Неточные совпадения
Старец этот, как я уже объяснил выше, был старец Зосима; но надо
бы здесь сказать несколько слов и о том, что такое вообще «старцы» в наших монастырях, и
вот жаль, что чувствую себя на этой дороге не довольно компетентным и твердым.
Пораженный и убитый горем монах явился в Константинополь ко вселенскому патриарху и молил разрешить его послушание, и
вот вселенский владыко ответил ему, что не только он, патриарх вселенский, не может разрешить его, но и на всей земле нет, да и не может быть такой власти, которая
бы могла разрешить его от послушания, раз уже наложенного старцем, кроме лишь власти самого того старца, который наложил его.
Он ужасно интересовался узнать брата Ивана, но
вот тот уже жил два месяца, а они хоть и виделись довольно часто, но все еще никак не сходились: Алеша был и сам молчалив и как
бы ждал чего-то, как
бы стыдился чего-то, а брат Иван, хотя Алеша и подметил вначале на себе его длинные и любопытные взгляды, кажется, вскоре перестал даже и думать о нем.
— А
вот далекая! — указал он на одну еще вовсе не старую женщину, но очень худую и испитую, не то что загоревшую, а как
бы всю почерневшую лицом. Она стояла на коленях и неподвижным взглядом смотрела на старца. Во взгляде ее было что-то как
бы исступленное.
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то,
вот как прежде сидел!» И хотя
бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне
бы опять поглядеть, и не подошла
бы к нему, не промолвила, в углу
бы притаилась, только
бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего
бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала
бы, признала!
— Деятельной любви?
Вот и опять вопрос, и такой вопрос, такой вопрос! Видите, я так люблю человечество, что, верите ли, мечтаю иногда бросить все, все, что имею, оставить Lise и идти в сестры милосердия. Я закрываю глаза, думаю и мечтаю, и в эти минуты я чувствую в себе непреодолимую силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы не могли
бы меня испугать. Я
бы перевязывала и обмывала собственными руками, я была
бы сиделкой у этих страдальцев, я готова целовать эти язвы…
И
вот — представьте, я с содроганием это уже решила: если есть что-нибудь, что могло
бы расхолодить мою «деятельную» любовь к человечеству тотчас же, то это единственно неблагодарность.
Вот почему автор книги об «Основах церковно-общественного суда» судил
бы правильно, если
бы, изыскивая и предлагая эти основы, смотрел
бы на них как на временный, необходимый еще в наше грешное и незавершившееся время компромисс, но не более.
Это и теперь, конечно, так в строгом смысле, но все-таки не объявлено, и совесть нынешнего преступника весьма и весьма часто вступает с собою в сделки: «Украл, дескать, но не на церковь иду, Христу не враг» —
вот что говорит себе нынешний преступник сплошь да рядом, ну а тогда, когда церковь станет на место государства, тогда трудно было
бы ему это сказать, разве с отрицанием всей церкви на всей земле: «Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все ложная церковь, я один, убийца и вор, — справедливая христианская церковь».
Вот если
бы суд принадлежал обществу как церкви, тогда
бы оно знало, кого воротить из отлучения и опять приобщить к себе.
— Так я и знал, что он тебе это не объяснит. Мудреного тут, конечно, нет ничего, одни
бы, кажись, всегдашние благоглупости. Но фокус был проделан нарочно.
Вот теперь и заговорят все святоши в городе и по губернии разнесут: «Что, дескать, сей сон означает?» По-моему, старик действительно прозорлив: уголовщину пронюхал. Смердит у вас.
Вот в эти-то мгновения он и любил, чтобы подле, поблизости, пожалуй хоть и не в той комнате, а во флигеле, был такой человек, преданный, твердый, совсем не такой, как он, не развратный, который хотя
бы все это совершающееся беспутство и видел и знал все тайны, но все же из преданности допускал
бы это все, не противился, главное — не укорял и ничем
бы не грозил, ни в сем веке, ни в будущем; а в случае нужды так
бы и защитил его, — от кого?
Одному барчонку пришел вдруг в голову совершенно эксцентрический вопрос на невозможную тему: «Можно ли, дескать, хотя кому
бы то ни было, счесть такого зверя за женщину,
вот хоть
бы теперь, и проч.».
— К ней и к отцу! Ух! Совпадение! Да ведь я тебя для чего же и звал-то, для чего и желал, для чего алкал и жаждал всеми изгибами души и даже ребрами? Чтобы послать тебя именно к отцу от меня, а потом и к ней, к Катерине Ивановне, да тем и покончить и с ней, и с отцом. Послать ангела. Я мог
бы послать всякого, но мне надо было послать ангела. И
вот ты сам к ней и к отцу.
И
вот еще что: никак
бы ее барышней нельзя было назвать.
Теперь, как ты думаешь,
вот ты сегодня пойдешь и ей скажешь: «Приказали вам кланяться», а она тебе: «А деньги?» Ты еще мог
бы сказать ей: «Это низкий сладострастник и с неудержимыми чувствами подлое существо.
