своем, по единственном, которого тоже призвал Господь.
— На тебя глянуть пришла. Я ведь у тебя бывала, аль забыл? Не велика же в тебе память, коли уж меня забыл. Сказали у нас, что ты хворый, думаю, что ж, я пойду его сама повидаю:
вот и
вижу тебя, да какой же ты хворый? Еще двадцать лет проживешь, право, Бог с тобою! Да и мало ли за тебя молебщиков, тебе ль хворать?
— Деятельной любви?
Вот и опять вопрос, и такой вопрос, такой вопрос!
Видите, я так люблю человечество, что, верите ли, мечтаю иногда бросить все, все, что имею, оставить Lise и идти в сестры милосердия. Я закрываю глаза, думаю и мечтаю, и в эти минуты я чувствую в себе непреодолимую силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы не могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала собственными руками, я была бы сиделкой у этих страдальцев, я готова целовать эти язвы…
— Да подожди, подожди, — тревожно прервал Алеша, — из чего ты-то все это
видишь?.. Почему это тебя так занимает,
вот первое дело?
Он вышел, крича и жестикулируя.
Вот в это-то мгновение Ракитин и
увидел его выходящего и указал Алеше.
Вот в эти-то мгновения он и любил, чтобы подле, поблизости, пожалуй хоть и не в той комнате, а во флигеле, был такой человек, преданный, твердый, совсем не такой, как он, не развратный, который хотя бы все это совершающееся беспутство и
видел и знал все тайны, но все же из преданности допускал бы это все, не противился, главное — не укорял и ничем бы не грозил, ни в сем веке, ни в будущем; а в случае нужды так бы и защитил его, — от кого?
— Чего шепчу? Ах, черт возьми, — крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым полным голосом, — да чего же я шепчу? Ну,
вот сам
видишь, как может выйти вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете и стерегу секрет. Объяснение впредь, но, понимая, что секрет, я вдруг и говорить стал секретно, и шепчу как дурак, тогда как не надо. Идем! Вон куда! До тех пор молчи. Поцеловать тебя хочу!
И
вот тут-то и вошел Алеша. Федор Павлович, как мы
видели, ужасно обрадовался Алеше.
Что же, Григорий Васильевич, коли я неверующий, а вы столь верующий, что меня беспрерывно даже ругаете, то попробуйте сами-с сказать сей горе, чтобы не то чтобы в море (потому что до моря отсюда далеко-с), но даже хоть в речку нашу вонючую съехала,
вот что у нас за садом течет, то и
увидите сами в тот же момент, что ничего не съедет-с, а все останется в прежнем порядке и целости, сколько бы вы ни кричали-с.
—
Видишь, я
вот знаю, что он и меня терпеть не может, равно как и всех, и тебя точно так же, хотя тебе и кажется, что он тебя «уважать вздумал». Алешку подавно, Алешку он презирает. Да не украдет он,
вот что, не сплетник он, молчит, из дому сору не вынесет, кулебяки славно печет, да к тому же ко всему и черт с ним, по правде-то, так стоит ли об нем говорить?
«
Видишь, говорю,
видишь,
вот твой образ,
вот он,
вот я его сниму.
Смотри же, ты его за чудотворный считаешь, а я
вот сейчас на него при тебе плюну, и мне ничего за это не будет!..» Как она
увидела, Господи, думаю: убьет она меня теперь, а она только вскочила, всплеснула руками, потом вдруг закрыла руками лицо, вся затряслась и пала на пол… так и опустилась… Алеша, Алеша!
Грушенька, ангел, дайте мне вашу ручку, посмотрите на эту пухленькую, маленькую, прелестную ручку, Алексей Федорович;
видите ли вы ее, она мне счастье принесла и воскресила меня, и я
вот целовать ее сейчас буду, и сверху и в ладошку,
вот,
вот и
вот!
— Смотри на меня, пристально смотри:
видишь,
вот тут,
вот тут — готовится страшное бесчестие.
— Вы туда же идете, в Михайловскую? — продолжал тот же мальчик. — Так
вот догоните-ка его… Вон
видите, он остановился опять, ждет и на вас глядит.
Мальчик молча и задорно ждал лишь одного, что
вот теперь Алеша уж несомненно на него бросится;
видя же, что тот даже и теперь не бросается, совершенно озлился, как зверенок: он сорвался с места и кинулся сам на Алешу, и не успел тот шевельнуться, как злой мальчишка, нагнув голову и схватив обеими руками его левую руку, больно укусил ему средний ее палец.
Я бросила взгляд на вас… то есть я думала — я не знаю, я как-то путаюсь, —
видите, я хотела вас просить, Алексей Федорович, добрейший мой Алексей Федорович, сходить к нему, отыскать предлог, войти к ним, то есть к этому штабс-капитану, — о Боже! как я сбиваюсь — и деликатно, осторожно — именно как только вы один сумеете сделать (Алеша вдруг покраснел) — суметь отдать ему это вспоможение,
вот, двести рублей.
