Неточные совпадения
У него и у Савёлки одна
вера была. Помню, икона чудесно явилась у нас на селе. Однажды рано утром по осени пришла баба до колодца за водой и — вдруг видит: но тьме на дне колодца — сияние. Собрала она народ, земский явился, поп пришёл, Ларион прибежал, спустили в колодезь
человека, и поднял он оттуда образ «Неопалимой купины». Тут же начали молебен служить, и решено было часовню над колодцем поставить. Поп кричит...
Посмеиваюсь я над нею, а самому — жутко, ибо чувствую — верит она в смерть свою, понимаю, что
вера эта пагубна, уничтожает она силу жизненную в
человеке.
— Гаснет
вера в
людях, увы нам!
— Не помним мы никто родства своего. Я вот пошёл истинной
веры поискать, а теперь думаю: где
человек? Не вижу
человека. Казаки, крестьяне, чиновники, попы, купцы, — а просто
человека, не причастного к обыкновенным делам, — не нахожу. Каждый кому-нибудь служит, каждому кто-нибудь приказывает. Над начальником ещё начальник, и уходит всё это из глаз в недостижимую высоту. А там скрыт бог.
И ещё раз хрустнула
вера моя во всеведение божие и в справедливость законов, — разве можно так ставить
человека ради торжества закона?
— Один
человек сказал мне, что
вера — выдумка, а ты что скажешь?
— Скажу, — отвечает, — что не знал
человек, о чём говорит, ибо
вера — великое чувство и созидающее!
Вспоминаю я, как ругал меня когда-то испуганный зелёный протопоп, дикий Михаил и другие
люди старой
веры.
Интересно мне слушать этих
людей, и удивляют они меня равенством уважения своего друг ко другу; спорят горячо, но не обижают себя ни злобой, ни руганью. Дядя Пётр, бывало, кровью весь нальётся и дрожит, а Михаила понижает голос свой и точно к земле гнёт большого мужика. Состязаются предо мной два
человека, и оба они, отрицая бога, полны искренней
веры.
А те парни, которые к Михайле ходят, всегда впереди, говорят громче всех и совершенно ничего не боятся. Раньше, когда я о народе не думал, то и
людей не замечал, а теперь смотрю на них и всё хочу разнообразие открыть, чтобы каждый предо мной отдельно стоял. И добиваюсь этого и — нет: речи разные, и у каждого своё лицо, но
вера у всех одна и намерение едино, — не торопясь, но дружно и усердно строят они нечто.
Тогда в душе моей всё возвысилось и осветилось иначе, все речи Михайловы и товарищей его приняли иной смысл. Прежде всего — если
человек за
веру свою готов потерять свободу и жизнь, значит — он верует искренно и подобен первомученикам за Христов закон.
— Знал, да позабыл. Теперь сначала обучаюсь. Ничего, могу. Надо, ну и можешь. А — надо… Ежели бы только господа говорили о стеснении жизни, так и пёс с ними, у них всегда другая
вера была! Но если свой брат, бедный рабочий
человек, начал, то уж, значит, верно! И потом — стало так, что иной
человек из простых уже дальше барина прозревает. Значит, это общее, человечье началось. Они так и говорят: общее, человечье. А я —
человек. Стало быть, и мне дорога с ними. Вот я и думаю…
Десятки видел я удивительных
людей — один до другого посылали они меня из города в город, — иду я, как по огненным вехам, — и все они зажжены пламенем одной
веры. Невозможно исчислить разнообразие
людей и выразить радость при виде духовного единства всех их.
Подходят снизу
люди; лица их покрыты пылью, ручьи пота текут по щекам; дышат тяжко, смотрят странно, как бы не видя ничего, и толкаются, пошатываясь на ногах. Жалко их, жалко силу
веры, распылённую в воздухе.
Схватили меня, обняли — и поплыл
человек, тая во множестве горячих дыханий. Не было земли под ногами моими, и не было меня, и времени не было тогда, но только — радость, необъятная, как небеса. Был я раскалённым углём пламенной
веры, был незаметен и велик, подобно всем, окружавшим меня во время общего полёта нашего.
Неточные совпадения
Стародум. И не дивлюся: он должен привести в трепет добродетельную душу. Я еще той
веры, что
человек не может быть и развращен столько, чтоб мог спокойно смотреть на то, что видим.
И ему теперь казалось, что не было ни одного из верований церкви, которое бы нарушило главное, —
веру в Бога, в добро, как единственное назначение
человека.
— Вот в рассуждении того теперь идет речь, панове добродийство, — да вы, может быть, и сами лучше это знаете, — что многие запорожцы позадолжались в шинки жидам и своим братьям столько, что ни один черт теперь и
веры неймет. Потом опять в рассуждении того пойдет речь, что есть много таких хлопцев, которые еще и в глаза не видали, что такое война, тогда как молодому
человеку, — и сами знаете, панове, — без войны не можно пробыть. Какой и запорожец из него, если он еще ни разу не бил бусурмена?
— Много между нами есть старших и советом умнейших, но коли меня почтили, то мой совет: не терять, товарищи, времени и гнаться за татарином. Ибо вы сами знаете, что за
человек татарин. Он не станет с награбленным добром ожидать нашего прихода, а мигом размытарит его, так что и следов не найдешь. Так мой совет: идти. Мы здесь уже погуляли. Ляхи знают, что такое козаки; за
веру, сколько было по силам, отмстили; корысти же с голодного города не много. Итак, мой совет — идти.
— Я не знаю, ваша ясновельможность, — говорил он, — зачем вам хочется смотреть их. Это собаки, а не
люди. И
вера у них такая, что никто не уважает.