Он тогда не послал ваши деньги, а растратил, потому что удержаться не мог, как животное», — но все-таки ты мог
бы прибавить: «Зато он не вор,
вот ваши три тысячи, посылает обратно, пошлите сами Агафье Ивановне, а сам велел кланяться».
Что же, Григорий Васильевич, коли я неверующий, а вы столь верующий, что меня беспрерывно даже ругаете, то попробуйте сами-с сказать сей горе, чтобы не то чтобы в море (потому что до моря отсюда далеко-с), но даже хоть в речку нашу вонючую съехала,
вот что у нас за садом течет, то и увидите сами в тот же момент, что ничего не съедет-с, а все останется в прежнем порядке и целости, сколько
бы вы ни кричали-с.
— Ничего, брат… я так с испугу. Ах, Дмитрий! Давеча эта кровь отца… — Алеша заплакал, ему давно хотелось заплакать, теперь у него вдруг как
бы что-то порвалось в душе. — Ты чуть не убил его… проклял его… и
вот теперь… сейчас… ты шутишь шутки… «кошелек или жизнь»!
Но знай, что
бы я ни сделал прежде, теперь или впереди, — ничто, ничто не может сравниться в подлости с тем бесчестием, которое именно теперь, именно в эту минуту ношу
вот здесь на груди моей,
вот тут, тут, которое действует и совершается и которое я полный хозяин остановить, могу остановить или совершить, заметь это себе!
Так
вот я теперь и подкапливаю все побольше да побольше для одного себя-с, милый сын мой Алексей Федорович, было
бы вам известно, потому что я в скверне моей до конца хочу прожить, было
бы вам это известно.
Вот Иван-то этого самого и боится и сторожит меня, чтоб я не женился, а для того наталкивает Митьку, чтобы тот на Грушке женился: таким образом хочет и меня от Грушки уберечь (будто
бы я ему денег оставлю, если на Грушке не женюсь!), а с другой стороны, если Митька на Грушке женится, так Иван его невесту богатую себе возьмет,
вот у него расчет какой!
—
Вот ты говоришь это, — вдруг заметил старик, точно это ему в первый раз только в голову вошло, — говоришь, а я на тебя не сержусь, а на Ивана, если б он мне это самое сказал, я
бы рассердился. С тобой только одним бывали у меня добренькие минутки, а то я ведь злой человек.
— Нет, не надо, благодарю.
Вот этот хлебец возьму с собой, коли дадите, — сказал Алеша и, взяв трехкопеечную французскую булку, положил ее в карман подрясника. — А коньяку и вам
бы не пить, — опасливо посоветовал он, вглядываясь в лицо старика.
—
Вот таких-то эти нежные барышни и любят, кутил да подлецов! Дрянь, я тебе скажу, эти барышни бледные; то ли дело… Ну! кабы мне его молодость, да тогдашнее мое лицо (потому что я лучше его был собой в двадцать восемь-то лет), так я
бы точно так же, как и он, побеждал. Каналья он! А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с… В грязь обращу!
— Почему ж не бывают, Lise, точно я глупость сказала. Вашего мальчика укусила бешеная собака, и он стал бешеный мальчик и
вот кого-нибудь и укусит около себя в свою очередь. Как она вам хорошо перевязала, Алексей Федорович, я
бы никогда так не сумела. Чувствуете вы теперь боль?
— О, не то счастливо, что я вас покидаю, уж разумеется нет, — как
бы поправилась она вдруг с милою светскою улыбкой, — такой друг, как вы, не может этого подумать; я слишком, напротив, несчастна, что вас лишусь (она вдруг стремительно бросилась к Ивану Федоровичу и, схватив его за обе руки, с горячим чувством пожала их); но
вот что счастливо, это то, что вы сами, лично, в состоянии будете передать теперь в Москве, тетушке и Агаше, все мое положение, весь теперешний ужас мой, в полной откровенности с Агашей и щадя милую тетушку, так, как сами сумеете это сделать.
Милый Алексей Федорович, вы ведь не знали этого: знайте же, что мы все, все — я, обе ее тетки — ну все, даже Lise,
вот уже целый месяц как мы только того и желаем и молим, чтоб она разошлась с вашим любимцем Дмитрием Федоровичем, который ее знать не хочет и нисколько не любит, и вышла
бы за Ивана Федоровича, образованного и превосходного молодого человека, который ее любит больше всего на свете.
— Мне вдруг почему-то вообразилось, на все это глядя, — продолжал Алеша, как
бы и не слыхав Лизы, — что она любит Ивана,
вот я и сказал эту глупость… и что теперь будет!
— «А спроси, — отвечаю ей, — всех господ офицеров, нечистый ли во мне воздух али другой какой?» И так это у меня с того самого времени на душе сидит, что намеднись сижу я
вот здесь, как теперь, и вижу, тот самый генерал вошел, что на Святую сюда приезжал: «Что, — говорю ему, — ваше превосходительство, можно ли благородной даме воздух свободный впускать?» — «Да, отвечает, надо
бы у вас форточку али дверь отворить, по тому самому, что у вас воздух несвежий».