— «А спроси, — отвечаю ей, — всех господ офицеров, нечистый ли во мне воздух али другой какой?» И так это у меня с того самого времени на душе сидит, что намеднись сижу я
вот здесь, как теперь, и
вижу, тот самый генерал вошел, что на Святую сюда приезжал: «Что, — говорю ему, — ваше превосходительство, можно ли благородной даме воздух свободный впускать?» — «Да, отвечает, надо бы у вас форточку али дверь отворить, по тому самому, что у вас воздух несвежий».
— «Папа, говорит, папа, я его повалю, как большой буду, я ему саблю выбью своей саблей, брошусь на него, повалю его, замахнусь на него саблей и скажу ему: мог бы сейчас убить, но прощаю тебя,
вот тебе!»
Видите,
видите, сударь, какой процессик в головке-то его произошел в эти два дня, это он день и ночь об этом именно мщении с саблей думал и ночью, должно быть, об этом бредил-с.
— Видели-с, видели-с! — взвизгнул он Алеше, бледный и исступленный, и вдруг, подняв вверх кулак, со всего размаху бросил обе смятые кредитки на песок, — видели-с? — взвизгнул он опять, показывая на них пальцем, — ну так
вот же-с!..
— Алеша, милый, вы холодны и дерзки.
Видите ли-с. Он изволил меня выбрать в свои супруги и на том успокоился! Он был уже уверен, что я написала серьезно, каково! Но ведь это дерзость —
вот что!
— Да, Lise,
вот давеча ваш вопрос: нет ли в нас презрения к тому несчастному, что мы так душу его анатомируем, — этот вопрос мученический…
видите, я никак не умею это выразить, но у кого такие вопросы являются, тот сам способен страдать. Сидя в креслах, вы уж и теперь должны были много передумать…
Я
видел, как ты на меня смотрел все эти три месяца, в глазах твоих было какое-то беспрерывное ожидание, а
вот этого-то я и не терплю, оттого и не подошел к тебе.
— Ты, я
вижу, в каком-то вдохновении. Ужасно я люблю такие professions de foi [исповедания веры (фр.).]
вот от таких… послушников. Твердый ты человек, Алексей. Правда, что ты из монастыря хочешь выйти?
И
вот, пораженная и плачущая Богоматерь падает пред престолом Божиим и просит всем во аде помилования, всем, которых она
видела там, без различия.
Вот из толпы восклицает старик, слепой с детских лет: «Господи, исцели меня, да и я тебя узрю», и
вот как бы чешуя сходит с глаз его, и слепой его
видит.
Но
вот ты теперь
увидел этих „свободных“ людей, — прибавляет вдруг старик со вдумчивою усмешкой.
И
вот, убедясь в этом, он
видит, что надо идти по указанию умного духа, страшного духа смерти и разрушения, а для того принять ложь и обман и вести людей уже сознательно к смерти и разрушению, и притом обманывать их всю дорогу, чтоб они как-нибудь не заметили, куда их ведут, для того чтобы хоть в дороге-то жалкие эти слепцы считали себя счастливыми.
Вот они и поймут, что нечто случилось внезапное и что оченно надо мне их
видеть, и тоже мне отопрут, а я войду и доложу.
Тут начались расспросы именно из таких, на которые Смердяков сейчас жаловался Ивану Федоровичу, то есть все насчет ожидаемой посетительницы, и мы эти расспросы здесь опустим. Чрез полчаса дом был заперт, и помешанный старикашка похаживал один по комнатам, в трепетном ожидании, что вот-вот раздадутся пять условных стуков, изредка заглядывая в темные окна и ничего в них не
видя, кроме ночи.
— Эх, одолжи отца, припомню! Без сердца вы все,
вот что! Чего тебе день али два? Куда ты теперь, в Венецию? Не развалится твоя Венеция в два-то дня. Я Алешку послал бы, да ведь что Алешка в этих делах? Я ведь единственно потому, что ты умный человек, разве я не
вижу. Лесом не торгуешь, а глаз имеешь. Тут только чтобы
видеть: всерьез или нет человек говорит. Говорю, гляди на бороду: трясется бороденка — значит всерьез.
И
увидит сам, что милостив народ наш и благодарен, отблагодарит во сто крат; помня радение иерея и умиленные слова его, поможет ему на ниве его добровольно, поможет и в дому его, да и уважением воздаст ему большим прежнего —
вот уже и увеличится содержание его.
И
вот однажды, совсем даже неожиданно, после того как он долго и пламенно говорил,
вижу, что он вдруг побледнел, лицо совсем перекосилось, сам же на меня глядит как в упор.
Вот ты прошел мимо малого ребенка, прошел злобный, со скверным словом, с гневливою душой; ты и не приметил, может, ребенка-то, а он
видел тебя, и образ твой, неприглядный и нечестивый, может, в его беззащитном сердечке остался.
