Все, что ты вновь возвестишь, посягнет на свободу
веры людей, ибо явится как чудо, а свобода их веры тебе была дороже всего еще тогда, полторы тысячи лет назад.
Неточные совпадения
— Неужели вы действительно такого убеждения о последствиях иссякновения у
людей веры в бессмертие души их? — спросил вдруг старец Ивана Федоровича.
— Гм. Вероятнее, что прав Иван. Господи, подумать только о том, сколько отдал
человек веры, сколько всяких сил даром на эту мечту, и это столько уж тысяч лет! Кто же это так смеется над
человеком? Иван? В последний раз и решительно: есть Бог или нет? Я в последний раз!
— Ты, я вижу, в каком-то вдохновении. Ужасно я люблю такие professions de foi [исповедания
веры (фр.).] вот от таких… послушников. Твердый ты
человек, Алексей. Правда, что ты из монастыря хочешь выйти?
О, с большею даже
верой, ибо пятнадцать веков уже минуло с тех пор, как прекратились залоги с небес
человеку...
Ты не сошел потому, что опять-таки не захотел поработить
человека чудом и жаждал свободной
веры, а не чудесной.
Но колебания, но беспокойство, но борьба
веры и неверия — это ведь такая иногда мука для совестливого
человека, вот как ты, что лучше повеситься.
А ведь иные из них, ей-богу, не ниже тебя по развитию, хоть ты этому и не поверишь: такие бездны
веры и неверия могут созерцать в один и тот же момент, что, право, иной раз кажется, только бы еще один волосок — и полетит
человек «вверх тормашки», как говорит актер Горбунов.
В шмелином, озабоченном жужжании его чувствовалась твердая
вера человека в то, что он исполняет трудную обязанность проповедника единой несокрушимой истины и что каждое его слово — ценнейший подарок людям.
Несмотря на то, что к нему никого из шатких в
вере людей не допускали, Патрикей не раз ездил узнавать по секрету, как он томится, и всякий раз привозил известие, что нет ему никакого томления.
Савёлка чего-то говорит, а я в угол печи забился и уши себе пальцами заткнул. Тогда влезли они оба ко мне — водку тоже взяли — и долго, наперебой, рассказывали мне об истинных чудесах и обманном надругательстве над
верою людей. Так я и заснул под их речи.
Главная разница между истинной верой и ложной та, что при ложной
вере человек хочет, чтобы за его жертвы и молитвы бог угождал человеку. При истинной же вере человек хочет только одного: научиться угождать богу.
Неточные совпадения
Стародум. И не дивлюся: он должен привести в трепет добродетельную душу. Я еще той
веры, что
человек не может быть и развращен столько, чтоб мог спокойно смотреть на то, что видим.
И ему теперь казалось, что не было ни одного из верований церкви, которое бы нарушило главное, —
веру в Бога, в добро, как единственное назначение
человека.
— Вот в рассуждении того теперь идет речь, панове добродийство, — да вы, может быть, и сами лучше это знаете, — что многие запорожцы позадолжались в шинки жидам и своим братьям столько, что ни один черт теперь и
веры неймет. Потом опять в рассуждении того пойдет речь, что есть много таких хлопцев, которые еще и в глаза не видали, что такое война, тогда как молодому
человеку, — и сами знаете, панове, — без войны не можно пробыть. Какой и запорожец из него, если он еще ни разу не бил бусурмена?
— Много между нами есть старших и советом умнейших, но коли меня почтили, то мой совет: не терять, товарищи, времени и гнаться за татарином. Ибо вы сами знаете, что за
человек татарин. Он не станет с награбленным добром ожидать нашего прихода, а мигом размытарит его, так что и следов не найдешь. Так мой совет: идти. Мы здесь уже погуляли. Ляхи знают, что такое козаки; за
веру, сколько было по силам, отмстили; корысти же с голодного города не много. Итак, мой совет — идти.
— Я не знаю, ваша ясновельможность, — говорил он, — зачем вам хочется смотреть их. Это собаки, а не
люди. И
вера у них такая, что никто не уважает.