Кончил он это меня за мочалку тащить, пустил на волю-с: «Ты, говорит, офицер, и я офицер, если можешь найти секунданта, порядочного человека, то присылай — дам удовлетворение, хотя
бы ты и мерзавец!»
Вот что сказал-с.
— «Папа, говорит, папа, я его повалю, как большой буду, я ему саблю выбью своей саблей, брошусь на него, повалю его, замахнусь на него саблей и скажу ему: мог
бы сейчас убить, но прощаю тебя,
вот тебе!» Видите, видите, сударь, какой процессик в головке-то его произошел в эти два дня, это он день и ночь об этом именно мщении с саблей думал и ночью, должно быть, об этом бредил-с.
«
Вот, говорю, Илюша, пора
бы и нам змеек прошлогодний запустить.
— Потому, Lise, что если б он не растоптал, а взял эти деньги, то, придя домой, чрез час какой-нибудь и заплакал
бы о своем унижении,
вот что вышло
бы непременно.
— И
вот теперь, кроме всего, мой друг уходит, первый в мире человек, землю покидает. Если
бы вы знали, если
бы вы знали, Lise, как я связан, как я спаян душевно с этим человеком! И
вот я останусь один… Я к вам приду, Lise… Впредь будем вместе…
—
Вот что единственно могу сообщить, — как
бы надумался вдруг Смердяков.
Скажи мне сам прямо, я зову тебя — отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло
бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице,
вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли
бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!
Ну
вот и моя поэмка была
бы в том же роде, если б явилась в то время.
Вот из толпы восклицает старик, слепой с детских лет: «Господи, исцели меня, да и я тебя узрю», и
вот как
бы чешуя сходит с глаз его, и слепой его видит.
И
вот вместо твердых основ для успокоения совести человеческой раз навсегда — ты взял все, что есть необычайного, гадательного и неопределенного, взял все, что было не по силам людей, а потому поступил как
бы и не любя их вовсе, — и это кто же: тот, который пришел отдать за них жизнь свою!
Наступило опять молчание. Промолчали чуть не с минуту. Иван Федорович знал, что он должен был сейчас встать и рассердиться, а Смердяков стоял пред ним и как
бы ждал: «А
вот посмотрю я, рассердишься ты или нет?» Так по крайней мере представлялось Ивану Федоровичу. Наконец он качнулся, чтобы встать. Смердяков точно поймал мгновенье.
— Эх, одолжи отца, припомню! Без сердца вы все,
вот что! Чего тебе день али два? Куда ты теперь, в Венецию? Не развалится твоя Венеция в два-то дня. Я Алешку послал
бы, да ведь что Алешка в этих делах? Я ведь единственно потому, что ты умный человек, разве я не вижу. Лесом не торгуешь, а глаз имеешь. Тут только чтобы видеть: всерьез или нет человек говорит. Говорю, гляди на бороду: трясется бороденка — значит всерьез.
То первое явление было еще в детстве моем, и
вот уже на склоне пути моего явилось мне воочию как
бы повторение его.
Посоветовали ей скоро добрые знакомые, что
вот, дескать, остался всего один у вас сынок, и не бедные вы, капитал имеете, так по примеру прочих почему
бы сына вашего не отправить вам в Петербург, а оставшись здесь, знатной, может быть, участи его лишите.
И сколько тайн разрешенных и откровенных: восстановляет Бог снова Иова, дает ему вновь богатство, проходят опять многие годы, и
вот у него уже новые дети, другие, и любит он их — Господи: «Да как мог
бы он, казалось, возлюбить этих новых, когда тех прежних нет, когда тех лишился?
Был в исходе июнь, и
вот встреча наша назавтра, за городом, в семь часов утра — и воистину случилось тут со мной нечто как
бы роковое.
«То-то
вот и есть, — отвечаю им, — это-то
вот и удивительно, потому следовало
бы мне повиниться, только что прибыли сюда, еще прежде ихнего выстрела, и не вводить их в великий и смертный грех, но до того безобразно, говорю, мы сами себя в свете устроили, что поступить так было почти и невозможно, ибо только после того, как я выдержал их выстрел в двенадцати шагах, слова мои могут что-нибудь теперь для них значить, а если
бы до выстрела, как прибыли сюда, то сказали
бы просто: трус, пистолета испугался и нечего его слушать.
И
вот, может быть, с другого конца земли вознесется ко Господу за упокой его и твоя молитва, хотя
бы ты и не знал его вовсе, а он тебя.
И
вот тот, который должен
бы был, по упованиям его, быть вознесен превыше всех в целом мире, — тот самый вместо славы, ему подобавшей, вдруг низвержен и опозорен!
— Эге! Так ты
вот как! Значит, совсем уж бунт, баррикады! Ну, брат, этим делом пренебрегать нечего. Зайдем ко мне… Я
бы водочки сам теперь тяпнул, смерть устал. Водки-то небось не решишься… аль выпьешь?