— Поган есмь, а не свят. В кресла не сяду и не восхощу себе аки идолу поклонения! — загремел отец Ферапонт. — Ныне людие веру святую губят. Покойник, святой-то ваш, — обернулся он к толпе, указывая перстом на гроб, — чертей отвергал. Пурганцу от чертей давал.
Вот они и развелись у вас, как пауки по углам. А днесь и сам провонял. В сем указание Господне великое
видим.
— Это для тебя, Ракитка, он цыпленок,
вот что… потому что у тебя совести нет,
вот что! Я,
видишь, я люблю его душой,
вот что! Веришь, Алеша, что я люблю тебя всею душой?
Так
вот нет же, никто того не
видит и не знает во всей вселенной, а как сойдет мрак ночной, все так же, как и девчонкой, пять лет тому, лежу иной раз, скрежещу зубами и всю ночь плачу: «Уж я ж ему, да уж я ж ему, думаю!» Слышал ты это все?
— Веселимся, — продолжает сухенький старичок, — пьем вино новое, вино радости новой, великой;
видишь, сколько гостей?
Вот и жених и невеста,
вот и премудрый архитриклин, вино новое пробует. Чего дивишься на меня? Я луковку подал,
вот и я здесь. И многие здесь только по луковке подали, по одной только маленькой луковке… Что наши дела? И ты, тихий, и ты, кроткий мой мальчик, и ты сегодня луковку сумел подать алчущей. Начинай, милый, начинай, кроткий, дело свое!.. А
видишь ли солнце наше,
видишь ли ты его?
—
Видите, сударь, нам такие дела несподручны, — медленно промолвил старик, — суды пойдут, адвокаты, сущая беда! А если хотите, тут есть один человек,
вот к нему обратитесь…
— В карман? Да, в карман. Это хорошо… Нет,
видите ли, это все вздор! — вскричал он, как бы вдруг выходя из рассеянности. —
Видите: мы сперва это дело кончим, пистолеты-то, вы мне их отдайте, а
вот ваши деньги… потому что мне очень, очень нужно… и времени, времени ни капли…
— Нет-с, видите-с, — повернулся к нему Максимов, — я про то-с, что эти там паненки… хорошенькие-с… как оттанцуют с нашим уланом мазурку… как оттанцевала она с ним мазурку, так тотчас и вскочит ему на коленки, как кошечка-с… беленькая-с… а пан-ойц и пани-матка
видят и позволяют… и позволяют-с… а улан-то назавтра пойдет и руку предложит… вот-с… и предложит руку, хи-хи! — хихикнул, закончив, Максимов.
— Так и отдаст тебе польский игрок миллион! — воскликнул Митя, но тотчас спохватился. — Прости, пане, виновен, вновь виновен, отдаст, отдаст миллион, на гонор, на польску честь!
Видишь, как я говорю по-польски, ха-ха!
Вот ставлю десять рублей, идет — валет.
— Тржи, панове, тржи! Слушай, пане,
вижу, что ты человек разумный. Бери три тысячи и убирайся ко всем чертям, да и Врублевского с собой захвати — слышишь это? Но сейчас же, сию же минуту, и это навеки, понимаешь, пане, навеки
вот в эту самую дверь и выйдешь. У тебя что там: пальто, шуба? Я тебе вынесу. Сию же секунду тройку тебе заложат и — до видзенья, пане! А?
—
Вот она моя колода, не распечатана! — Он поднял ее и показал всем кругом. — Я ведь
видел оттелева, как он мою колоду сунул в щель, а своей подменил — шильник ты этакой, а не пан!
Митя
вот только фамилию его позабыл, но он знает и его,
видел: это следователь, судебный следователь, «из Правоведения», недавно приехал.
— Это положительно отказываюсь сказать, господа!
Видите, не потому, чтоб не мог сказать, али не смел, али опасался, потому что все это плевое дело и совершенные пустяки, а потому не скажу, что тут принцип: это моя частная жизнь, и я не позволю вторгаться в мою частную жизнь.
Вот мой принцип. Ваш вопрос до дела не относится, а все, что до дела не относится, есть моя частная жизнь! Долг хотел отдать, долг чести хотел отдать, а кому — не скажу.
— Господа, я ведь не сержусь… я… — забормотал было Митя, несколько сконфуженный внушением, — вот-с
видите, господа, этот самый Самсонов, к которому я тогда пошел…
— Опять поймали лисицу! — проговорил наконец Митя, — прищемили мерзавку за хвост, хе-хе! Я
вижу вас насквозь, прокурор! Вы ведь так и думали, что я сейчас вскочу, уцеплюсь за то, что вы мне подсказываете, и закричу во все горло: «Ай, это Смердяков,
вот убийца!» Признайтесь, что вы это думали, признайтесь, тогда буду продолжать.
А главное, он сам не любил свои ноги, почему-то всю жизнь находил свои большие пальцы на обеих ногах уродливыми, особенно один грубый, плоский, как-то загнувшийся вниз ноготь на правой ноге, и
вот теперь все они
увидят.